Был ли у маяковского сифилис

На столе перед экспертами — стреляная гильза, пуля и кобура с оружием. Привычным движением Эмиль Григорьевич извлекает из кобуры. браунинг № 268979!

Так в чем же дело?

Решение уйти из жизни в подавляющем большинстве случаев — дело интимное: закрыться в комнате и никого больше не видеть.
Мы никогда не узнаем, что на самом деле происходило с Владимиром Владимировичем. Это был очень крупный поэт с абсолютно незащищенной эмоциональной жизнью. Самоубийство всегда связано с глубокими слоями психики. Духовный мир человека — загадочный и безмолвный космос.

Подпольный аборт

Это двустишие поэт-футурист Семен Кирсанов якобы посвятил Лиле Брик. А кому еще? …королева советских будуаров. модница, покровительница талантов, секс-символ и муза русского авангарда. Образ Лили Брик в представлениях современников и потомков раскалывается надвое. Одни зовут ее второй Беатриче, родной душой Маяковского. Другие - корыстной ведьмой… присосавшейся к несчастному гению… доведшей его до самоубийства. Одни мемуаристы считают ее красавицей, другие - дурнушкой.

Девичий дневник Лили Каган (девичья фамилия Брик. - Ред.) пестрит именами поклонников. Б. Янгфельдт (шведский литературовед-русист. - Ред.) пишет: «Однажды Крейн (композитор, скрипач. - Ред.) лишил Лили невинности - пока другая его подруга мыла посуду в соседней комнате. По другим свидетельствам, посуду мыла крейнова сестра. Сестра героя романа вышла на кухню мыть посуду, и, пока там журчала вода, в столовой на диване это все и произошло.

Вскоре Лиля поняла, что беременна, и тут же рассказала все Осипу (Брик. - Ред.). Осип… мгновенно предложил выйти за него замуж, но Лиля посчитала, что он делает это из жалости, и… отказала.

Вместо этого она уговорила мать уехать с ней… в Армавир, к тетушке Иде, маминой сестре. Ей казалось, что уравновешенная тетушка успокаивающе подействует на маму, когда та узнает, что дочь в положении. Лиля хотела сохранить ребенка, но впавшие в панику мама и тетушка нашли врача… Честь девочки следовало спасти.

«Когда, - пишет Б. Янгфельдт, - врач предложил потом восстановить девственность, Лили резко возразила. Однако мать умоляла, уверяя, что когда-нибудь Лили влюбится и захочет скрыть свой позор от будущего супруга.

…Нелегальный аборт имел последствия - говорят, именно поэтому у Лили не было детей. И кто знает, не послужила ли ее бездетность стимулом к окончательному раскрепощению сексуальности? Теперь она могла бросаться в приключения с головой, не страшась последствий в виде беременности.

Секс-символ русского авангарда

Половое любопытство

Она сняла с него желтую кофту, заказала ему новую одежду, галстук, английское пальто, заставила постричься и повела к дантисту - все зубы у Маяковского были гнилые.

Василий Катанян ради Лили ушёл из семьи. Фото: wikipedia.org

Мука в постели

Женатый Николай Пунин сожительствовал с Анной Ахматовой. Фото: wikipedia.org

…Дело было так. Еще до Лили Маяковский встречался со студенткой Бестужевских курсов Сонкой Шамардиной, отсидевшей потом в гулаговских лагерях, но оставшейся стойкой коммунисткой… В свое время он отбил Сонку у Чуковского; тот, видно, затаил ненависть.

Внешне их дружба продолжалась. Поэт не знал, что Сонка от него забеременела (еще в 1914-м), в чем исповедалась Корнею Ивановичу в Куоккале, в дачной бане, при свече, за колбасой и хлебом (в дом было нельзя - там жена). Чуковский наплел ей, что Маяковский сифилитик и водиться с ним больше не стоит. Сонка сделала поздний аборт, о чем потом сильно жалела. Чуковский же стал трепаться об этой ужасной истории про соблазненное и зараженное дитя направо и налево, донес и до Горького.

Постреволюционное искусство отображало свободные нравы богемной среды

Никогда не кончает

Судя по этой записи, Пунина Лиля сильно возбуждала. Впрочем, не очень понятны некоторые моменты: почему она никогда не кончала и что же в этом хорошего? Скорее всего, Пунин здесь имеет в виду Лилину ненасытность… Пунину явно нравилось, что Лиля знает свое тело и понимает, чего она хочет в постели, не зажимаясь и не комплексуя…

Клей из покойника

Как известно, Маяковский и после смерти продолжал обеспечивать Лилю, оставаясь ей подспорьем и финансовой подушкой безопасности. Она владела половиной авторских прав на все его произведения.

Может ли быть, что сам Маяковский подозревал, что им пользуются. В этой связи вспоминается его озорной стишок:

Время было странное.

