Эпидемия холеры в гамбурге

24. Сен, 2017
0 комментариев

Текст: Константин Раздорский
Фото: Internet / Bildarchiv

История в датах
125 лет назад в Гамбурге разразилась последняя в истории Германии эпидемия холеры. Она унесла более 8 000 жизней, но в то же время стала побудительным толчком для создания современной системы водоснабжения.

До 1892 года наш город уже имел печальный опыт эпидемий холеры — только в XIX веке они обрушивались на него семь раз. Впрочем, этот опыт мало чему научил власти, хотя природа возникновения болезни и ее возбудитель были уже известны — врач-бактериолог Роберт Кох (Heinrich Hermann Robert Koch) открыл холерный вибрион в 1883 году.

Справедливости ради следует отметить, что это было второе его открытие — впервые бациллу выявил еще в 1854 году Филиппо Пачини (Filippo Pacini). Однако итальянские медики проигнорировали научный прорыв своего коллеги, поскольку были сторонниками распространенной тогда теории передачи болезни через мифические воздушные миазмы.
Со времени открытия Коха прошло почти десять лет, но в Гамбурге все еще не была достроена центральная фильтровальная станция для очистки питьевой воды песком, что впоследствии обернулось для города настоящей катастрофой (кстати, в соседней Альтоне, где такая станция уже работала, жертв эпидемии оказалось намного меньше).

Причины задержки были скорее финансовыми — в то время больших расходов требовало от Сената строительство складского комплекса Speicherstadt, так что власти вынуждены были экономить на других статьях бюджета и впоследствии получили за это изрядную порцию критики.
По одной из версий, холерные вибрионы могли быть занесены в город беженцами из России, которые отправлялись в Америку через гамбургский порт. Эпидемии предшествовали жаркие летние месяцы, в результате чего вода в Эльбе прогрелась до необычно высокой температуры, а ее уровень заметно упал. Тем не менее, река оставалась главным источником питьевой воды, что и определило крупные масштабы гуманитарной катастрофы.
18 августа местные газеты впервые сообщили о подозрениях на холеру. Умершим не сразу поставили правильный диагноз, и какое-то время городские власти вообще отрицали сам факт возникновения эпидемии. Но затем события стали развиваться так стремительно, что заболевания и смерти едва успевали регистрировать. Счет летальных исходов пошел на сотни. 22 августа эпидемия была признана официально — в этот день зарегистрировали 640 заболевших и 239 умерших.

Чтобы сдержать распространение эпидемии, 31 августа Сенат образовал специальную комиссию по борьбе с холерой. По распоряжению Роберта Коха были закрыты школы, театры, общественные бани и купальни, запрещены все собрания, танцевальные вечеринки и прочие развлечения.
По улицам ходили дезинфекционные колонны добровольцев, вооруженных ведрами, лестницами и кистями на длинных палках. В их задачу входило обрабатывать зараженные дома лизолом, карболкой и хлорной известью. Городские власти напечатали 300 000 листовок, в которых разъяснялось, как правильно вести себя в условиях эпидемии, но большая часть населения в рабочих кварталах не могла их прочитать, поскольку была неграмотна.
К сожалению, возможности медиков были в то время весьма ограниченны. Прививок тогда еще вообще не существовало, а из медикаментов для борьбы с холерой применяли только слабый раствор соляной кислоты и касторовое масло, при помощи которого врачи боролись с поносами. Кормили измученных болезнью людей ячменным и овсяным отварами.
Характерный признак холеры – сильное обезвоживание организма, а пить можно было только кипяченую воду, которую возили по Гамбургу в бочках и раздавали бесплатно. Так как Эльба была заражена вибрионом, то для получения чистой воды власти распорядились вырыть 155 колодцев и четыре скважины. Многие пивные компании предоставили в распоряжение города собственные производственные скважины.

Но дыхание смерти по-прежнему носилось по опустевшему Гамбургу – магазины и лавки были закрыты, всякая общественная жизнь замерла, редкие прохожие иногда падали без сознания прямо на улице, по мостовым днем и ночью громыхали повозки с трупами. Быстро множились братские могилы на кладбище в Ольсдорфе, где сотня добровольцев хоронила тысячи умерших.
Город платил смерти ежедневную дань — наиболее трагическими выдались дни 27 августа, когда было зарегистрировано 1 102 заболевших и 455 умерших, и 2 сентября (810 заболевших и 479 умерших). За десять недель эпидемия холеры, которой суждено было стать последней в современной истории Германии, унесла с собой жизни 8 605 человек – примерно половину из 16 956 заболевших.
Болезнь свирепствовала в городе с середины августа до конца октября 1892 года. Последние случаи новых заболеваний были отмечены 2 октября, после чего ситуация стала постепенно приходить в норму. Однако смерти регистрировались еще вплоть до начала ноября, и только 16 числа об окончании эпидемии было объявлено официально.

