И умер сам привив себе чуму

СИМОНОВ Константин Михайлович (1915-1979)
Поэт, прозаик, драматург. Фронтовая лирика Симонова - сердцевина его поэзии.

АНГЛИЙСКОЕ ВОЕННОЕ КЛАДБИЩЕ В СЕВАСТОПОЛЕ

Здесь нет ни остролистника, ни тиса.
Чужие камни и солончаки,
Проржавленные солнцем кипарисы
Как воткнутые в землю тесаки.

И спрятаны под их худые кроны
В земле, под серым слоем плитняка,
Побатальонно и поэскадронно
Построены британские войска.

Шумят тяжелые кусты сирени,
Раскачивая неба синеву,
И сторож, опустившись на колени,
На английский манер стрижет траву.

К солдатам на последние квартиры
Корабль привез из Англии цветы,
Груз красных черепиц из Девоншира,
Колючие терновые кусты.

Солдатам на чужбине лучше спится,
Когда холмы у них над головой
Обложены английской черепицей,
Обсажены английскою травой.

На медных досках, на камнях надгробных,
На пыльных пирамидах из гранат
Английский гравер вырезал подробно
Число солдат и номера бригад.

Но прежде чем на судно погрузить их,
Боясь превратностей чужой земли,
Все надписи о горестных событьях
На русский второпях перевели.

Бродяга-переводчик неуклюже
Переиначил русские слова,
В которых о почтенье к праху мужа
Просила безутешная вдова:

"Сержант покойный спит здесь. Ради бога,
С почтением склонись пред этот крест!"
Как много миль от Англии, как много
Морских узлов от жен и от невест.

В чужом краю его обидеть могут,
И землю распахать, и гроб сломать.
Вы слышите! Не смейте, ради бога!
Об этом просят вас жена и мать!

Напрасный страх. Уже дряхлеют даты
На памятниках дедам и отцам.
Спокойно спят британские солдаты.
Мы никогда не мстили мертвецам.

ВСЮ ЖИЗНЬ ЛЮБИЛ ОН РИСОВАТЬ ВОЙНУ.

Беззвездной ночью наскочив на мину,
Он вместе с кораблем пошел ко дну,
Не дописав последнюю картину.

Всю жизнь лечиться люди шли к нему,
Всю жизнь он смерть преследовал жестоко
И умер, сам привив себе чуму,
Последний опыт кончив раньше срока.

Всю жизнь привык он пробовать сердца.
Начав еще мальчишкою с "ньюпора",
Он в сорок лет разбился, до конца
Не испытав последнего мотора.

Никак не можем помириться с тем,
Что люди умирают не в постели,
Что гибнут вдруг, не дописав поэм,
Не долечив, не долетев до цели.

Как будто есть последние дела,
Как будто можно, кончив все заботы,
В кругу семьи усесться у стола
И отдыхать под старость от работы.

Памяти Мате Залки

В горах этой ночью прохладно.
В разведке намаявшись днем,
Он греет холодные руки
Над желтым походным огнем.

В кофейнике кофе клокочет,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.

И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.

Давно уж он в Венгрии не был -
С тех пор, как попал на войну,
С тех пор, как он стал коммунистом
В далеком сибирском плену.

Он знал уже грохот тачанок
И дважды был ранен, когда
На запад, к горящей отчизне,
Мадьяр повезли поезда.

Зачем в Будапешт он вернулся?
Чтоб драться за каждую пядь,
Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,
Бежать за границу опять?

Он этот приезд не считает,
Он помнит все эти года,
Что должен задолго до смерти
Вернуться домой навсегда.

С тех пор он повсюду воюет:
Он в Гамбурге был под огнем,
В Чапее о нем говорили,
В Хараме слыхали о нем.

Давно уж он в Венгрии не был,
Но где бы он ни был - над ним
Венгерское синее небо,
Венгерская почва под ним.

Венгерское красное знамя
Его освящает в бою.
И где б он ни бился - он всюду
За Венгрию бьется свою.