Неверно считать, что Революция и Гражданская война отменила мораль.

Действительно, на несколько десятилетий исчезла обязательность регистрации брака, действительно многоукладная страна была перевёрнута и взбаламучена.

Действительно, неуверенность в том, проживёт ли человек ещё месяц или год, не способствует строгости нравов.

Но изменения морали, особенно в городской среде подготавливались минимум двумя десятилетиями уксусного брожения общества.

Серебряный век, и вообще, первая четверть двадцатого века – время обильных мемуаров. Мемуаров, несмотря на опасности для мемуаристов, множество.

Они перекрывают друг друга, иногда спорят, уточняют.

Мемуары сварливы, и ведут себя точь-в-точь, как их авторы.

Поверх этих мемуаров написано множество статей – сначала литературоведческих, а потом и развлекательных.

Оказалось, что Пастернак был прав: остались пересуды, а людей уже нет.

Хочется узнать, кто они и откуда, а развлекательные статьи и книги, давно победившие биографии, норовят рассказать, кто с кем спал.

А жатва для рассказчика на этой ниве обильна.

Так всегда бывает, когда медленное существование жизненного уклада сменяется его быстрым изменением.

Среди историй филологического человека Олега Лекманова о его коллегах-литературоведах есть одна, которая мне очень нравится. Это история про академика Александра Панченко, что в качестве какой-то общественной обязанности читал перед простыми гражданами лекцию по истории русской литературы.

Академик начал свой доклад чрезвычайно эффектной фразой:

- Как известно, Михаил Кузмин был педерастом!

Старушки сделали первую запись в своих блокнотиках. Скучающие лица школьников оживились. По залу прошелестел смешок.

- Молчать. Слушать, что вам говорят. - весь налившись кровью, прорычал Панченко. - А Гиппиус с Мережковским и Философов вообще такое творили, что и рассказать страшно.

Тут школьники в порыве восторга принялись обстреливать академика жёваной бумагой.

Совершенно неважно, как всё это было на самом деле. Но атмосферу Серебряного века Панченко передал верно. Поэты и писатели кинулись в омут сексуальных экспериментов, впрочем, довольно наивных в наши времена распространения презервативов и победившей стаканной идеи Коллонтай.

Но куда интереснее, чем история чужих фрикций, задача о том, как нам к этому относиться.

Нет, не к чужим романам, а к тому, что в истории литературы эти романы сплавлены с текстами.

Всё сплетено – и рук, и ног скрещенье, и хорошо бы относиться к этому без ханжества и жеманства.

Опыт ханжества у описательного литературоведения уже есть, и он показывает, что сдержать интерес к чужим постелям невозможно.

Опыт точного следования народным желанием тоже есть, и он показывает, как быстро приедается кинематика чужих тел в чужих пересказах. И тут есть опасность отстраниться и превратиться в сноба.

У Анатолия Наймана в «Записках об Анне Ахматовой есть знаменитое место со знаменитой фразой.

Это некоторое лукавство – мы прекрасно знаем, что нет ничего интереснее этих тем, но они похожи на пряности.

Их нужно в жизни чуть-чуть, иначе они превращают еду и истории в несъедобные и негодные.

Так вот, тому времени поиску нравственных ориентиров Серебрянного века относится одна странная история, в которой принимал участие Шкловский.

Забегая вперёд лет на пятнадцать, нужно процитировать одни воспоминания.

Она успела ударить его несколько раз, а потом, возмущённая, пришла к Брикам: «Примачивая мне руку холодной водой, Лиля спокойно говорит:

– Это отголосок очень старой сплетни, поддержанной Горьким еще в 19-м году.

Писать о сплетне опасно – можно ее приумножить и невольно что-то приплести. Поэтому привожу запись рассказа Лили Юрьевны, которую я сделала в тот же вечер:

«Мы были тогда дружны с Горьким, бывали у него, и он приходил к нам в карты играть. И вдруг я узнаю, что из его дома пополз слух, будто бы Володя заразил сифилисом девушку и шантажирует ее родителей. Нам рассказал об этом Шкловский. Я взяла Шкловского и тут же поехала к Горькому. Витю оставила в гостиной, а сама прошла в кабинет. Горький сидел за столом, перед ним стоял стакан молока и белый хлеб – это в 19-м-то году! "Так и так, мол, откуда вы взяли, Алексей Максимович, что Володя кого-то заразил?" – "Я этого не говорил". Тогда я открыла дверь в гостиную и позвала: "Витя! Повтори, что ты мне рассказал". Тот повторил, что да, в присутствии такого-то. Горький был приперт к стене и не простил нам этого. Он сказал, что "такой-то" действительно это говорил со слов одного врача. То есть типичная сплетня. Я попросила связать меня с этим "некто" и с врачом. Я бы их всех вывела на чистую воду! Но Горький никого из них "не мог найти". Недели через две я послала ему записку, и он на обороте написал, что этот "некто" уехал и он не может ничем помочь и т.д.