25. Авг, 2012
0 комментариев

За возможность селиться в крупных городах люди во все времена расплачивались известными неудобствами и здоровьем, а нередко и самой жизнью.

Большая плотность населения в мегаполисах объективно ведет к возрастанию разного рода рисков. Так есть и так было всегда. Не далее как в июньском номере нашего журнала мы рассказали о Большом пожаре 1842 года, который стал возможен из-за слишком тесной застройки жилых кварталов Гамбурга и несовершенства общих противопожарных мер в середине XIX века.

Еще одним бичом крупных городов прошлого были эпидемии. Одна из таких трагедий произошла 120 лет назад – холера в Гамбурге свирепствовала с середины августа до конца октября 1892 года. Вообще-то небольшие эпидемии случались в городе каждые десять лет, но этой суждено было стать в истории Германии последней крупной катастрофой такого рода. По одной из версий, вибрионы холеры могли быть занесены в Гамбург беженцами из России, направлявшимися из местного порта в Америку.

Эпидемии предшествовали жаркие летние месяцы, в результате чего в Эльбе до необычно высокой температуры прогрелась вода, а ее уровень заметно упал. Первой жертвой эпидемии стал 15 августа рабочий-строитель по фамилии Залинг. Он работал в порту и в жаркий день, возможно, выпил сырой воды из Эльбы.

Вторым заболел юный подмастерье каменщика Келер. Когда он утром добрался до места работы в районе Kleiner Grasbrook, то чувствовал себя вполне нормально, но уже после обеда ему стало так плохо, что парня срочно пришлось везти в больницу. Врачи ничего не смогли поделать: 16 августа юноша скончался. Своими следующими целями холера выбрала рабочего табачной фабрики из St. Pauli и корабельного плотника со шведского трехмачтового судна Summerhil, стоявшего в порту Гамбурга.

Умершим не сразу поставили правильный диагноз, и какое-то время городские власти отрицали сам факт возникновения эпидемии. Однако затем события стали развиваться так стремительно, что заболевания и смерти едва успевали регистрировать. Счет летальных исходов пошел на сотни. Когда переполненные больницы города уже буквально трещали по швам, на помощь пришли прусские военные, развернувшие в районе Эппендорфа полевой лазарет в шести бараках и 35 больших палатках.

К сожалению, возможности у медиков были в то время слишком ограниченны. Прививок тогда еще вообще не делали, а из медикаментов для борьбы с холерой применяли только слабый раствор соляной кислоты и касторовое масло. Больные трижды в день получали по восемь капель кислоты, а при помощи касторки и клистиров врачи боролись с поносом. Кормили измученных болезнью людей с ложечки ячменным и овсяным отварами.

Чтобы сдержать распространение эпидемии, Сенат создал специальную комиссию по борьбе с холерой. По распоряжению Роберта Коха были закрыты школы, театры, общественные бани и купальни, запрещены вечеринки и прочие увеселительные мероприятия. По улицам ходили дезинфекционные колонны добровольцев, вооруженные лестницами, ведрами и специальными кистями на длинных палках. В их задачу входило обрабатывать зараженные дома лизолом, карболкой и хлорной известью. Городские власти напечатали 300 000 листовок, в которых разъяснялось, как правильно вести себя в условиях эпидемии. Однако большая часть населения рабочих кварталов не имела возможности их прочитать, поскольку была элементарно неграмотна.

Пить разрешалось только кипяченую воду, которую развозили по городу в бочках и раздавали бесплатно. Для усиленного ее производства применяли паровые локомотивы. Так как Эльба была заражена холерным эмбрионом, то для получения чистой воды власти распорядились вырыть 155 колодцев и четыре скважины. Многие пивные компании предоставили в распоряжение города собственные производственные скважины.

Но дыхание смерти по-прежнему носилось по опустевшему Гамбургу – магазины и лавки были закрыты, всякая общественная жизнь замерла. Редкие прохожие порой падали без сознания прямо на улице, по мостовым днем и ночью громыхали повозки с десятками трупов. Множились братские могилы на кладбище в Ольсдорфе, где сотня добровольцев хоронила тысячи умерших.

Город платил смерти ежедневную страшную дань: самыми трагическими выдались 27 августа, когда было зарегистрировано 1102 заболевших и 455 умерших, а также 2 сентября (810 заболевших и 479 умерших). Всего за неполных семь недель эпидемия холеры унесла 8 605 из 16 956 заболевших.

Последние случаи новых заболеваний были отмечены 2 октября, после чего ситуация стала постепенно улучшаться. Однако смерти регистрировались еще вплоть до начала ноября, и только 16 ноября об окончании эпидемии было объявлено официально. Имиджу ганзейского города, о скандальных условиях жизни в котором узнала теперь вся Европа, был нанесен серьезный ущерб.

Фактически к трагедии привели действия местных властей и коммерсантов, которые во имя прибыли жертвовали здоровьем населения, отказываясь строить достойные людей квартиры. Среди крупных городов Германии именно в Гамбурге была наибольшая доля заселенных подвальных помещений, практически непригодных для жилья. К тому же законодательное собрание и Сенат никак не могли договориться между собой о строительстве станции для очистки питьевой воды. А это могло стать одним из решающих факторов: к примеру, в прусской Альтоне, где такая станция уже была, заболевших оказалось гораздо меньше.

Эпидемия обернулась также сильнейшим экономическим кризисом: торговые суда не заходили в закрытый гамбургский порт, а для местных судов в других портах вводили жесткий карантин. Авторитет Гамбурга упал настолько, что в Рейхстаге подумывали даже о том, чтобы лишить его статуса вольного города.

Первоначально здесь собирались установить бронзовую фигуру бога торговли Меркурия, но после эпидемии холеры с тысячами жертв гамбургские власти решили подчеркнуть важную роль современного водоснабжения и строгого соблюдения гигиенических норм для борьбы с эпидемическими болезнями.

Текст: Константин Раздорский

Фото: Denkmalschutzamt Hamburg / Bildarchiv

Speicherstadt

Поселение, которое впоследствии дало начало собственно городу Гамбург, возникло в устье Альстера в VIII веке. В 808 году императором Карлом Великим была построена крепость Хаммабург. Название происходит от старосаксонского названия "хам", что значит — берег реки и слова "бург" — крепость.

Дальнейший рост Гамбурга связан с открытием Америки и морских путей в Азию. С 1550 года он становится одним из важнейших портов по доставке товаров в страны Европы.

В XVIII веке Гамбург во внейшей торговле испытал сильнейшую конкуренцию со стороны городка Альтона, принадлежащего датской короне и расположенного прямо по соседству — на берегу Эльбы вблизи западной городской черты Гамбурга, а также всячески поощряемого к соперничеству с Гамбургом датским королём. Суверенитет города был нарушен в 1806 году, когда после вторжения наполеоновских войск, он был присоединён к Французской империи. Оккупация французскими войсками продлилась до 1814 года, после чего независимость города была восстановлена.

С гидом мы встретились на площади перед Ратушей, сфотографировались на память и пошли гулять!

Нашим гидом был Брент, из солнечной Калифорнии, с 18 лет живущий в Гамбург. Конечно ему потребовалось какое то время, чтобы привыкнуть к холоду и сырой погоде, но в итоге он полюбил Гамбург и остался здесь навсегда. Его сынишка, Джастин, в тот день гулял с нами.

В общем, замечательная семейка и время мы провели отлично!
Ссылка на экскурсии в Гамбурге, в том числе и бесплатную обзорную - всем рекомендую!

В конце 14 века между Данией и Швецией шла война. Штёртебекер и его товарищи провозили контрабандой продукты питания в осажденный датчанами шведский город Стокгольм. По окончании войны они направились в Северное море и нападали на ганзейские корабли. В Гамбурге была снаряжена флотилия, чтобы поймать пирата. После кровавого сражения у Гельголанда закованные в цепи пираты были доставлены в Гамбург и в 1401 году обезглавлены на Гразбруке.

В конце нашей экскурсии мы даже инсценировали одну из легенд о казни пирата: Перед казнью Штёртебекеру было Советом обещано, что те из его команды будут помилованы, мимо которых он пройдет с уже отрубленной головой. Таким образом он спас жизнь 11 своим товарищам. Черепа казненных были повешены на колья для острастки. После поимки Штертебекера его корабль был продан плотнику. При распилке корабля он нашел сокровища в мачте. Из этого золота был изготовлен шпиль башни церкви св. Катарины.