Недавно в Москве говорили,
Я слышал от многих, что он
Осколком немецкой гранаты
В бою под Уэской сражен.

Но я никому не поверю:
Он должен еще воевать,
Он должен в своем Будапеште
До смерти еще побывать.

Пока еще в небе испанском
Германские птицы видны,
Не верьте: ни письма, ни слухи
О смерти его неверны.

Он жив. Он сейчас под Уэской.
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.

И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.

Дом друзей, куда можно зайти безо всякого,
Где и с горя, и с радости ты ночевал,
Где всегда приютят и всегда одинаково,
Под шумок, чем найдут, угостят наповал.

Где тебе самому руку стиснут до хруста,
А подарок твой в угол засунут, как хлам;
Где бывает и густо, бывает и пусто,
Чего нет - того нет, а что есть - пополам.

Дом друзей, где удач твоих вовсе не ценят
И где счет неудачам твоим не ведут;
Где, пока не изменишься сам,- не изменят,
Что бы ни было - бровью не поведут!

Где, пока не расскажешь, допросов не будет,
Но попросишь суда - прям, как штык, будет суд;
Где за дерзость - простят, а за трусость - засудят,
И того, чтобы нос задирал, не снесут!

Дом друзей!- в нем свои есть заботы, потери -
Он в войну и с вдовством, и с сиротством знаком,
Но в нем горю чужому открыты все двери,
А свое, молчаливое,- век под замком.

Сколько раз в твоей жизни при непогоде
Он тебя пригревал - этот дом, сколько раз
Он бывал на житейском большом переходе
Как энзэ - как неприкосновенный запас!

Дом друзей! Чем ему отплатить за щедроты?
Всей любовью своей или памятью, всей?
Или проще - чтоб не был в долгу у него ты,
Сделать собственный дом тоже домом друзей?

Я хотел посвятить это стихотворенье
Той семье, что сейчас у меня на устах,
Но боюсь - там рассердятся за посвященье,
А узнать себя - верно узнают и так!

Нет больше родины. Нет неба, нет земли.
Нет хлеба, нет воды. Все взято.
Земля. Он даже не успел в слезах, в пыли
Припасть к ней пересохшим ртом солдата.

Чужое море билось за кормой,
В чужое небо пену волн швыряя.
Чужие люди ехали "домой",
Над ухом это слово повторяя.

Он знал язык. Его жалели вслух
За костыли и за потертый ранец,
А он, к несчастью, не был глух,
Бездомная собака, иностранец.

Он высадился в Лондоне. Семь дней
Искал он комнату. Еще бы!
Ведь он искал чердак, чтоб был бедней
Последней лондонской трущобы.

И наконец нашел. В нем потолки текли,
На плитах пола промокали туфли,
Он на ночь у стены поставил костыли -
Они к утру от сырости разбухли.

Два раза в день спускался он в подвал
И медленно, скрывая нетерпенье,
Ел черствый здешний хлеб и запивал
Вонючим пивом за два пенни.

Он по ночам смотрел на потолок
И удивлялся, ничего не слыша:
Где "юнкерсы", где неба черный клок
И звезды сквозь разодранную крышу?

На третий месяц здесь, на чердаке,
Его нашел старик, прибывший с юга;
Старик был в штатском платье, в котелке,
Они едва смогли узнать друг друга.

Старик спешил. Он выложил на стол
Приказ и деньги - это означало,
Что первый час отчаянья прошел,
Пора домой, чтоб все начать сначала,

Но он не может. "Слышишь, не могу!"-
Он показал на раненую ногу.
Старик молчал. "Ей-богу, я не лгу,
Я должен отдохнуть еще немного".

Старик молчал. "Еще хоть месяц так,
А там - пускай опять штыки, застенки, мавры".
Старик с улыбкой расстегнул пиджак
И вынул из кармана ветку лавра,

Три лавровых листка. Кто он такой,
Чтоб забывать на родину дорогу?
Он их смотрел на свет. Он гладил их рукой,
Губами осторожно трогал.