– Зачем же Горькому надо было выдумывать такое?

– Горький очень сложный человек. И опасный, – задумчиво ответила мне Лиля.

Лиля Брик там говорит возмущённо:

- Не было у Маяковского сифилиса! Это глупости и враньё. Триппер был, да.

Но книга Сосноры такая, что у него там после гибели Маяковского на главной площади Тбилиси одновременно стреляются 37 юношей - в число лет поэта. Человек, выхватывающий разоблачительную цитату из Сосноры рискует оказаться в положении посетителей театра Варьете после сеанса с разоблачением чёрной и белой магии. Вот в руках у него стопка червонцев. А глянь – они превратились в смешной ворох листьев.

Я рассказываю эту историю, потому что в ней непосредственное участие принял мой герой.

Но есть ещё один мотив – надо объяснить опасность разговора о чужих романах.

По крайней мере, все норовят обмануть читателя.

Все хотят выглядеть лучше.

Пониманию литературы это не способствует.

Зиновий Паперный писал всё о той же истории: «Мне рассказывали — она, Корней Чуковский, Виктор Шкловский.

— Это было в 1913 году. Одни родители попросили меня познакомить их дочь с писателями Петербурга. Я начал с Маяковского, и мы трое поехали в кафе “Бродячая собака”. Дочка — Софья Сергеевна Шамардина, [1] татарка, девушка просто неописуемой красоты. Они с Маяковским сразу, с первого взгляда, понравились друг другу. В кафе он расплел, рассыпал ее волосы и заявил:

— Я нарисую Вас такой!

Мы сидели за столиком, они не сводят глаз друг с друга, разговаривают, как будто они одни на свете, не обращают на меня никакого внимания, а я сижу и думаю: “Что я скажу её маме и папе?”

О дальнейшем, после того как Маяковский и Сонка (так звали ее с детства) остались вдвоём, рассказывает она сама в своих воспоминаниях. Как они ночью пошли к поэту Хлебникову, разбудили, заставили его читать стихи. Однажды, когда они ехали на извозчике, Маяковский стал сочинять вслух одно из самых знаменитых своих стихотворений: “Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно. ” (1, 60) (“Имя этой теме: любовь! Современницы о Маяковском”, стр. 10).

Первый серьезный роман в жизни Маяковского кончился в 1915 году — вскоре поэт встретился с Лилей Брик.

Она мне рассказала:

— В 1914 году Максиму Горькому передали, что несколько лет назад Маяковский якобы соблазнил и заразил сифилисом женщину. Речь шла о “Сонке”. Поверив этой клевете, великий гуманист Горький пришел в негодование и стал во всеуслышание осуждать Маяковского. Но сам Маяковский отнесся ко всему этому довольно просто: “Пойду и набью Горькому морду”.

— Никуда ты не пойдешь. Поедем мы с Витей (Шкловским).

Горького я спросила:

— На каком основании вы заявили, что Маяковский заразил женщину?

Горький сначала отказался.

Шкловский потом очень весело и увлеченно говорил мне, что было дальше:

— Ну, тут я ему выдал! Горькому деваться было некуда. Он стал ссылаться на кого-то, но назвать имени так и не смог.

Эта история не просто “отложила отпечаток” на отношения Маяковского и Горького. Она явилась началом долголетней вражды двух писателей, которая уже не прекращалась. Примирения быть не могло.

После долгого, многолетнего перерыва история лишь сейчас появляется на свет, были только отдельные упоминания. Да и можно ли было говорить о том, как поссорились два основоположника.

Но сейчас меня интересует другое. Лилю Брик вовсе не смутил и не обезоружил авторитет Горького. Она не раздумывая ринулась защищать Маяковского.

Муж её застрелился в 1937 году, и вскоре она была арестована.

Итак, как только приближаешься к чужим снам и чужому блуду, ты вдруг понимаешь, что оказался в очень неловком положении.

Чужой блуд всем интеречен, но он мешает чрезвычайно: мемуаристы всё путают, каждый норовит если не соврать, то пересказать историю чуть в более правильном виде.

Что делать с этим – решительно непонятно.

Спрятаться за молчанием невозможно – это нечестно по отношению к человеку, который недоумевает, отчего книга о любви к одной женщине посвящена другой. И перед человеком, который задаёт честные вопросы.

Идеальной конструкцией могло бы быть умение говорить о чужих романах спокойно, без ажитации, выстроить между собой и животным интересом, который всем нам свойсвенен, барьер.

- Все со всеми. Правда-правда. Подите прочь, дураки.

[i] Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. – М.: Художественная литература, 1998. С. 5.

[ii] Катанян В. Распечатанная бутылка. – Н. Новгород, ДЕКОМ. с. 250-251.

[iv] Обвалы сердцу. Сб. – Б.м., 2001. с. 160.