Брент нам рассказал про историю Гамбурга и, в частности, про пожар, который произошел в 1842 году. Огонь пожирал город на протяжении четырех дней! Пожар был разрушительный, город потерял множество исторических зданий, построенных задолго до середины XIX века. В частности были уничтожены городские ратуша, архив и банк, коммерческий центр со старой биржей, три церкви (в том числе St. Nicolai und St. Petri), 102 склада и еще примерно 1700 жилых и административных зданий. Именно после Большого пожара началось крупнейшее в истории города обновление его центральной части. В то время он занимал гораздо меньшую площадь, чем сегодня, и огнем было разрушено более четверти его кварталов. Пламя опустошило 41 улицу, но вскоре на месте сгоревших (по большей части деревянных) строений стали возникать каменные здания, построенные в соответствии с новейшими архитектурными тенденциями того времени. Документальные источники утверждают, что ночью багровое зарево над Гамбургом было видно за 50 километров от города!

Еще одой крупной трагедией в истории города оказалась эпидемия холеры, котора продолжалась с середины августа до конца октября 1892 года. Небольшие эпидемии случались в городе довольно часто, каждые десять лет, но эта была последней и самой крупной в истории Германии. По одной из версий, вибрионы холеры могли быть занесены в Гамбург беженцами из России, направлявшимися из местного порта в Америку. В России эпидемия продолжалась как раз до августа 1892 года.

Эпидемии предшествовали жаркие летние месяцы, температура воды в Эльбе поднялась, а ее уровень заметно упал. Первой жертвой эпидемии стал 15 августа рабочий-строитель по фамилии Залинг. Он работал в порту и в жаркий день, возможно, выпил сырой воды из Эльбы. Вторым заболел юный подмастерье каменщика Келер. Когда он утром добрался до места работы в районе Kleiner Grasbrook, то чувствовал себя вполне нормально, но уже после обеда ему стало так плохо, что парня срочно пришлось везти в больницу. Врачи ничего не смогли поделать: 16 августа юноша скончался. Своими следующими целями холера выбрала рабочего табачной фабрики из St. Pauli и корабельного плотника со шведского трехмачтового судна Summerhil, стоявшего в порту Гамбурга.

Трагедия затронула прежде всего беднейшие слои населения, жившие скученно и в жутких санитарных условиях. Десятки людей пользовались загаженными сортирами во дворах, а воду брали из той же Эльбы, куда сбрасывали все отходы и фекалии. Уже знаменитый в то время врач-бактериолог Роберт Кох (Robert Koch) лично прогуливался по рабочим кварталам Гамбурга и ужасался существующей антисанитарии. Именно он в 1883 году открыл вибрион холеры и был тогда непререкаемым авторитетом в вопросах инфекционных заболеваний. Из медикаментов для борьбы с болезнью применяли только слабый раствор соляной кислоты и касторовое масло. Больные трижды в день получали по восемь капель кислоты, а при помощи касторки и клистиров врачи боролись с поносом. Кормили измученных болезнью людей с ложечки ячменным и овсяным отварами. Чтобы сдержать распространение эпидемии, Сенат создал специальную комиссию по борьбе с холерой.

По распоряжению Роберта Коха были закрыты школы, театры, общественные бани и купальни, запрещены вечеринки и прочие увеселительные мероприятия. По улицам ходили дезинфекционные колонны добровольцев, вооруженные лестницами, ведрами и специальными кистями на длинных палках. В их задачу входило обрабатывать зараженные дома лизолом, карболкой и хлорной известью. Городские власти напечатали 300 000 листовок, в которых разъяснялось, как правильно вести себя в условиях эпидемии. Однако большая часть населения рабочих кварталов не имела возможности их прочитать, поскольку была элементарно неграмотна. Пить разрешалось только кипяченую воду, которую развозили по городу в бочках и раздавали бесплатно. Для усиленного ее производства применяли паровые локомотивы. Так как Эльба была заражена холерным эмбрионом, то для получения чистой воды власти распорядились вырыть 155 колодцев и четыре скважины. Многие пивные компании предоставили в распоряжение города собственные производственные скважины. Магазины и лавки были закрыты, всякая общественная жизнь замерла. Редкие прохожие порой падали без сознания прямо на улице, по мостовым днем и ночью громыхали повозки с десятками трупов. Множились братские могилы на кладбище в Ольсдорфе, где сотня добровольцев хоронила тысячи умерших.

Ежедневно умирали сотни горожан. Самыми трагическими выдались 27 августа, когда было зарегистрировано 1102 заболевших и 455 умерших, а также 2 сентября (810 заболевших и 479 умерших). Всего за неполных семь недель эпидемия холеры унесла 8 605 из 16 956 заболевших.

Холера в Гамбурге

Грузовой фургон с мебелью, кухонными принадлежностями и прочим двинулся с места. Его тащили дюжие першероны серо-стальной масти с забавными пучками волос на копытах и брюхе. Отец, мать и Олаф отбыли поездом Гамбург — Берлин. Брат Эдди изучал медицину в Киле и полностью предался анатомии, веселым компаниям и привлекательным блондинкам. Я остался в Веделе близ Гамбурга.

Каждое утро я ездил поездом в Гамбург — поездка на час с четвертью — и возвращался вечером. Из окон своего купе я видел великолепные виллы в Бланкензее, принадлежавшие разным судовладельцам, и белые паруса яхт, курсирующих по нижней Эльбе.

Эти живописные картины не вызывали у меня восторга из-за хозяйки дома, которую подыскали для меня родители. Она была скрягой, мачехой двум дочерям одного несколько тучного врача, друга моего отца в студенческие годы, жена которого умерла несколько лет назад.

Врач мне не мешал. Это был добродушный человек, которому не было нужно ничего, кроме прогулок в своей двуколке, запряженной пони. Когда я был дома, он спрашивал:

— Яльмар, как насчет того, чтобы прокатиться?

Я всегда соглашался, и мы вдвоем объездили всю округу.

— Дома не очень весело, — вздыхал он, когда мы подъезжали к заманчиво выглядевшему трактиру. — Давай зайдем, выпьем пунша.

Мы выпивали одну или несколько чашек в зависимости от самочувствия и ехали дальше.

Жена врача не утруждала себя заботой обо мне, но я с этим смирился. Я уже учился в старших классах гимназии, преподаватели обращались ко мне в третьем лице, как было принято в Германии среди взрослых. В дополнение к обязательным латинскому и греческому языкам я выбрал иврит в качестве факультативной дисциплины. Я не знал, займусь ли когда-либо теологией, но изучение этой дисциплины явно было нелишним. Позднее мы часто повторяли шутливо, что иврит ни в коем случае не является лишним в банковской карьере.

Верно, что иногда условия жизни в доме врача казались мне невыносимыми. Но с другой стороны, в нем был магнит, который удерживал меня, — младшая дочь.

Она не была моей первой любовью. Я пережил это чувство еще в пятом классе гимназии. Моей первой любовью была кузина из Нижней Саксонии, которую я увидел в возрасте пятнадцати лет во время свадебного торжества. Она так мне понравилась, что через шесть месяцев я отправился пешком за пятьдесят километров, чтобы увидеть ее снова.

Дочь врача вызывала несколько иное чувство. Его можно было бы определить как платоническое. Я писал ей стихи, но скрывал свои чувства. Мои мысли разрывались между ней и велосипедом, который я надеялся купить на деньги, заработанные частными уроками. Но прежде чем я мог совладать со своими чувствами, ужасная эпидемия холеры в Гамбурге опрокинула все мои планы.

Десятью годами раньше Роберт Кох, которого Германия в то время чествовала как своего героя, обнаружил холерный вибрион.

Видеть изображение холерного вибриона в газетах и наблюдать, как целый город становится его жертвой, — большая разница. Тем летом никто в Гамбурге и подумать не мог, что обстановка в городе настолько ухудшится. Однако, очевидно, какой-то путешественник из Индии занес бациллу холеры, и она распространилась в городе. В вопросах санитарии Гамбург в то время сильно отставал. В то время Старый город был перенаселенным. Старые жилые здания, часто с одним-двумя туалетами на нижнем этаже и неудовлетворительной дренажной системой — стоки часто попадали прямо в Эльбу без всякой канализации, — представляли идеальную возможность для эпидемии. Более 10 тысяч жителей Гамбурга стали жертвами неудовлетворительного, одностороннего администрирования властей, которые уделяли слишком много внимания бизнесу и слишком мало — коммунальным услугам. В период между огромным пожаром 1842 года и бомбардировками союзной авиацией 1943 года в городе не случалось такой же ужасной катастрофы.

Особенно пугало внезапное распространение эпидемии, подобное взрыву. Только вчера я ездил в город из Веделя, писал на греческом языке сочинение и вернулся после полудня в дом врача без малейшего представления о грозной опасности, которой в тот момент уже подверглись тысячи людей. На следующее утро я набил свой школьный ранец, натянул на голову голубую шапку и отправился по неровной мостовой к железнодорожной станции. Увидев меня, начальник станции сделал знак подойти ближе.

— Так, Шахт, полагаю, ты хочешь ехать в Гамбург?

— Этого не нужно делать, — сказал он.

Начальник станции чуть подался вперед с помрачневшим выражением лица.

— В Гамбурге холера, — прошептал он. — Все школы закрыты до дальнейшего уведомления. Нам велели возвращать назад учащихся, едущих в город.

Я подобрал свой ранец и быстро вернулся домой.

— Что теперь делать? — спросил врача.

Он взглянул сначала на жену, потом на меня. Я понял намек. Пошел в свою комнату и собрал свои вещи в узел, не более объемистый, чем сумка гамбургского плотника. Затем спустился по лестнице, попрощался с семейством врача и сказал, что вернусь, когда откроют школы. Мой адрес: доктор Шахт, Фридрихштадт. Попросил их о любезности написать мне, если они услышат об открытии школы.

Вскоре я шагал в направлении Утерсена. Минуя Гамбург и холеру, я брел по сельской местности мимо тучных пастбищ и жалко выглядевших полей, мимо болот и холмов. Сознание того, что мне не придется посещать гимназию в течение нескольких недель, превалировало над страхом перед бедствием, постигшим город. Юность эгоистична.

По существу, это была ужасная беда. Больницы и срочно развернутые военные госпитали очень скоро переполнились умирающими людьми. В консультационные центры непрерывными потоками шли матери с детьми, дочери с отцами, мужья и жены с просьбами о помощи, которую не могли оказать власть имущие. Поражались болезнью жители целых улиц, где инфицированная вода проникала сквозь прохудившиеся трубы, в то время как на соседних улицах не заболевал ни единый человек. Возможно, какие-то неизвестные переносчики беды были причиной того, что улицы и кварталы, до сих пор не затронутые эпидемией, вдруг становились новыми очагами болезни, распространявшейся, как лесной пожар. Мобилизовали и направили в город санитарные поезда со всей Германии. Молодые врачи со всего рейха устремились в Гамбург и с беспримерным мужеством отдались борьбе с азиатским злом. Свои услуги предложили медсестры из крупных благотворительных организаций. Многие из них заразились болезнью, немало умерло.

Эпидемия продолжалась три месяца. Понадобилось шесть недель, чтобы взять ситуацию под контроль и вновь открыть школы. Между тем 10 тысяч жителей Гамбурга умерли от холеры. В течение шести недель я проживал во Фридрихштадте у своего деда.

Я прибыл в Фридрихштадт-на-Эйдере поздним вечером. Это напоминало возвращение домой. Я уже дважды проживал у деда: один раз, когда мы еще жили в Хузуме, а второй — когда мне было двенадцать лет. Я знал, что в этот промежуток умерла моя бабушка, которая вызывала у меня обожание. Дед же еще был жив. Несмотря на свои семьдесят девять лет, он почти не изменился и сохранял активность.

— Ах, это ты, паренек, — единственное, что он вымолвил в знак приветствия.

Такая манера разговора была типичной для нашей семьи. Фризы — люди спокойные, полностью погруженные в реальную жизнь. Если родственник появлялся в доме, значит, у него были для этого основания. Не допускалось никаких длинных расспросов.

Экономка, готовившая для меня комнату, с подозрением оглядела небольшое количество нижнего белья, которое я привез. Я умылся и побежал вниз по лестнице к деду, который ждал меня за столом для ужина. Разумеется, я сразу же сообщил ему о холере. Он воспринял эту весть с огорчением. Ведь дед был врачом, и ему не надо было иметь богатое воображение, чтобы представить, чем стала эпидемия холеры для узких, грязных кварталов старого Гамбурга. Кроме того, он опасался, что страх перед болезнью доставит ему много дополнительной работы. И он был прав.

Город Фридрихштадт расположен всего лишь на три метра выше уровня моря. Король Дании Фредерик III позволил датским арминианам селиться здесь, когда те отреклись от учения Кальвина о предопределении. Позднее к ним присоединились последователи других церквей — реформаторы, меннониты, ремонстранты. Даже католики, преследовавшиеся в протестантских странах, нашли здесь убежище. Не могу забыть воскресные утра, когда воздух наполнялся звоном различных колоколов, звавших верующих на молитву. Не важно, насколько расходились проповеди в церквях, колокола говорили на одном языке и гармонировали друг с другом.

Гуманность Фредерика III хорошо окупилась. Фридрихштадт обязан арминианам своим датским обликом, который сохранился до сих пор: идеально прямые каналы с берегами, аккуратно выложенными камнями или торфом, небольшими мостиками, цветниками и оградами. Кроме того, город Фридрихштадт расположен посреди настоящих фризских болот.

Никогда я не ценил так свой северогерманский дом, как в эти шесть недель, проведенных на реке Эйдер.

Юноша в шестнадцать лет смотрит на мир другими глазами. То, что я не понимал во время посещения этого дома четыре года назад, теперь ощущал вполне отчетливо. Это был мой настоящий дом, а дед был связующим звеном между прошлым и настоящим. Он родился в год Лейпцигской битвы, и перед его глазами прошел почти целый век. Благодаря своей крепкой породе он, невзирая на возраст, продолжал лечить своих пациентов, а закончив трудовой день, облачался в грубый твидовый костюм и ходил целый час в роще, которая росла вокруг рынка, попыхивая своей длинной курительной трубкой и отвечая добродушным ворчанием на приветствия горожан. Мне кажется иногда, что я унаследовал свою силу духа от этого деда, хотя в моем случае прибавилась изрядная доза темперамента Эггерсов, отсутствовавшая у деда. Во всех своих делах он сохранял спокойствие и осмотрительность, никогда не волновался и не впадал в панику.

Я, конечно, помогал ему в его работе. Это было гораздо интереснее, чем сидеть на занятиях в Йоханнеуме и чертить графики тригонометрических функций. Кроме того, здесь было больше гуманизма.

Часть его обязанностей как приходского врача состояла в том, чтобы уберечь территорию устья Эйдера от проникновения лиц, которые могли в определенных обстоятельствах занести холеру из Гамбурга. Я уже не помню, какие меры он для этого принимал. Существенным фактором, однако, был его огромный опыт работы в медицине. Несмотря на то что он не мог действовать в соответствии с самыми современными методами санитарии, в его район тем не менее холера занесена не была.

Помню, как однажды в его кабинет вошел тяжелой поступью круглолицый и рыжеволосый скототорговец из Гамбурга. Его осмотрели и выдали справку об отсутствии болезни. Расслабившись, он глубоко вздохнул, склонился над письменным столом деда и доверительно пояснил, почему боялся этого визита.

— Понимаете, доктор, — сказал он, — я приехал сюда по делам.

Дед слегка прищурился.

— Прекрасно, занимайтесь своим делом, — напутствовал он скототорговца. — Но помните то, о чем я вас предупреждал. Заключать сделки с фермерами Эйдерштедта — нелегкое дело. Здесь побывали многие скототорговцы, но через некоторое время упаковывались и уезжали. Фермеры приобретали их наличность, а они — горький опыт.

Во время прежних визитов я узнал от деда некоторые подробности нашей семейной истории. В этот раз мне показалось, что ему захочется рассказать что-то о районе и людях, которые здесь поселились. На протяжении шести недель я получил все сведения о семье, которыми располагаю. Кроме того, дед интересовался моими успехами в учебе и спросил, чем я хочу заниматься. Я откровенно признался, что пока не знаю. Возможно, займусь медициной, как Эдди, может, найду что-нибудь еще.

Дед не стал расстраиваться.

— Мы, Шахты, созреваем поздно и потом долго живем, — сказал он. — Вскоре ты найдешь то, чего хочешь. Умному человеку нужно поразмыслить!

— Я хорошо знал его, — сказал он.

— Кого? Геббеля? — недоверчиво спросил я.

— Именно. Он был сыном каменщика из Вессельбурена — того, что между Бюсумом и Хайде. В то время я практиковался в фармакологии в аптеке Вессельбурена и случайно посетил его дом воскресным днем. Тогда и познакомился с ним. Бедняга писал церковные пьесы в Вессельбурене. Он очень хотел выучить латинский язык, чтобы читать римских писателей. Я почти год занимался с ним.

— Ты занимался с Геббелем латинским языком?

Дед снова кивнул.

— В то время его имя не упоминали так часто, — продолжил он, — и никто не предполагал, каким он станет в будущем. Бедняга был самолюбив и выражался высокопарно. Но умен, очень умен. Позднее писательница из Гамбурга, Амалия Шоппе, взяла его с собой, чтобы он занялся реальным делом. И он занялся, но не думаю, что почувствовал себя счастливым. Он был из тех людей, которые полагают, что все могут. Но это не так. Посмотри на нашу семью — понадобилось два поколения, чтобы я стал обычным семейным врачом. Так все происходит в этом мире. Но Геббель хотел получить все сразу. Он часто писал мне. Письма были очень высокопарными, как и он сам. Но очень, очень умный. И великий драматург…

Я никогда не думал, что мой старый, суховатый на вид дед мог быть тесно связанным с поэзией. Где те письма от Геббеля? Сохранил ли он их?

— Они где-то среди хлама на чердаке. Можешь поискать, если хочешь. Я не выбрасывал их.

Я взобрался на чердак и стал просматривать старые коробки и сундуки. Там должны быть связки писем с теперь уже выцветшими чернилами. Наконец я нашел то, что искал. Это были письма Фридриха Геббеля моему деду, написанные, когда он учился в Копенгагене. Они были ровесниками.

Письма великого драматурга глубоко тронули меня. Следует помнить, что, когда Геббель писал их, он был совершенно неизвестен публике, был молодым человеком, перед которым открывался большой мир, но без перспектив. Тем не менее его письма содержат высказывания, подобные следующему, которое стало моей путеводной звездой:

Дед, должно быть, заметил мой особый интерес к письмам, а также к экземпляру Dithmarehen Messenger, опубликовавшей первые опыты пера Геббеля. Этот экземпляр я тоже разыскал на чердаке. Поэтому, когда я однажды получил письмо из Йоханнеума, уведомляющее о возобновлении занятий в гимназии, дед подарил мне все, что мне удалось найти на чердаке. Я поблагодарил его, упаковал свои вещи, простился и отправился назад в Гамбург. Старик остался стоять в дверях в своем твидовом пальто, держа в руке длинный мундштук своей трубки. Больше я его не видел. Через шесть лет он умер в своей постели. Трубка, еще не потухшая, выпала из его руки.

Я вернулся в Гамбург, где многие мужчины носили траурные повязки на руках, а женщины — черные вуали. В городе велись оживленные дискуссии. Сенат винили в том, что он проявил недостаточную заботу о благосостоянии горожан.

В доме врача в Веделе я увиделся с хорошенькой дочерью, тучным папой и сухопарой мачехой. Снова вернулся бедный рацион питания. Я с тоской вспоминал обильный стол деда, большие куски жареного мяса с хрустящей корочкой, горячие плоские лепешки на завтрак, морской язык, камбалу и палтуса, которых жарила в масле экономка.

Всякий любитель природы поймет, что значил велосипед для шестнадцатилетнего подростка. Я совершал поездки на большие расстояния в Нижнюю Саксонию и Мекленбург, вверх и вниз по Эльбе. Затем наступила зима. Теперь мой велосипед не мог облегчить тяжесть моего существования в доме врача в Веделе. Моя комната не отапливалась, в питании не хватало калорий. Мое раздражение нарастало из-за того, что каждое утро вода для умывания покрывалась толстым слоем льда. Поездки за город с врачом становились все более частыми, и многие из них сопровождались долгими посиделками в трактире и интересными разговорами за бокалами пышущего паром пунша.

Моя любовь к пуншу восходит к тому времени, и серая кобыла врача не меньше ценила передышки, которые давали ей наши посещения трактира. Если во время поездки врач пытался проехать мимо деревенского трактира, доброе животное не позволяло ему это сделать. Кобыла игнорировала поводья, останавливалась у входа в заведение, и нам ничего не оставалось, как войти внутрь и выпить порцию пунша. Врач был умным человеком, не лишенным интересных мыслей. Во время наших совместных поездок он всегда сохранял хорошее настроение.

— Какая разница между возвышенностью и болотами? — как-то спросил его я.

Зимними вечерами я исписывал страницы стихами, посвященными своей возлюбленной, дочери врача. Но тщетно. Бессердечная девушка отказывалась воспринимать меня всерьез и смеялась над моими поэмами. Однажды она, воспользовавшись случаем, заперла меня в одной из комнат. Это уже было слишком. У меня больше не было причин оставаться в этом доме. Я уведомил о своем уходе под предлогом того, что моя хозяйка дала мне для школьного завтрака бутерброд с коркой заплесневевшего сыра, и покинул дом. От своего знакомого я узнал, что часовщик с женой, проживавшие на улице Святого Георга, желают взять на проживание гимназиста.

Читайте также: