Судя по нашей общей каре —

Творцу кто отказал — и тварям

Кто не отказывал — равны.

Дом, в который не стучатся:

Нищим нечего беречь.

Дом, в котором — не смущаться:

Можно сесть, а можно лечь.

Не судить — одно условье,

Окна выбиты любовью,

Крышу ветром сорвало.

Всякому —…. ты сам Каин —

Всем стаканы налиты!

Ты такой как я — хозяин,

Так же гостья, как и ты.

Мне добро досталось даром, —

Так и спрячь свои рубли!

Окна выбиты пожаром,

Дверь Зима сняла с петли!

Чай не сладкий, хлеб не белый —

Личиком бела зато!

Тем делюсь, что уцелело,

Всем делюсь, что не взято.

Трудные мои завязки —

Есть служанка — подсобит!

А плясать — пляши с опаской,

Пол поклонами пробит!

Хочешь в пляс, а хочешь в лежку, —

Спору не встречал никто.

Тесные твои сапожки?

Две руки мои на что?

А насытила любовью, —

В очи плюнь, — на то рукав!

Не судить: одно условье.

Не платить: один устав.

Уравнены: как да и нет,

Как черный цвет — и белый цвет.

Как в творческий громовый час:

С громадою Кремля — Кавказ.

Не путал здесь — земной аршин.

Все равные — дети вершин.

Равняться в низости своей —

Забота черни и червей.

В час благодатный громовой

Все горы — братья меж собой!

Так, всем законам вопреки,

Сцепились наши две руки.

И оттого что оком — желт,

Ты мне орел — цыган — и волк.

Цыган в мешке меня унес,

Орел на вышний на утес

Восхитил от страды мучной.

— А волк у ног лежит ручной.

EX–CI-DEVANT[20] (Отзвук Стаховича)

Хоть сто мозолей — трех веков не скроешь!

Рук не исправишь — топором рубя!

О, откровеннейшее из сокровищ:

Порода! — узнаю Тебя.

Как ни коптись над ржавой сковородкой —

Всё вкруг тебя твоих Версалей — тишь.

Нет, самою косой косовороткой

Ты шеи не укоротишь.

Над снежным валом иль над трубной сажей

Дугой согбен, всё ж — гордая спина!

Не окриком, — всё той же барской блажью

Тебе работа задана.

Выменивай по нищему Арбату

Дрянную сельдь на пачку папирос —

Всё равенство нарушит — нос горбатый:

Ты — горбонос, а он — курнос.

Но если вдруг, утомлено получкой,

Тебе дитя цветок протянет — в дань,

Ты так же поцелуешь эту ручку,

Как некогда — Царицы длань.

И если руку я даю —

То погадать — не целовать.

Скажи мне, встречный человек,

По синим по дорогам рек

К какому морю я приду?

В каком стакане потону?

— Чтоб навзничь бросил наповал —

Такой еще не вырос — вал.

Стакан твой каждый — будет пуст.

Сама ты — океан для уст.

Ты за стаканом бей стакан,

Топи нас, море-окиян!

А если руку я беру —

То не гадать — поцеловать.

Сама запуталась, паук,

В изделии своих же рук.

— Сама не разгибаю лба, —

Какая я тебе судьба?

— Сколько у тебя дружочков?

Целый двор, пожалуй?

— После кройки лоскуточков,

Прости, не считала.

Поди, целый рынок?

— А на шали бахроминок,

Прости, не считала.

— А сердца покласть в рядочек —

Дойдешь до Китая?

— Нынче тиф косит, дружочек!

Две руки — и пять на каждой —

И на каждом — перстенечек.

(На котором — пó два.)

К двум рукам — все пальцы — к ним же

Не начтешь и пятой доли

Ветер, ветер, выметающий,

Красной птицей залетающий

В белокаменные лбы.

Длинноногим псом ныряющий

Вдоль равнины овсяной.

— Ветер, голову теряющий

От юбчонки кружевной!

Первый вестник мятежу, —

Ветер — висельник и ветреник, —

В кулачке тебя держу!

Полно баловать над кручами,

Головы сбивать снегам, —

Ты — моей косынкой скрученный

По рукам и по ногам!

За твои дела острожные, —

Расквитаемся с тобой, —

Ветер, ветер в куртке кожаной,

С красной — да во лбу — звездой!

Не хочу ни любви, ни почестей:

— Опьянительны. — Не падка!

Даже яблочка мне не хочется

— Соблазнительного — с лотка…

Что-то цепью за мной волочится,

Скоро громом начнет греметь.

— Как мне хочется,

Как мне хочется —

Смерть — это нет,

Смерть — это нет,

Смерть — это нет.

(Выпек — не съешь!)

Смерть — это так:

Стало быть — нет,

Стало быть — вздор,

Ты разбойнику и вору

Бросил славную корону,

Предку твоему дарованную

За военные труды.

Предок твой был горд и громок, —

Правнук — ты дурной потомок.

Ты разбойнику и вору

Отдал сына дорогого,

Княжью кровь высокородную.

Бросил псам на площади.

Полотенцем ручки вытер…

— Правнук, ты дурной родитель.

Ты разбойнику и вору

Больше княжеской короны

Отдал — больше сына! — сердце,

Вырванное из груди.

Прадед твой гремит, вояка:

Я вижу тебя черноокой, — разлука!

Высокой, — разлука! — Одинокой, — разлука!

С улыбкой, сверкнувшей, как ножик, — разлука!

Совсем на меня не похожей — разлука!

На всех матерей, умирающих рано,

На мать и мою ты похожа, — разлука!

Ты так же вуаль оправляешь в прихожей.

Ты Анна над спящим Сережей, — разлука!

Стрясается — в дом забредешь желтоглазой

Цыганкой, — разлука! — молдаванкой, — разлука!

Без стука, — разлука! — Как вихрь заразный

К нам в жилы врываешься — лихорадкой, — разлука!

И жжешь, и звенишь, и топочешь, и свищешь,

И ревешь, и рокочешь — и — разорванным шелком —

— Серым волком, — разлука! — Не жалея ни деда, ни внука, —

Филином-птицей — разлука! Степной кобылицей, — разлука!

Не потомком ли Разина — широкоплечим, ражим, рыжим

Я погромщиком тебя увидала, — разлука?

— Погромщиком, выпускающим кишки и перины.

Ты нынче зовешься Мариной, — разлука!

Конец июля 1920

Другие — с очами и с личиком светлым,

А я-то ночами беседую с ветром.

Не с тем — италийским

С хорошим, с широким,

Другие всей плотью по плоти плутают,

Из уст пересохших — дыханье глотают…

А я — руки настежь! — застыла — столбняк!

Чтоб выдул мне душу — российский сквозняк!

Другие — о, нежные, цепкие путы!

Нет, с нами Эол обращается круто.

— Небось, не растаешь! Одна — мол — семья! —

От составителей

Стихотворения 1906–1916

Не смейтесь вы над юным поколеньем!
Вы не поймете никогда,
Как можно жить одним стремленьем,
Лишь жаждой воли и добра…

Вы не поймете, как пылает
Отвагой бранной грудь бойца,
Как свято отрок умирает,
Девизу верный до конца!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так не зовите их домой
И не мешайте их стремленьям, —
Ведь каждый из бойцов — герой!
Гордитесь юным поколеньем!

В старом вальсе штраусовском впервые
Мы услышали твой тихий зов,
С той поры нам чужды все живые
И отраден беглый бой часов.

Мы, как ты, приветствуем закаты,
Упиваясь близостью конца.
Все, чем в лучший вечер мы богаты,
Нам тобою вложено в сердца.

К детским снам клонясь неутомимо,
(Без тебя лишь месяц в них глядел!)
Ты вела своих малюток мимо
Горькой жизни помыслов и дел.

С ранних лет нам близок, кто печален,
Скучен смех и чужд домашний кров…
Наш корабль не в добрый миг отчален
И плывет по воле всех ветров!

Все бледней лазурный остров — детство,
Мы одни на палубе стоим.
Видно грусть оставила в наследство
Ты, о, мама, девочкам своим!

Где-то маятник качался, голоса звучали пьяно.
Преимущество мадеры я доказывал с трудом.
Вдруг заметил я, как в пляске закружилися стаканы,
Вызывающе сверкая ослепительным стеклом.

Что вы, дерзкие, кружитесь, ведь настроен я не кротко.
Я поклонник бога Вакха, я отныне сам не свой.
А в соседней зале пели, и покачивалась лодка,
И смыкались с плеском волны над уставшей головой

Проснулась улица. Глядит, усталая
Глазами хмурыми немых окон
На лица сонные, от стужи алые,
Что гонят думами упорный сон.
Покрыты инеем деревья черные, —
Следом таинственным забав ночных,
В парче сияющей стоят минорные,
Как будто мертвые среди живых.
Мелькает серое пальто измятое,
Фуражка с венчиком, унылый лик
И руки красные, к ушам прижатые,
И черный фартучек со связкой книг.
Проснулась улица. Глядит, угрюмая
Глазами хмурыми немых окон.
Уснуть, забыться бы с отрадной думою,
Что жизнь нам грезится, а это — сон!

Лесное царство

Ты — принцесса из царства не светского,
Он — твой рыцарь, готовый на все…
О, как много в вас милого, детского,
Как понятно мне счастье твое!

В светлой чаше берез, где просветами
Голубеет сквозь листья вода,
Хорошо обменяться ответами,
Хорошо быть принцессой. О, да!

Тихим вечером, медленно тающим,
Там, где сосны, болото и мхи,
Хорошо над костром догорающим
Говорить о закате стихи;

Возвращаться опасной дорогою
С соучастницей вечной — луной,
Быть принцессой лукавой и строгою
Лунной ночью, дорогой лесной.

Наслаждайтесь весенними звонами,
Милый рыцарь, влюбленный, как паж,
И принцесса с глазами зелеными, —
Этот миг, он короткий, но ваш!

Не смущайтесь словами нетвердыми!
Знайте: молодость, ветер — одно!
Вы сошлись и расстанетесь гордыми,
Если чаши завидится дно.

Хорошо быть красивыми, быстрыми
И, кострами дразня темноту,
Любоваться безумными искрами,
И как искры сгореть — на лету!

Таруса, лето 1908

В зале

Над миром вечерних видений
Мы, дети, сегодня цари.
Спускаются длинные тени,
Горят за окном фонари,
Темнеет высокая зала,
Уходят в себя зеркала…
Не медлим! Минута настала!
Уж кто-то идет из угла.
Нас двое над темной роялью
Склонилось, и крадется жуть.
Укутаны маминой шалью,
Бледнеем, не смеем вздохнуть.
Посмотрим, что ныне творится
Под пологом вражеской тьмы?
Темнее, чем прежде, их лица, —
Опять победители мы!
Мы цепи таинственной звенья,
Нам духом в борьбе не упасть,
Последнее близко сраженье,
И темных окончится власть.
Мы старших за то презираем,
Что скучны и просты их дни…
Мы знаем, мы многое знаем
Того, что не знают они!

Мирок

Дети — это взгляды глазок боязливых,
Ножек шаловливых по паркету стук,
Дети — это солнце в пасмурных мотивах,
Целый мир гипотез радостных наук.

Вечный беспорядок в золоте колечек,
Ласковых словечек шепот в полусне,
Мирные картинки птичек и овечек,
Что в уютной детской дремлют на стене.

Дети — это вечер, вечер на диване,
Сквозь окно, в тумане, блестки фонарей,
Мерный голос сказки о царе Салтане,
О русалках-сестрах сказочных морей.

Дети — это отдых, миг покоя краткий,
Богу у кроватки трепетный обет,
Дети — это мира нежные загадки,
И в самих загадках кроется ответ!

Иза КРЕСИКОВА

ЕДИНСТВО ТВОРЧЕСКОЙ СВОБОДЫ. ЦВЕТАЕВА И ПУШКИН

Быть может, то, что я изложу здесь, кому-то покажется не только неожиданным, но неправомерным. Но я постараюсь быть убедительной в том, что явилось мне из размышлений: Цветаева и Пушкин поэты одного вероисповедания. Не в буквальном значении этого слова. Ну, конечно же, оба были православные, но речь не о религии, а о вероисповедании как о восприятии и понимании жизни и – претворении её в поэзию. Да, они роднятся полнозвучием неумолчной лирики и необъятностью личности с осознанием себя в мире и поэзии, в России. Они так похожи страстностью натуры, то бунтующей в глубине, то становящейся дерзостью или, наоборот, доверчивостью. Они – духовное единство. А формальная непохожесть стихотворных рисунков – какое это имеет значение?! Дух незрим. Мы видим только воплощения его – стихотворные строчки. И в воплощениях ­– не легко разобраться. Для этого нужно, чтобы наш дух (наше святое святых) припал невидимо к этим воплощениям, и кажущаяся непохожесть двух поэтов, разделённых рекою времени, в основном непохожесть стихотворных рисунков их судеб, не будет иметь никакого значения. До сути их творчества и особенностей личностей надо добираться настойчиво – и смело, и осторожно.

Кто ещё из поэтов?! В ком ещё Пушкинский дух нам искать – для ощущения счастья его продолжения?

Больше никого не назову. Хотя все те, кого можно было бы назвать, вобрали из пушкинского космоса, кто что смог.

А Цветаева смогла почти всё, но придала своей поэзии такую внешнюю самобытность, что Пушкина как бы и не видно сразу (а видно у Ахматовой). И размеры, и ритмы, и рифмы другие, и музыка, и интонация, и словарь. Но пушкинский дух не в них, а где-то внутри между ними, неподвластный логике размышлений.

Короткое, в сборку, платье,

Как стороны пирамиды

От пояса мчат бока.

Стоит, запрокинув горло,

И рот закусила в кровь.

А руку под грудь уперла –

Под левую – где любовь.

Греми громко, сердце! Жарко целуй, любовь!

Ох, этот рёв зверский! Дерзкая – ох – кровь.

Мой – рот – разгарчив,

Даром, что свет – вид.

Как золотой ларчик,

Другие всей плотью по плоти плутают,

Из уст пересохших – дыханье глотают.

А я – руки настежь! – застыла – столбняк!

Чтоб выдул мне душу – российский сквозняк!

Другие – о, нежные, цепкие путы!

Нет, с нами Эол обращается круто.

– Небось, не растаешь! Одна – мол – семья! –

Как будто и вправду – не женщина я!

Но это уже не романтика. Это бесстрашное и вызывающее видение себя такой, как есть.

И научиться такому видению можно было у Пушкина:

А я, повеса вечно праздный,

Потомок негров безобразный,

Взращённый в дикой простоте,

Любви не ведая страданий,

Я нравлюсь юной красоте

Бесстыдным бешенством желаний.

Я грамотей и стихотворец,

Я просто Пушкин, не Мусин,

Я не богач, не царедворец.

Я сам большой, я мещанин.

Маленький толстый неуклюжий Пушкин, самый нелюбимый в семье ребенок, ещё стихов не писал, говорил по-французски и слушал, слушал, слушал всех, кто их писал и читал у них дома по вечерам. Всё впитал, да и понял заодно, кто он есть, и кем ему быть, и как сурово быть нелюбимым, и как чудно, необходимо любить – чтобы жить. И это он сможет. И станет – сам большой.

Но она уже знала, что был Пушкин, что Пушкин был Поэт, что его убили. И что это имеет какое-то необъяснимое отношение к ней. Первые ощущения предназначения. Поэт – нелюбовь – смерть – трагедия – жизнь – жажда любви.

Оба они – Цветаева и Пушкин – прошли с детства один путь от нелюбимости до любви как главного человеческого.

Потому и любили они постоянно и бесконечно. Говорят, что нелюбовь озлобляет. Оказывается, бывает наоборот – она порождает любовь, чтобы заполнить жаждущую пустоту.

Их любовь была главным органом жизни. И когда этот орган разрушили – жить стало нечем – пуля и веревка.

Но в день печали, в тишине

Произнеси его, тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я.

Может быть, зная себя такую, донжуанскую, она и понимала Казанову. Восхищение было романтическим. Восхищение имело основания – собственную натуру. Задатки любить много, внезапно, ошибочно.

Она изумилась ахматовской перчатке с левой руки, надетой на правую в любовном волнении. Какая малость эта перчатка перед:

Жить приучил в самом огне,

Сам бросил – в степь заледенелую!

Вот что ты, милый, сделал мне.

Мой милый, что тебе – я сделала?

Все ведаю – не прекословь!

Вновь зрячая – уж не любовница!

Где отступается Любовь,

Там подступает Смерть – садовница.

Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе

Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь.

О милая! Ни в гробовом сугробе,

Ни в облачном с тобою не прощусь.

Озноб по коже. От удивления. Такого теперь не бывает. Ни наяву, ни в стихах.

А было. У Пушкина:

Отдайте, боги, мне рассудок омраченный,

Возьмите от меня сей образ роковой.

Довольно я любил; отдайте мне покой.

Но мрачная любовь и образ незабвенный

Остались вечно бы с тобой.

Вот страсть, которой я сгораю.

Я вяну, гибну в цвете лет,

Но исцелиться не желаю.

Тебе смешны мучения мои;

Но я любим, тебя я понимаю,

Мой милый друг, не мучь меня, молю:

Не знаешь ты, как сильно я люблю,

Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

А вот ещё один автопортрет (психологический):

Каков я прежде был, такой и ныне я:

Уж мало ль бился я, как ястреб молодой,

В обманчивых сетях, раскинутых Кипридой, –

А не исправленный стократною обидой

Я новым идолам несу мои мольбы.

У Пушкина мало метафор, его стих описателен, как библейские сказы-песни апостолов. Когда такое умение чудом угадывать необходимые сочетания обыкновенных слов, чтобы выразить нутро своё, зачем метафоры? Это сейчас без них никак обойтись не могут. Иначе не получается. Громоздят пирамиды метафор. Они – строительный материал. Тайнописи речи нет, да и вместо мудрости – метафоры. Вот и появились: метафористы, метафористы с надстройкой – мета-метафористы. Кто-то назвался ещё мудренее – концептуалистом. И ещё кем-то.

Цветаева стоит после Пушкина, но приближается к нам. Метафоры у неё великолепны:

Я – страница твоему перу.

Всё приму. Я белая страница.

Я – хранитель твоему добру:

Возвращу и возвращу сторицей.

Я деревня, черная земля.

Ты мне – луч и дождевая влага.

Ты – Господь и Господин, а я –

Чернозем – и белая бумага!

Может, ХХ век метафора Апокалипсиса?! Или нет, а ею станет ХХI век?

Любовь и смерть. Противоположность и единство. И то, и другое – таинство. Любовь – страсть, смерть – страх. Два явления не объясненные, не разгаданные, притягивающие беспомощный ум человека. Но если – бесстрашный?

Кто из поэтов у нас так настойчиво, неотвязно, тревожно и достойно писал о смерти в отрочестве и юности? Да ещё и с любопытством, да ещё и с призывом, но не без надежды проскочить. Пушкин и Цветаева.

Вот 16-летний Пушкин заигрывает со смертью:

Хочу я завтра умереть

И в мир волшебный наслажденья

На тихий берег вод забвенья

Веселой тенью полететь.

Я видел смерть; она в молчаньи села

У мирного порогу моего.

Но он видел смерть – от любви, и вслед восклицает:

Пускай умру, но пусть умру любя!

Но смерть певца, а не любовника, погибель в борениях с враждой выше, благороднее. Тогда и безвестность не страшна:

Пускай не будут знать, что некогда певец,

Враждою, завистью на жертву обречённый,

Погиб на утре лет,

Как ранний на поляне цвет,

Косой безвременно сражённый.

И она в юности всё подлаживалась к смерти, а то и заигрывала с ней. И хотела, чтоб её любили за то, что умрёт: рано. А то и иронизировала – то ли над ней, то ли над собой:

– Провожай же меня, весь московский сброд,

Юродивый, воровской, хлыстовский!

Поп, крепче позаткни мне рот

Колокольной землей московскою!

Это балагурство со страхом запрятанным. Ох, как смерть притягивала. Таинственно, безбожно.

Пушкин в дни юности-молодости брал в Одессе у кого-то (из письма Кюхельбекеру) уроки афеизма. Из любознательности. А ей и уроки не нужны были. И смерть, и любовь были в её воле, в её власти:

– Бог, не суди! – Ты не был Женщиной на земле!

(«В гибельном фолианте. )

И вместе с тем эта женщина сродни пушкинскому пророку, то есть Пушкину. У Пушкина угль пылал в груди – знак могущества поэтических провидений. А Цветаева написала:

Два солнца стынут – о Господи, пощади! –

Одно на небе, другое – в моей груди.

И оба стынут – не больно от их лучей!

И то остынет первым, что горячей.

А для Цветаевой море осталось стихом Пушкина. Остальное – просто вода. Настоящее море оказалось меньше пушкинского, слабее, безобиднее.

Вот так они сошлись в любви к морю.

В разрывах раскрывается суть жизни, напрасное величие её. Он это знал. Это передалось по наследству Цветаевой.

А Цветаева прощалась – до конца, во всем.

И ещё они сошлись в любви к Пугачеву – рисковому мужику, мятежнику, символу чисто русской народной авантюрности – безоглядности, беспощадности (пополам с милосердностью), волюшки-неволюшки.

Как бы то ни было, Пушкин-Пугачев-Цветаева – сейчас уже окрепшая во времени сцепка.

Если бы она была чистым реалистом, она бы выжила.

Если бы она была чистым романтиком, она бы тоже выжила. Эта болючая нестерпимая смесь романтики с реализмом оказалась горючей смесью. Сердце её сгорело. Душа сгорела. Тело исчезло.

Романтизм в Пушкине не иссяк совсем в пору его реалистических творений. Он подпитывал то чуть больше, то чуть меньше его гибкий, доискивающийся в афействе истины, ум. Поэтому-то и хороша, светла его проза.

Отрок милый, отрок нежный,

Не стыдись, навек ты мой;

Тот же в нас огонь мятежный,

Жизнью мы живем одной.

Не боюся я насмешек –

Мы сдвоились меж собой

Мы точь-в-точь двойной орешек

Под единой скорлупой.

Но в тридцать пять он напишет:

Всему пора: уж двадцать пятый раз

Мы празднуем Лицея день заветный.

Прошли года чредою незаметной,

И как они переменили нас!

Недаром – нет! – промчалась четверть века!

Не сетуйте: таков судьбы закон;

Вращается весь мир вкруг человека,

Ужель один недвижим будет он?

С возрастом возникает умение оправдания, примирения, прощения, понимания, снисхождения ко всему тому, что вызывало молодое непокорное неприятие

Незадолго до гибели:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

II празднословия не дай душе моей –

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

Это он себя уговаривал, смирял. Но чувство чести и достоинства оказалось сильнее, простить непростимое он не смог. Хотя перед кончиной сказал, что умирает примиренным.

И Ахматова – по Цветаевой, вся – неизменная, от чисто женского жеста в молодости до…

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

Какая дума на челе!

Какая сила в нём сокрыта!

А в сём коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

Его поэтический конь не имел предела.

Как змей на старую взирает кожу –

Я молодость свою переросла.

Поэт – издалека заводит речь.

Поэта – далеко заводит речь.

Поэтов путь: жжя, а не согревая,

Рвя, а не взращивая – взрыв и взлом, –

Твоя стезя, гривастая, кривая,

Не предугадана календарём!

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире

Мой прах переживёт и тленья убежит –

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

В конце жизни он понимал, что уже мог сравнить себя с Овидием и в славе.

К тебе, имеющему быть рождённым

Столетие спустя, как отдышу –

Из самых недр, как насмерть осуждённый,

Своей рукой – пишу:

– Друг! Не ищи меня! Другая мода!

Меня не помнят даже старики.

– Ртом не достать! Через Летейски воды

Протягиваю две руки.

Со мной в руке почти что горстка пыли –

Мои стихи! я вижу: на ветру

Ты ищешь дом, где родилась я – или

В котором я умру.

Так ведь оно и было. Искали. Со стыдом в глазах. Иная судьба и та же – как посмотреть.

Пушкин родился в самом конце XVIII века. Цветаева – почти в самом конце ХIХ-го, в последнее десятилетие его. Между ними протекло, пролетело, прогремело целое столетие. Они, кажется, должны были бы быть совершенно разными людьми по убеждениям, по мирочувствованию, по философии жизни, по отношению к религии – к вере и безверию. Ведь религия – её каноны, заветы, правила поведения, служения, её ограничения были в те века основным руководством к поступкам и даже мыслям. В ней были истинные ценности, но и догмы, против которых восставал свободный ум. Вот здесь-то и выявилось духовное родство двух поэтов, разобщенных столетием. У обоих было много сомнений относительно самого существования Божества и его сущности.

Не нужно мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На Твой безумный мир

Ответ один – отказ!

Существование куста она расценивает выше человечьей доли:

Что нужно кусту от меня?

Не речи ж! Не доли собачьей.

Моей человечьей, кляня

Которую – голову прячу.

…ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Цветаева через сто лет после Пушкина мыслила, как Пушкин. Вот стихотворение, посвящённое поколениям, гибнущим во время гражданской войны:

Вы, ребёнку – поэтом

Кроме звонкой монеты

Всё – внушавшие чтить:

Кроме бога Ваала!

Всех – богов – всех времён – и племён…

Поколенью – с провалом –

Мой – бессмертный поклон.

Она, как Пушкин, чувствовала себя своею среди античных богов и богинь, с Афродитой обходилась круто:

Повиноваться тебе доколь,

Главное в жизни таких больших поэтов была свобода творчества. Политеизм же был необходимостью творческой свободы. Их мирочувствование было не узкой, тесной верой или безверием. Им открылся выход в простор свободы.

Ещё раз соединяю имена: Цветаева и Пушкин. Я б сказала – это клокотание водопада и немолкнущий шум полноводной могучей реки.

Водопад родился от реки. Он её детище, непохожее, но с теми же генами.

Поэт! Не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.

Поэты мы – и в рифму с париями,

Но, выступив из берегов,

Мы бога у богинь оспариваем

И девственницу у богов!

Мужская, энергичная, порывистая, сильная, но с чисто женской безоглядностью и безбрежной распахнутостью, поэзия Цветаевой родилась от гармонической, гордой и величавой пушкинской поэзии.

Да она и сама об этом сказала:

Мощь. Светло – гляжу.

В той же мастерской!

Как своей рукой.

Эти этюды – попытка проследить за сопоставлением Цветаева – Пушкин: так ли это, как сказано вначале? Насколько верна правнучка – прадеду? И – посмотреть, что получилось, что открылось, что увиделось. А увиделось, что личностные особенности и духовные начала двух поэтов, возвысивших русскую поэзию разных эпох, представляют единство творческой многогранности и, главное, единство творческой свободы. Сквозь непохожесть поэтической формы пристальному взгляду открылась глубина этого единства.

Комментарии

В третьем примере (плоть вещества – вещественность плоти) зеркальное отражение конструкции усиливает плеоназм каждого из двух сочетаний до такой степени, что он собственно плеоназмом перестает быть, выражая идею тождества в ее диалектичности.

Соположение однокоренных слов или форм одного слова (полиптот) является также сильным средством противопоставления сходных понятий: в нем обнажаются и семантизируются грамматическая форма, словообразовательные морфемы, морфонологические средства деривации. Чаще всего в произведениях Цветаевой встречается такое соположение однокоренных слов, которое выявляет различие между грамматическим или логическим активом и пассивом. Эта оппозиция представлена различными частями речи: причастными формами глаголов (Ведущая без ведомых – III: 637; Заворожённый и ворожащий – II: 51); инфинитивами (Деве – забытой быть. / Гостю – забыть – III: 603); прилагательными, в том числе и возникшими при адъективации причастий (Вы столь забывчивы, сколь незабвенны – I: 454; Презренных и презрительных утех – II: 70); существительными с разными суффиксами (Завоеватель? – Нет, завоеванье! – I: 457).

Тот же смысл выражен в минимальной форме самим названием очерка.

Приведем примеры других грамматических оппозиций, не связанных с категориями актива и пассива. Так, актуализацию категории лица можно видеть в следующем контексте:

Оппозиция форм 1-го и 2-го лица связана с типичной для Цветаевой коммуникативной рамкой и с композицией многих ее произведений, в которых мир героини противопоставлен миру героя так, как противопоставлено понятие небесного, духовного понятию земного, обыденного.

Оппозиция безличной и неопределенно-личной форм представлена в таком, например, контексте:

Синие тучи свились в воронку.
Где-то гремит – гремят!
Ворожея в моего ребенка
Сонный вперила взгляд

Неопределенно-личная форма гремят в данном случае является метафорой формы безличной гремит: стихийное действие, не соотносимое с субъектом, приписывается Мариной Цветаевой субъекту, не поддающемуся номинации (что следует из значения неопределенно-личной формы глагола) и могущественному (что следует из формы множественного числа глагола), возможно, фантастическому или мифологическому (Пешковский 1938: 318). Окказиональная неопределенно-личная форма в этой оппозиции отличается от узуальной безличной своей образностью, которая, как показывает контекст, потенциально заложена в самой грамматической форме. Окончание 3-го лица множественного числа, утратившее формально выраженную связь с субъектом действия, сохраняет тем не менее возможность обозначать субъект подразумеваемый, субъект-образ.

Соположение различных форм глагольного времени в однокоренных словах представлено следующими строками:

Буду грешить – как грешу – как грешила: со страстью!
Господом данными мне чувствами – всеми пятью!

Такой ряд, в котором инвариантен корень слова, а вариантны временные флексии, абстрагирует и возводит в ранг истины семантику корня, освобождая его от аффиксов как показателей частных признаков слова, т. е. в данном случае показывая всеобщность корневой семантики, независимость ее от времени.

Оппозицию форм глагольного вида можно наблюдать на следующем примере:

Что за тебя, который делом занят,
Не умереть хочу, а умирать

Несовершенный вид глагола в качестве названия действия обозначает действие абстрактное, внеситуативное по отношению к конкретному, выраженному совершенным видом. Абстрагирование видовой характеристики глагола, связанной с категорией неопределенности, соответствует одному из типологических признаков поэтического языка вообще: объективации субъективных переживаний (Ларин 1974: 56–57). В приведенном примере несовершенный вид глагола оказывается способным обозначить интенсивность страдания через его длительность, повторяемость, незавершенность. Характерно, что интенсивность жизни-страсти передается лексемой со значением смерти. Тем самым грамматическое выражение процесса, освобождаясь от лексического, обнаруживает свой семантический потенциал.

В мировоззрении, а следовательно, и в художественном мире Цветаевой значительное место занимает оппозиция единственного и множественного числа, в которой формы единственного числа связаны обычно с миром героини. Значимость этих форм определяется ценностью понятия личности, индивидуальности, исключительности. Однако и в тех случаях, когда непосредственной связи форм единственного и множественного числа с цветаевской коммуникативной рамкой не наблюдается, формы единственного числа все же противопоставлены формам множественного как положительное начало отрицательному:

Яр
Вакх в час игры. Даже не пар
Лунный – пары
Винные. Чад!

Камень – на?выки таковы:
Камень требует головы!
– Месть утеса. – С лесов – месть леса!

Так писем не ждут,
Так ждут – письм?.
Тряпичный лоскут,
Вокруг тесьма
Из клея. Внутри – словцо.
И счастье. И это – всё

Слова пар и пары в русском языке не образуют числовой коррелятивной пары, так как имеют семантические различия. Кроме того, различия между этими словами определяются включением каждого из них во фразеологические обороты с разным стилистическим значением – поэтизм пар лунный и прозаизм пары винные. В контексте Цветаевой эти слова семантически сближены благодаря их соположению и акцентному выделению в позиции поэтического переноса (enjambement). Перенос расчленил фразеологические обороты и противопоставил формы единственного и множественного числа. Однако, поскольку семантические различия все же сохранились и оказались функционально важными в этом контексте, получилось как бы перераспределение функций между корнями в их фразеологически обусловленных значениях и флексиями. В общенародном языке флексии единственного и множественного числа этих слов являются не только формообразующими, но и словообразующими, так как грамматическими различиями в данном случае определяются различия семантические. У Цветаевой усилена формообразующая роль флексий, и это усиление ведет за собой перенесение именно на флексии тех семантических различий, которые были фразеологически обусловлены.

Во втором примере (С лесов – месть леса!) множественное число, семантически не соотносимое с единственным в общенародном языке, становится соотносимым у Цветаевой. Противопоставление единственного числа множественному в этом контексте приравнивается противопоставлению естественного искусственному, живого мертвому. Единственное число здесь, подобно корню, является хранителем исконной семантики.

В третьем примере (писем – письм?) семантизация формальных различий в числе еще более очевидна, так как эти формы представляют собой коррелятивную пару в языке. Форма множественного числа противопоставлена форме единственного как неспособная выразить нечто желанное – способной к такому значению.

В некоторых случаях корневые повторы выполняют чисто стилистическую функцию эмоциональных усилителей. Такой эффект наблюдается, например, при употреблении аппозитивных сочетаний, преимущественно парных, при варьировании суффиксов, при повторении части слова – отзвуке:

Знать, не даром я все ночи,
Притаясь, наряд венчальный

Разрывай-рывай глаза!
Спать нельзя! нельзя! нельзя!

Собирай-бирай мозги!
Тьма – ни зги! ни зги! ни зги!

Выделение корня слова и построение художественного текста на актуализации этого корня в ряде контекстуально соположенных слов – настолько значительный прием в поэтической системе Марины Цветаевой, а ее языковое чутье настолько глубоко, что вполне естественны в ее произведениях многочисленные факты соположения родственных, но деэтимологизированных в языке слов – своеобразного этимологического анализа, выполняемого непосредственно в стихотворной строке или строфе. Так, контекстуально сближены этимологически родственные слова: душа – дыхание – дуть – дудка – одышка – вдохновение – вздох – задушить; гореть – горе – горевать – горячий – горечь – огорченный – жаркий; пожар – пожирать; прорицание – рокотать; рука – ручей; узы – союз – узел – связь – вязь; тяготенье – тяга – стяг; звякать – звенеть; хулить – хвалить; черт – черный; гробовой – сугроб; славный – словцо; страна – просторный; наущение – учителя; неподражаемо – дрожание; судорога – содрогание; лен – льнуть; бить – бич; стрела – встречный; раскрыть – крыло; ржа – рыжий; выворотить – вернуть; веретено – ворчливый; любовь – любой; плащ – плат; палочка – пальчик; колода – колодец; повесть – совесть; мостки – мостовые; заочность – око; лук – разлука; вещий – вещать – вещь; вдоль – продольный – ладонь; начало, начинать – конец, кончать; пробел – белый – бельмо; беспутный – путаться; кровь – крыть – кров; ветер – веять.

Конечно, простое соположение этимологически родственных слов, особенно в устойчивых сочетаниях (ветер веет), в рифменной позиции (повесть – совесть) или в традиционном антонимическом противопоставлении (начало – конец) еще не означает авторского этимологизирования. Рассмотрим, какие условия этому этимологизированию способствуют. Как видно из приведенного списка контекстуально сближаемых этимологически родственных слов – списка, далеко не исчерпывающего всего материала, – круг подобной лексики достаточно широк, что само по себе уже свидетельствует о принципиальной важности такого сближения как стилеобразующего явления. Из этого круга особенно выделяются две группы слов – с этимологическими корнями -ду– // -ды- и -гор-, что позволяет рассматривать реэтимологизацию слов с этими корнями не только в малых контекстах строки или строфы, но и в контексте всего творчества поэта.

Слова с исконным корнем -ду– // -ды- (в его современных вариантах -дух-, -дох-, -дых-, -душ-, -дыш-, -ду-, -ды-) представлены наиболее широко в стилистически различных контекстах:

Улавливать сквозь всю людскую гущу
Твой вздох животворящ –
Душой, дыханием твоим живущей,
Как дуновеньем – плащ

Дудка! для этого нужен дых
Дюжий, – весь день дудишь-то!
Не затруднительно в молодых
Л?тах, а что с одышкой?

Другие всей плотью по плоти плутают,
Из уст пересохших – дыханье глотают…
А я – руки настежь! – застыла – столбняк!
Чтоб выдул мне душу – российский сквозняк!

В поте – пишущий, в поте пашущий!
Нам знакомо иное рвение:
Легкий огнь, над кудрями пляшущий,
Дуновение – Вдохновения!

Вздымаются не волосы – а мех,
И душный ветер прямо в душу дует.
Сегодня ночью я жалею всех –
Кого жалеют и кого целуют

Балкон. Сквозь соляные ливни
Смоль поцелуев злых.
И ненависти неизбывной
Вздох: выдышаться в стих!

А ветер гасит огоньки
И треплет пестрые палатки,
А ветер от твоей руки
Отводит крылышко крылатки…
И дышит: душу не губи!
Крылатых женщин не люби!

Смирит лазоревую ярость
Ресниц моих – единый взмах!
Дыханием надут твой парус
И не нуждается в ветрах!

Шестикрылая, ра – душная,
Между мнимыми – ниц! – сущая,
Не задушена вашими тушами
Ду – ша!

Не удушенный в хламе,
Снам и дням господин,
Как отвесное пламя
Дух – из ранних седин!

Без ни-ушка
Мне сад пошли:
Без ни-душка!
Без ни-души!

Вздох – без одыши,
Лоб – без огляди,
В завтра речь держу
По?том огненным.

Такое множество слов, этимологически родственных со словом душа, не случайно у Цветаевой: противопоставление духовности и бездуховности – традиционно центральная антитеза в поэзии. Цветаева, познавая (а в поэзии это значит и называя) явление, стремится дойти до этимологических истоков слова тем же путем, каким в научных и учебных целях осуществляется этимологический анализ: приведением однокоренных слов с разными историческими чередованиями и доказательством семантической близости этих слов.

Примеры с корнем -гор– // -жар- подтверждают это наблюдение:

Гора горевала (а горы глиной
Горькой горюют в часы разлук),
Гора горевала о голубиной
Нежности наших безвестных утр

Лежат они, написанные наспех,
Горячие от горечи и нег.
Между любовью и любовью распят
Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век

Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть

Горение – самый известный традиционный символ интенсивной жизни, страсти, вдохновения – символ, уходящий корнями в глубокую древность и чрезвычайно важный в поэзии Цветаевой начиная с ее ранних стихов. Однако для Цветаевой страсть прямым образом связана со страданием, жар вдохновения – с горем и горечью утраты. В группе слов с корнем -гор- слово горький, имеющее первичное конкретно-чувственное значение, преобладает, вероятно, потому, что именно конкретно-чувственный образ является основой многих цветаевских произведений.

В контекстах строки и строфы пояснительные средства этимологического анализа минимальны, но действенны. Цветаева показывает семантическую связь между понятиями, обозначаемыми этимологически родственными словами, либо употреблением предлогов логической связи (Горячие от горечи и нег – С.: 51), либо включением родственных слов в тавтологическое сочетание (Мне других дружков – не надо! – П.: 22), либо расчленением одного из родственных слов на слоги, что создает эффект вслушивания или вчитывания в слово, способствуя преодолению автоматизма в восприятии (Заревом в лоб – ржа, / Ры – жая воз – жа! – П.: 111), либо знаками препинания, указывающими на логическую связь понятий, – двоеточием или тире:

Кастальскому току,
Взаимность, заторов не ставь!
Заочность: за оком
Лежащая, вящая явь

Любовь, это значит лук
Натянутый: лук: разлука

По-медвежьи – радушен,
По-оленьи – рогат.
Из которого души
Во все очи глядят –
Во все окна!

Сомущены – в сумятице –
Глазки, обычно в маслице,
Губки, обычно бантиком,
Ратсгерра от Романтики

Как на знак тире –
Что на тайный знак
Брови вздрагивают –
Заподазриваешь?

В некоторых случаях Цветаева восстанавливает забытую этимологическую связь слов не логической мотивацией внутренней формы слова, как в предыдущих примерах, а только показом их семантической связи, восходящей к смысловому тождеству корней. Так, этимологически родственные антонимы начало и конец обнаруживают общий семантический компонент ‘граница, предел’ в конструкции хиазма:

Научил не хранить кольца, –
С кем бы Жизнь меня ни венчала!
Начинать наугад с конца
И кончать еще до начала

Сильным средством восстановления этимологической связи слов является и помещение их в ряд, состоящий более чем из двух элементов, т. е. в цепочку родственных слов или в словообразовательно-этимологическое гнездо:

Древа вещая весть!
Лес, вещающий: Есть
Здесь, над сбродом кривизн –
Совершенная жизнь

Не Муза, не Муза,
Не бренные узы
Родства, – не твои путы,
О Дружба! – Не женской рукой, – лютой
Затянут на мне –
Узел.

Сей страшен союз. – В черноте рва
Лежу – а Восход светел.
О кто невесомых моих два
Крыла за плечом –
Взвесил

Столкновение слова с отвлеченным значением, старославянского по происхождению, со словом русским, имеющим конкретное значение, обусловливает сильную мотивацию абстрактного понятия конкретно-образным в контексте со словами узы, узел, союз, а также в следующих контекстах:

Что? вы сделали с первым равенством
Вещи – всюду, в любой среде –
Равной ровно самой себе

Вкрадчивостию волос:
В гладь и в лоск
Оторопию продольной –

Синь полунощную, масть
Воронову. – Вгладь и всласть
Оторопи вдоль – ладонью

Деревья с пугливым наклоном
‹…›
Мечтателя – перед богатым –
Наклоном. А может – отвратом
От улицы: всех и всего? там –
Курчавых голов отворотом?

Не в пуху – в пере
Лебедином – брак!
Браки розные есть, разные есть!

И пока общий шов
– Льюсь! – не наложишь Сам –
Рано еще для льдов
Потусторонних стран!

Мотивация абстрактного конкретным приводит к тому, что конкретная лексика (русизмы) уравнивается с абстрактной (славянизмами) в способности обозначать высокие понятия. При этом утверждается, что конкретно-чувственная лексика может обозначать эти понятия более точно по сравнению с абстрактной. Это повышает семантический ранг конкретно-чувственных слов, способных к созданию образа, метафоры и символа.

Этимологическая регенерация может осуществляться не только при повторении родственных корней в контекстуально сближаемых словах, но и в том случае, когда дается ряд этимологически неродственных слов, но исконно синонимичных:

Завораживающая! Крест
Н? крест складывающая руки!
Разочарование! Не крест
Ты – а страсть, как смерть и как разлука.
Развораживающий настой,
Сладость обморочного оплыва…

Синонимия корней -ворог– // -вораж-, -чар-, -морок– // -морач- с общим значением колдовства вызывает пристальное внимание к каждому корню, тем самым актуализируя именно его в выделенных словах. Антонимия приставок за– раз- (завораживающая – разочарование, развораживающий) и повтор приставки раз- (разочарование – развораживающий) усиливают членимость слов с этими приставками. Если обычно в случаях восстановления внутренней формы слов в контексте дается этимологическое гнездо, то здесь представлено как бы семантическое гнездо, тоже, как оказывается, способное восстановить внутреннюю форму слов благодаря вниманию к их семантике.

При восстановлении внутренней формы слова через синонимию, выявляющую исконное значение этого корня, сильным средством этимологической регенерации являются синонимы – словообразовательные окказионализмы.

В приведенном ниже примере ряд таких синонимов дается одновременно с расчленением слова на составляющие его морфемы:

Око – ём!
Грань из граней, кайма из каём!
‹…›
Окохват!
Ведь не зря ж у сибирских княжат
Ходит сказ
О высасывателе глаз.
‹…›
Окоим!
Окодёр, окорыв, околом!
Ох, синим –
синё око твоё, окоём!

Расчленение, осуществленное графическим (произносительным) способом, дается уже в исходном слове.