Как он посмел забыть? Три лавровых листка.
Что может быть прочней и проще?
Не все еще потеряно, пока
Там не завяли лавровые рощи.

Он в полночь выехал. Как родина близка,
Как долго пароход идет в тумане.
Когда он был убит, три лавровых листка
Среди бумаг нашли в его кармане.

Июнь. Интендантство.
Шинель с непривычки длинна.
Мать застыла в дверях. Что это значит?
Нет, она не заплачет. Что же делать - война!
"А во сколько твой поезд?"
И все же заплачет.
Синий свет на платформах. Белорусский вокзал.
Кто-то долго целует.
- Как ты сказал?
Милый, потише. -
И мельканье подножек.
И ответа уже не услышать.
Из объятий, из слез, из недоговоренных слов
Сразу в пекло, на землю.
В заиканье пулеметных стволов.
Только пыль на зубах.
И с убитого каска: бери!
И его же винтовка: бери!
И бомбежка - весь день,
И всю ночь, до рассвета.
Неподвижные, круглые, желтые, как фонари,
Над твоей головою - ракеты.
Да, война не такая, какой мы писали ее,-
Это горькая штука.

Когда твоя тяжелая машина
Пошла к земле, ломаясь и гремя,
И черный столб взбешенного бензина
Поднялся над кабиною стоймя,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Разбитый и притиснутый к земле,
Конечно, ты не думал о мальчишке,
Который жил в Клину или Орле:
Как ты, не знавший головокруженья,
Как ты, он был упрям, драчлив и смел,
И самое прямое отношенье
К тебе, в тот день погибшему, имел.

Пятнадцать лет он медленно и твердо
Лез в небеса, упрямо сжав штурвал,
И все тобой не взятые рекорды
Он дерзкою рукой завоевал.
Когда его тяжелая машина
Перед посадкой встала на дыбы
И, как жестянка, сплющилась кабина,
Задев за телеграфные столбы,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Придавленный к обугленной траве,
Он тоже не подумал о мальчишке,
Который рос в Чите или в Москве.

Когда уже известно, что в газетах
Назавтра будет черная кайма,
Мне хочется, поднявшись до рассвета,
Врываться в незнакомые дома,
Искать ту неизвестную квартиру,
Где спит, уже витая в облаках,
Мальчишка - рыжий маленький задира,
Весь в ссадинах, веснушках, синяках.

Про искусство (1080)
Вернисаж (750)
Тематические подборки в живописи (263)
Из истории одной картины (69)
Живопись,архитектура,скульптура в поэзии/прозе (48)
Исторические зарисовки (39)
Истории из истории (487)
Интересности (400)
ЖЗЛ (363)
О себе любимой (357)
Мысли вслух (306)
Для памяти (194)
Достопримечательности (187)
Шутка юмора (165)
Поэзия (140)
Книжная полка (117)
Мой город (108)
Москва, которой нет (14)
Муза гения (83)
Образ женщины в искусстве прерафаэлитов (19)
Фильмотека (47)
Мои поездки (30)

Всю жизнь любил он рисовать войну.
Беззвездной ночью наскочив на мину,
Он вместе с кораблем пошел ко дну,
Не дописав последнюю картину.

И задалась вопросом, а о чьих примерах жизни и смерти, собственно говоря, писал поэт?
С первым четверостишием вроде бы все ясно. Всю свою жизнь "рисовал войну" Василий Васильевич Верещагин. Он погиб 31 марта 1904 года на броненосце "Петропавловск", который броненосец подорвался на японской мине вблизи Порт-Артура.
Забегая вперед, скажу, что третье четверостишие наводит меня на мысли о Чкалове, несмотря на то, что тот не дожил до сорока.
А вот со вторым четверостишием у меня начался ступор. Ну абсолютно я не сильна в истории медицины и знаю только общеизвестные факты. Решила поискать версии в интернете и наткнулась на предположение о том, что Симонова могла вдохновить история Абрама Львовича Берлина. Стала искать информацию об этой истории. Нашла не так уж много. Да и трактовка событий достаточно противоречива.

Абрам Львович Берлин работал в саратовском противочумном институте, ныне носящем название "Микроб". Он проводил опыты с живыми возбудителями чумы, И (тут найденные мной сведения кардинально расходятся) либо нарушил строгие меры безопасности при испытаниях на животных и заразился, либо поставил эксперимент на самом себе, действительно привив себе чуму.
В декабря 1939 года Берлин делал доклад о победе советской науки над чумой в Москве - либо (опять же, данные расходятся), либо на заседании Коллегии Наркомздрава. После доклада (или же во время доклада) он почувствовал себя плохо и обратился к врачу, который поставил ему диагноз "Пневмония" (. ). Но состояние ухудшалось, и Берлина госпитализировали в Ново-Екатерининскую больницу (ныне Городская клиническая больница № 24). Там его принял дежурный врач Симон Зеликович Горелик, который не побоялся поставить диагноз "Легочная чума" и убедить в этом вышестоящее начальство. Еще бы - чума в самом центре Москвы!
Горелик заперся с Берлиным в инфекционном боксе больницы и позвонил в НКВД с требованием изолировать тех, с кем контактировал ученый во время своего визита в столицу.
Поднялся страшный переполох, ведь рядом были Кремль и товарищ Сталин. Из Ростова-на-Дону самолетом в столицу немедленно доставили лучших специалистов, развернули чумной госпиталь, в котором изолировали и проверяли тех, кто контактировал с Берлиным. Патологоанатомы вскрывали тела скоропостижно скончавшихся. Одновременно по ночам проводили дезинфекцию гостиницы (какой именно?) и кабинетов Наркомздрава. Поскольку власти опасались, что о чуме станет известно иностранцам, то вся работа осуществлялась под бдительным контролем НКВД в строгой секретности по ночам. Эпидемию удалось локализовать и ликвидировать.
От чумы умерли от 3-х до 12 человек ( опять же, сведения не совпадают), включая самого Берлина и Горелика.

Конечно же Симонов мог знать об этой вспышке чумы. Но хватило бы ли у него смелости написать именно об этом?

А какие у вас возникают предположения по поводу этого стихотворения?

Попробуем ответить на вопрос о том, что же движет врачами-смельчаками? Для начала — одни из самых загадочных строф из поэтического наследия Константина Симонова:

Всю жизнь лечиться люди шли к нему,

Всю жизнь он смерть преследовал жестоко

И умер, сам привив себе чуму.

Факт есть факт: пропустив это в печать, советская цензура, пусть только одному Симонову, но разрешила хоть как-то намекнуть на глубоко засекреченный эпизод с проявлением в ХХ веке в Москве какого там коронавируса — чумы!

Поэт Константин Симонов посвятил эти строки доктору Абраму Берлину.

Замечательная актриса Нина Ургант в советском документальном фильме озвучила дневники еще одного доктора. То была Любовь Соболева - одна из тех, кто готов был в прямом смысле положить себя на алтарь медицины. "Смешной безобидный зверек этот тарбаган, но появись здесь "черная гостья", и он станет разносчиком смертельных бацилл и их первой жертвой. Местные жители пришли к нам на помощь, начали охоту на тарбаганов, — отмечала в своих дневниках Соболева.

Итак, наш рассказ — о двух переплетающихся подвигах врачей-борцов с чумой и двух медицинских (и не только медицинских) спецоперациях, опыт которых еще как может помочь и нам сегодняшним в коронавирус.

Недавно "Вести в субботу" рассказали, что при строительстве подземного торгового комплекса на Манежной площади в Москве нашли чумные могилы времен эпидемии XVII века. Но тогда мы не рассказали всего об окрестностях торгового центра "Охотный ряд".

Не волнуйтесь, когда здесь обнаружили чумные могилы, то все останки изъяли — с соблюдением и православных обрядов, и, естественно, всех санитарных норм. Но об этом Симонов писать уже не мог — его уже давно не было к тому времени. А вот что он имел в виду, так это то, что в зиму с 1939-го на 1940 год чуму в Москве обнаружили в гостинице "Метрополь". Больным чумой постояльцем оказался саратовский доктор Берлин, к которому вызвали коллегу Соболеву.

"По дороге в гостиницу я вспомнила, что не так давно читала в "Правде" о мужественном поступке саратовских врачей, прививших себе живые культуры штамма чумы. Среди этих врачей был и доктор Берлин", — вспоминала Соболева.

Память о том случае хранят в Музее истории медицины, созданном усилиями единственной в России кафедры истории медицины. Ее руководитель профессор Константин Пашков, недавно сдал мазок на нынешний коронавирус. Результат — отрицательный, поэтому он может без маски. Но почему же такие, как Берлин, сами себя прививали ужасными болезнями?

"Потому что это были люди идейные, которые действительно себя дарили науке, потому что вакцину может сделать только одержимый человек. И самый простой способ доказать всем, что твоя гипотеза верная, что то, что ты сделал, правильно, — это сказать, что я не боюсь", — отметил Константин Пашков, профессор, заведующий кафедрой истории медицины МГМСУ.

Берлина вызвали на коллегию Наркомата здравоохранения.

"Он приезжает в Москву достаточно оперативно, селится в гостинице "Метрополь", где бреется у парикмахера, завтракает, а потом едет на коллегию. Делает свой доклад, возвращается, обедает в кругу коллег, приходит в номер, где ему резко становится плохо", — рассказал Пашков. Назавтра не будет ни его, ни того самого парикмахера.

Причиной вызова в Москву был и смелый эксперимент с прививанием чумой самого себя, но еще и та самая Монголия. В советские годы кто-то в шутку, а кто-то к ужасу всерьез говорил, что Монголии нужно совершить рывок из феодализма сразу в социализм. Но как показывает потребительский бум нынешних лет, и капитализм не лишний эпизод в истории. Что же происходило в Монголии в 30-40-е годы ХХ столетия?

Советская Россия пришла в тогдашнюю Ургу со своими идеями об искоренении не только феодализма, но и чумы. Первую противочумную станцию под Улан-Батором открыл как раз доктор Берлин. Отсюда он съездил в Тибет и потом еще опубликовал в журнале "Современная Монголия" статью о том, что испробованные им тибетские вытяжки и отвары от чумы, к сожалению, бесполезны, а переходить надо на современные методы. Именно их перед вызовом в Москву он продолжал изучать в Саратове.

"Я не думаю, что он был вне противочумного костюма, но, скорее всего, не был выдержан карантин, необходимый в этом случае. Может быть, снял этот костюм не очень правильно", — сказал Константин Пашков.

При этом каким-то чудом не заразилась доктор Соболева, которая вскоре едет совершать еще одно чудо — в Монголию. Еще из ее дневника: "Дурная весть пришла из горной местности. В стойбище пастуха Бабу внезапно слегла вся семья. Я подняла по тревоге наш маленький отряд, всегда ко всему готовый. Стараясь не привлекать внимания, мы поспешили в путь. К исходу вторых суток мы добрались до стойбища старого Бабу, нас никто не встретил. И тут мы увидели мертвеца. Надо было принять все меры предосторожности. В этой юрте все уже бездыханны, и мы обязаны предать огню тела погибших. Хоронить после чумы слишком опасно. Ведь я мечтала о другом, совсем о другом – о балете".

Не Большому театру, а медицине Соболева решила посвятить свою жизнь после того, как еще в Первую мировую при вспышке чумы погибла ее лучшая подруга Регина. В межвоенный период Соболева вышла замуж, родила двоих детей, но уже была так предана науке, что предпочла оставить детей мужу, а сама поехала в Монголию. И вот там во время вспышки чумы она вдруг понимает, что вот только что видела мальчика пятилетнего, который выжил в той семье, которая погибла, но куда-то пропал. И она к ужасу обнаруживает этого мальчика рядом с телом его брата, который умер от чумы. И она идет, по сути, на самоубийство.

"Я велела поставить две новые юрты за рекой — для мальчика и для себя. Решила уйти решила с ним в карантин на 9 дней. Если дымки над юртами погаснут, значит, нас нет в живых. Тогда бросайте сюда факелы — это мой приказ. Когда я стала купать Уфгуна в растворе сулемы, он дважды прокусил мне резиновые перчатки. Если малыш болен, несдобровать", — писала Соболева.

Вот также до этого рядом с заболевшим доктором Берлиным оказался московский врач Горелик, который запирает заболевшего с собой.

- Что движет врачами, когда они так поступают?

- Врачами движет самопожертвование. Каждый врач руководствуется принципом "светя другим, сгораю сам". Люди иные в этой профессии не остаются, как правило. Потому что они дают присягу, и это не формальный акт, это то, чему учат в институте, та среда, которая формирует вообще все медицинское сообщество. Поэтому я абсолютно, например, уверен вот во всех своих коллегах, что если действительно будет проблема, никто не побежит за там противогазом или за какой-то особой способом защитой и сделает то, что нужно в первую очередь, чтобы спасти жизни, а уже потом будет думать, готов он был, самозащищен он был в этот момент или нет, — подчеркнул Константин Пашков.

И вновь Монголия. Конечно, сегодня прогресс не стоит на месте. На монгольских юртах появились солнечные панели, а внутри — телевизоры. Но кое-что неизменно: посреди — очаг.

Когда закрывшуюся со своим маленьким пациентом Соболеву бросило в жар, она из последних сил растопила печь, чтобы дымом дать сигнал, что они все еще живы. Оттуда продолжили приносить продукты на условленное место.

"Связь у нас односторонняя, я им не могу передать ничего, даже записку. Но мне пишут, и я знаю, что пришла помощь из Улан-Батора, прибыли новые врачи, сделали много прививок. Чума, кажется, остановлена", — отмечала Соболева.

А вскоре под бездонным монгольским небом наступил и шестой день карантина, и седьмой. И вот, наконец, на девятый день — топот копыт. Карантин кончился. Выжили оба. А вся Монголия была спасена.

"Уфгуна я увидела лишь через 20 лет и все не верила, неужели этот студент, тот самый малыш", — вспоминала Соболева.

В тот приезд она стала кавалером высшего тогда монгольского ордена Сухэ-Батора. А еще узнала, что спасенный ею малыш из всех профессий выбрал профессию врача.

Но как же в 1939-м от чумы была спасена Москва?

- Больница была мгновенно оцеплена, был определен круг людей, которые контактировали, включая наркома Митерева. И их всех очень деликатно собрали на Соколиной горе — это инфекционная больница, которая всю жизнь специализировалась именно на чуме, — рассказал Константин Пашков.

- Тут я вас поправлю. Вы говорите: "очень деликатно". Насколько мне известно, была спецоперация НКВД.

- Тогда народ был "приучен", к сожалению, к арестам. Под видом ареста их-то и задержали и отправили на Соколиную гору.

"За окном был обычный суматошный московский день, и никто не знал, не должен был знать, что происходит здесь", — писала доктор Соболева.

- И все-таки очень не хотелось бы возвращаться к временам НКВД, когда народ просто "загребают". Наверное, людям самим надо сознательность проявлять сейчас: посидеть в самоизоляции, в карантине?

- Это абсолютно правильно. Причем я хочу сказать, что мы сегодня живем в более выгодных условиях, чем те, кто жили до нас, потому что мы знаем, с чем мы боремся. Мы знаем о том, что коронавирус — это мытье рук. Если вы мылом моете горячей водой в течение нескольких минут руки, вирус прекрасно смывается. Пандемия означает, что для того, чтобы справиться, нужно усилие всего народа. Врачи не решат эту проблему без помощи людей. Нужно делать все то, что сегодня рекомендуется. Маски, мера профилактики в виде перчаток, в виде обработки рук дезсредствами, уборка квартиры, проветривание помещений — понимание вообще всей этой ситуации, оно приближает нас к победе, — уверен Константин Пашков.

В декабре 1939 года Москву чудом спасли от эпидемии чумы. Инфекцию в город случайно завез саратовский эпидемиолог Абрам Берлин, испытавший на себе экспериментальную вакцину. Спас же всех обычный терапевт Симон Горелик – он заперся с пациентом в подвале Первого меда, там же вместе с ним и умер.

Последняя наиболее массовая эпидемия чумы произошла на Дальнем Востоке в 1910-1911 годах. Её жертвами стали около 100 тысяч человек. Это была лёгочная чума, и смерть от неё наступала в ста процентах случаев – причём за три-пять суток с момента заражения. За время эпидемии погибло 942 медика из России, Китая и Франции.

Применение противочумной лимфы Хавкина и сыворотки Йерсена помогало сократить количество заболевших, но глобально ситуацию не улучшало. Лишь в начале 30-х годов французским ученым удалось создать по-настоящему эффективную противовирусную вакцину. Они выделили штамм чумного микроба и сделали его безопасным для человека. Его назвали EV – по инициалам девочки, из трупа которой он был извлечён. Вакцина на его основе оказалась безвредной и высокоиммуногенной. Она стала одним из немногих шансов на спасение от чумы, хоть и с кучей оговорок.

Горелик не выбирал эпидемиологию своим научно-практическим интересом – терапевты чаще мечтают о тихой спокойной практике в светлом кабинете. Но столкнувшись с чумой вот так внезапно, посреди дня, повёл себя крайне профессионально. Он изолировал больного, разослал сообщение коллегам-инфекционистам и – по факту контакта с инфицированным – поставил себе тот же самый диагноз. Вместе с Берлиным они заперлись в одном из помещений в подвале больницы и вскоре умерли один за другим. Горелик до последнего часа опекал умирающего Берлина и пытался облегчить его страдания.

Абрама Берлина посмертно награждать, конечно, никто и не думал. Но мнения насчет его вины в этом деле расходятся. Одни источники говорят, что после вакцинации он всё-таки не выдержал карантин – хотя он был очень опытным специалистом . Другие напоминают, что в описаниях истории лёгочной чумы есть много примеров нестандартного развития болезни.

В январский день 1940 года просмоленный гроб с телом А.Л Берлина был вывезен из изолятора больницы в Донской крематорий. Прах Абрама Львовича Берлина покоится в главном зале бывшего Донского крематория , вблизи алтарной части восстановленного храма. Здесь же покоятся его жена-пианистка и сын.

Одна маленькая деталь из жизни доктора Горелика: оказывается, в тот роковой день, когда больной А.Л. Берлин поступил в Ново-Екатерининскую больницу, Симон Зеликович дежурил в последний раз: он получил назначение на административную должность в Казахстан и должен был уехать.

Брат доктора, Абрам Зеликович Горелик (литературный псевдоним А. Лежнев), был известным в 20-е и 30-е годы литературоведом, впервые показавшим, что Шолохов не может быть автором "Тихого Дона". Был арестован в 1938 году и расстрелян.

Чем через полгода после гибели мужа жена доктора Горелика, Эмилия Яковлевна, медицинская сестра, была арестована и погибла в тюрьме. В квартиру Горелика на место жены въехал следователь, ведший "дело" Эмилии Яковлевны, составив "приятную" компанию его дочерям, Мире и Лее.

Таким образом власть "наградила" героя, который ценой своей жизни спас столицу от эпидемии смертельной болезни.

В энциклопедиях Симон Горелик упоминается только как отец известного радиофизика - Габриэля Горелика, автора книги "Колебания и волны", хотя случай с чумой ныне широко известен.

Сейчас в Москве проживает внук доктора, профессор Андрей Горелик, заведующий кафедрой оптико-злектронных систем Московской Государственной Академии Приборостроения и Информатики. Он помнит деда молодым и полным сил. "Отец надеялся, что дед справится с чумой, что он выживет - он был таким крепким и сильным", говорит Андрей Габриэлович.

Старшая дочь Мира была замужем за Лухмановым, заместителем начальника контрразведки Дальневосточного края, который был арестован в конце 30-х годов и получил 10 лет без права переписки, то есть расстрел; Мира рано умерла. Младшая дочь Лея с сыном Михаилом Всеволодовичем Ломоносовым в 1992 году эмигрировала в Израиль. М.В. Ломоносов - математик, сейчас - профессор Университета в Беэр-Шеве

Поглотители бацилл

Больше всего смертельных опытов поставили на себе инфекционисты. В 1888 г. русский микробиолог Николай Гамалея предложил защищаться от холеры мёртвыми холерными бациллами. И в доказательство теории принял смертельный коктейль вместе с женой. Затем его порыв подхватили коллеги - Илья Мечников и другие. Мечников, к слову, испытывал на себе ещё тиф и сифилис. Так была найдена вакцина.

Более трагична судьба исследователей чумы и жёлтой лихорадки. Австриец А. Розенфельд, пытаясь доказать действенность против чумы высушенных останков умерших больных, намеренно заразился ею и погиб. Чтобы доказать, что причиной жёлтой лихорадки являются не испарения почвы, а укусы инфицированных комаров, доктор Дж. Ласеар дал искусать себя комарам, пившим кровь больных, и самоотверженно погиб ради науки.

Одна из самых патриотических страниц в истории экспериментов на себе - это изучение сыпного тифа. Во время войн погибших от него было чуть ли не больше, чем умерших от ран. Задолго до Первой мировой войны одессит О. Мочутковский пять раз вливал себе тифозную кровь, заболел на шестой, но выздоровел.

Самый свежий пример из этой серии: чтобы убедить оппонентов в том, что гастрит вызывает микроб хеликобактер пилори, врачи Р. Уоррен и Б. Маршалл проглотили микробную взвесь и заболели гастритом, а потом сами себя вылечили антибиотиками и в 2005 г. получили Нобелевскую премию за открытие.

Отравители

Учёные вообще готовы на многое. Американец Р. Смит, пытаясь найти лечебную дозу яда кураре, так его напробовался, что едва не умер. Итальянец Фонтана попробовал на вкус яд гадюки и сообщил, что тот отнюдь не противный.

Другой итальянец повесился на верёвке, продержавшись 26 секунд, а потом описал все стадии удушения и тем самым сильно облегчил работу судебных медиков. Многие врачи проводили опыты, выясняя, что будет, если питаться одним продуктом. Подобный эксперимент У. Старка закончился трагически - организм был подорван однообразной едой, и он умер в 29 лет.

Комментарий

Александр Бронштейн, профессор, завотделом современных методов лечения Института медицинской паразитологии и тропической медицины 1-го МГМУ им. Сеченова:

- Примерно с середины прошлого века массовые опыты на себе почти сошли на нет, но не потому, что победили все смертельные инфекции. Сегодняшняя медицина требует не жертв, а доказательств.

Самые ненужные эксперименты

Незаразная лихорадка

В 1804 г. американец С. Фирт решил доказать, что жёлтая лихорадка не заразна: пил свежую рвоту, мочу и пот больных ею. Не заболел. Не знал, что инфекция в крови.

Двухголовая собака

В 1954 г. русский врач В. Демихов создал двухголовую собаку: голову с шеей и передние лапы щенка пересадил на шею взрослой овчарки. Она прожила месяц.

Человек-монстр

Австралиец Стеларк периодически превращает себя в монстра. Присоединил себе третью руку - механическую. И ещё вживил в руку третье ухо.

Воскрешение собак

Учёные Калифорнийского университета в 1930-е гг. раскачивали трупы собак на качелях, чтобы воскресить путём восстановления кровообращения. Две ожили, но мозг был повреждён.

Читайте также: