Если вошь в твоей рубашке крикнет тебе что ты блоха

Я не ревную его. Я не имею злобы к нему. Но он мне мешает. Он стоит на моей дороге. И еще:

когда я думаю о нем, я вспоминаю слова:

Если вошь в твоей рубашке Крикнет тебе, что ты блоха, — Выйди на улицу И убей!

Сегодня тает, бегут ручьи. Лужи сверкают на солнце. Снег размок и в Сокольниках пахнет весной, — крепкой сыростью леса. Вечерами еще мороз, а в полдень скользко и каплет с крыш.

Прошлой весной я был на юге. Ночи, — ни зги.. Только горит созвездие Ориона. Утром по каменистому берегу я ухожу к морю. В лесу цветет вереск, расцветают белые лилии. Я карабкаюсь на утес. Надо мной раскаленное солнце, внизу — прозрачная зелень воды. Ящерицы скользят, трещат цикады. Я лежу на жарких камнях, слушаю волны. И вдруг, — нет меня, нет моря, нет солнца, нет леса, нет весенних цветов. Есть одно громадное тело, одна бесконечная и благословенная жизнь.

Один мой знакомый, бельгийский офицер, рассказывал мне о своей жизни в Конго. Он был один и у него было пятьдесят черных солдат. Его кордон стоял на берегу большой реки, в девственном лесу, где солнце не жжет и бродит желтая лихорадка. По ту сторону жило племя независимых негров, со своим царьком и со своими законами. День сменялся ночью и вновь наступал день. И утром, и в полдень, и вечером была все та же мутная река с песчаными берегами, те же ярко-зеленые лианы, те же люди с черным телом и непонятным наречием. Иногда он от скуки брал ружье и старался попасть в курчавую голову между ветвей. А когда черным людям с этого берега случалось поймать кого-нибудь из тех, кто на том, пленника привязывали к столбу. От нечего делать его расстреливали, как мишень для стрельбы. И наоборот: когда кто-нибудь из его людей попадался на том берегу, ему разрубали руки и ноги. Затем клали на ночь в реку так, что торчала одна голова. А наутро рубили голову.

Раскольников убил старушонку и сам захлебнулся в ее крови. А вот Ваня идет убивать и, убив, будет счастлив и свят. Он говорит: во имя любви. Да разве есть на свете любовь? Разве Христос воистину воскрес в третий день? Все это слова… Нет, Если вошь в твоей рубашке Крикнет тебе, что ты блоха, Выйди на улицу И убей!

— Было это дело на юге в N. Знаешь улицу, что низом от вокзала идет? Ну, еще часовой на горке стоит? .. Взял я бомбу, — сам изготовил, — в платок увернул, наверх взобрался. Недалеко от часового стою, шагах этак в двадцати пяти. Дожидаю. Вот, гляжу: пыль пошла, казачишки едут. А за казачишками он, своею персоной, в коляске и офицер какой-то при нем. Поднял я руку, бомбу высоко держу. Он, как глянет, завидел меня, белый, как скатерть сделался. Я на него смотрю, он на меня. Тут я, Господи благослови: с размаху бомбу вниз. Слышу: взорвало. Ну, я бежать. Браунинг у меня был хороший, Ванин подарок. Обернулся: часовой меня на винтовку ловит. Стал я кружить, для затруднения, значит. Кружу, а сам из револьвера стреляю. Так, главнее для страху. Патроны все расстрелял, обойму переменил, дальше бегу. Глядь: из казармы солдаты бегут, пехота. На ходу в меня из винтовок палят. Им бы остановиться, да с места бы и стрельнуть. Наповал бы убили. Ну, перебежал это я поле, до домов добежал. Что такое? Из переулка матросы бегут. Ну, я раз-раз, раз-раз, обойму всю опять расстрелял. Уж и не знаю, убил ли кого. Бегу. В улицу завернул, — заводские с работы идут. Я к ним. Слышу: не трожь, ребята, пусть бежит. Я, — в толпу, револьвер — в карман, шляпу скинул, нашлепку надел, пиджак скинул, в рубашке остался… Папироску тут закурил, завернулся со всеми. Иду. Будто тоже с завода, солдатам, значит, навстречу.

— Ну, ничего. Домой пришел. Дома слышу: бомбой коляску взорвало, ему кишки разнесло, да двух казачишек убило.

— А скажи, — спрашиваю я его, — если мы генерал-губернатора убьем, ты будешь доволен?

— Барина если убьем?

Он улыбается. Блестят крепкие, как молоко белые зубы.

— Чудак . .. Конечно доволен.

Но ведь тебя, Федор, повесят.

— Так что? Две минуты, — готово дело. Все там будем.

— Да у свиней собачьих.

Прошла страстная неделя. Сегодня веселый перезвон: Пасха. Ночью радостный крестный ход, слава Христу. А с утра вся Москва на Девичьем поле, яблоку негде упасть. Бабы в белых платочках, солдаты, оборванцы, гимназисты. Целуются, щелкают семечки, зубоскалят. На лотках красные яйца, пряники, американские черти. На ленточках разноцветные пузыри. Люди, словно пчелы в улье: гомон и шум.

В детстве говеешь еще на шестой. Пост всю неделю, до причастия ни маковой росинки во рту. На страстной неистово бьешь поклоны, к Плащанице всем телом прильнешь: Господи, прости мне мои прегрешения. У заутрени, как в раю: свечи ярко горят, воском пахнет, ризы белые, киот золотой. Стоишь, не вздохнешь, — скоро ли воскреснет Христос, скоро ли домой со святым куличом пойдешь? Дома праздник, великое торжество. Всю святую неделю праздник.

А сегодня мне все чужое. Томит колокольный звон, скучен смех. Уйти бы, куда глаза глядят, не вернуться.

— Барин, купите счастье, — сует мне девчонка конверт. Девчонка босоногая, рваная, какая-то вся непраздничная. На клочке серой бумаги напечатано предсказание:

Вот и яичко на красный день.

Ваня живет на Миусах, на постоялом дворе, в артели. Он спит вповалку на нарах. Ест из котла. Сам чистит лошадь, моет пролетку. Днем — на улице, на работе. Он не жалуется, доволен.

Сегодня он в новой поддевке, волосы смазаны маслом, сапоги у него со скрипом. Он говорит:

— Вот и Пасха пришла. Хорошо … Жорж, ведь Христос-то воскрес.

— Ну так что ж, что воскрес?

— Эх ты… Радости в тебе нет. Мира ты не приемлешь.

[youtube.player]

Жанры

Авторы

Книги

В продаже

Серии

Форум

Савинков Борис Викторович

Книга "Конь бледный"

Оглавление

Читать

Раскольников убил старушонку и сам захлебнулся в ее крови. А вот Ваня идет убивать и, убив, будет счастлив и свят. Он говорит: во имя любви. Да разве есть на свете любовь? Разве Христос воистину воскрес в третий день? Все это слова… Нет, Если вошь в твоей рубашке Крикнет тебе, что ты блоха, Выйди на улицу И убей!

— Было это дело на юге в N. Знаешь улицу, что низом от вокзала идет? Ну, еще часовой на горке стоит? .. Взял я бомбу, — сам изготовил, — в платок увернул, наверх взобрался. Недалеко от часового стою, шагах этак в двадцати пяти. Дожидаю. Вот, гляжу: пыль пошла, казачишки едут. А за казачишками он, своею персоной, в коляске и офицер какой-то при нем. Поднял я руку, бомбу высоко держу. Он, как глянет, завидел меня, белый, как скатерть сделался. Я на него смотрю, он на меня. Тут я, Господи благослови: с размаху бомбу вниз. Слышу: взорвало. Ну, я бежать. Браунинг у меня был хороший, Ванин подарок. Обернулся: часовой меня на винтовку ловит. Стал я кружить, для затруднения, значит. Кружу, а сам из револьвера стреляю. Так, главнее для страху. Патроны все расстрелял, обойму переменил, дальше бегу. Глядь: из казармы солдаты бегут, пехота. На ходу в меня из винтовок палят. Им бы остановиться, да с места бы и стрельнуть. Наповал бы убили. Ну, перебежал это я поле, до домов добежал. Что такое? Из переулка матросы бегут. Ну, я раз-раз, раз-раз, обойму всю опять расстрелял. Уж и не знаю, убил ли кого. Бегу. В улицу завернул, — заводские с работы идут. Я к ним. Слышу: не трожь, ребята, пусть бежит. Я, — в толпу, револьвер — в карман, шляпу скинул, нашлепку надел, пиджак скинул, в рубашке остался… Папироску тут закурил, завернулся со всеми. Иду. Будто тоже с завода, солдатам, значит, навстречу.

— Ну, ничего. Домой пришел. Дома слышу: бомбой коляску взорвало, ему кишки разнесло, да двух казачишек убило.

— А скажи, — спрашиваю я его, — если мы генерал-губернатора убьем, ты будешь доволен?

— Барина если убьем?

Он улыбается. Блестят крепкие, как молоко белые зубы.

— Чудак . .. Конечно доволен.

Но ведь тебя, Федор, повесят.

— Так что? Две минуты, — готово дело. Все там будем.

— Да у свиней собачьих.

Прошла страстная неделя. Сегодня веселый перезвон: Пасха. Ночью радостный крестный ход, слава Христу. А с утра вся Москва на Девичьем поле, яблоку негде упасть. Бабы в белых платочках, солдаты, оборванцы, гимназисты. Целуются, щелкают семечки, зубоскалят. На лотках красные яйца, пряники, американские черти. На ленточках разноцветные пузыри. Люди, словно пчелы в улье: гомон и шум.

В детстве говеешь еще на шестой. Пост всю неделю, до причастия ни маковой росинки во рту. На страстной неистово бьешь поклоны, к Плащанице всем телом прильнешь: Господи, прости мне мои прегрешения. У заутрени, как в раю: свечи ярко горят, воском пахнет, ризы белые, киот золотой. Стоишь, не вздохнешь, — скоро ли воскреснет Христос, скоро ли домой со святым куличом пойдешь? Дома праздник, великое торжество. Всю святую неделю праздник.

А сегодня мне все чужое. Томит колокольный звон, скучен смех. Уйти бы, куда глаза глядят, не вернуться.

— Барин, купите счастье, — сует мне девчонка конверт. Девчонка босоногая, рваная, какая-то вся непраздничная. На клочке серой бумаги напечатано предсказание:

Вот и яичко на красный день.

Ваня живет на Миусах, на постоялом дворе, в артели. Он спит вповалку на нарах. Ест из котла. Сам чистит лошадь, моет пролетку. Днем — на улице, на работе. Он не жалуется, доволен.

Сегодня он в новой поддевке, волосы смазаны маслом, сапоги у него со скрипом. Он говорит:

— Вот и Пасха пришла. Хорошо … Жорж, ведь Христос-то воскрес.

— Ну так что ж, что воскрес?

— Эх ты… Радости в тебе нет. Мира ты не приемлешь.

— Я? Я — дело другое. Мне тебя, Жоржик, жалко.

— Ну да. Никого ты не любишь. Даже себя. Знаешь, есть у нас на дворе извозчик Тихон. Черный такой мужик, курчавый. Зол, как черт. Был он когда-то богат, потом погорел: подожгли. Простить до сих пор не может. Всех проклинает: Бога, царя, студентов, купцов, даже детей. И тех ненавидит. Сукины дети все, — говорит, — и все подлецы. Кровь христианскую пьют, а Бог с небес радуется … Давеча прихожу из чайной на двор, гляжу: посреди двора Тихон стоит. Ноги расставил, рукава засучил, кулачища у него громадные, — лошаденку свою вожжей по глазам хлещет. Лошаденка-то хилая, еле дышит, морду в гору дерет. А он ее по глазам, по глазам. Стерва, — хрипит, — сволочь проклятая, я тебе покажу, я тебя научу… За что, говорю, Тихон, бьешь животину? Молчи, — кричит, — хлюст паршивый … И давай хлестать еще свирепее. На дворе грязь, вонь, конский навоз, а наши повылезли, смеются, Тихон, мол, балует… Так и ты, Жоржик, всех бы вожжей по глазам… Эх ты, бедняга.

Он скусывает кусочек сахару, долго пьет чай, потом говорит:

— Не сердись. И не смейся. Вот я думаю. Знаешь, о чем. Ведь мы нищие духом. Чем, милый, живем? Ведь голой ненавистью живем. Любить-то мы не умеем. Душим, режем, жжем. И нас душат, вешают, жгут. Во имя чего? Ты скажи. Нет, ты скажи.

Я пожимаю плечами.

— Спроси Генриха, Ваня.

— Генриха? Генрих верит в социализм, знает, что люди будут свободны и сыты. Но ведь это же все для Марфы, а что для Марии? За свободу можно, конечно, жизнь отдать. Что за свободу? За слезу одну можно. Я молюсь: пусть не будет рабов, пусть не будет голодных. Но ведь это же, Жоржик, не все. Мы знаем, мир неправдой живет. Где же правда? Скажи.

— Что есть истина? Да?

— Ваня, Христос казал: не убий.

— Знаю. Ты о крови пока молчи. Ты вот что скажи: Европа два великих слова миру сказала, два великих слова своею мукой запечатлела. Первое слово: свобода, второе слово: социализм. Ну, а мы, что миру сказали? Кровь лилась за свободу. Кто ей верит теперь? Кровь лилась за социализм? Что же, по-твоему, социализм — рай на земле? Ну, а за любовь, во имя любви, кто-нибудь на костре горел? Разве кто-нибудь из нас смел сказать: мало еще, чтобы люди были свободны, мало еще, чтобы с голоду дети не умирали, чтобы матери слезами не обливались. Нужно еще, нужно, чтобы люди друг друга любили, чтобы Бог был с ними и в них. Про Бога-то, про любовь-то забыли. А ведь в Марфе одна половина правды, другая в Марии. Где же наша Мария? Слушай, я верю: вот идет революция крестьянская, христианская, Христова. Вот идет революция во имя Бога, во имя любви, и будут люди свободны и сыты, и в любви будут жить. Верю: наш народ, народ Божий, в нем любовь, с ним Христос. Наше слово — воскресшее слово: ей, гряди, Господи. Маловеры мы и слабы, как дети, и поэтому подымаем меч. Не от силы своей подымаем, а от страха и слабости. Подожди, завтра придут другие, чистые. Меч не для них, ибо будут сильны. Но раньше, чем придут, мы погибнем. А внуки детей будут Бога любить, в Боге жить, Христу радоваться. Мир им откроется вновь, и узрят в нем то, чего мы не видим. А сегодня, Жоржик, Христос воскрес, святая Пасха. Ну, так в этот день забудем обиды, перестанем хлестать по глазам …

[youtube.player]

24 марта

Генриху 22 года. Он бывший студент. Еще недавно он ораторствовал на сходках, носил пенсне и длинные волосы. Теперь, как Ваня, он огрубел, похудел и оброс небритой щетиной. Лошадь у него тощая, сбруя рваная, сани подержанные, – настоящий московский Ванька.

Он везет нас: меняи Эрну. За заставой обернулся и говорит:

– Намедни попа одного возил. На Собачью Площадку рядился, пятиалтынный давал. Ну, а где она Собачья Площадка? Везу. Крутил я крутил. Стал, наконец, поп ругаться: куда везешь, сукин сын? Я, говорит, тебя в полицию представлю.

Извозчик, говорит, должен Москву, как мешок с овсом знать, а ты, говорит, экзамен, небось, за целковый сдал. Насилу я его умолил: простите, говорю, батюшка, Христа ради… А экзамена я действительно не держал. Карпуха-босяк за полтинник вместо меня явился.

Эрна почти не слушает. Генрих продолжает с воодушевлением:

– Вот тоже на днях барин один с барыней порядились. Старички. Будто из благородных. Выехал я на Долгоруковскую, а там трамвай электрический у остановки стоит. Ну, я не глядя: Господи благослови, – через рельсы. Как барин-то вскочит и давай меня по шее тузить: ты, говорит, негодяй, что же?

Задавить нас желаешь? Куда, говорит, прешь, сукин сын? А я и говорю: не извольте, говорю, ваше сиятельство себя беспокоить, так что трамвай у остановки стоит, проедем. Тут слышу барыня по-французски заговорила:

– Жан, говорит, не волнуйся, во-первых тебе это вредно, а кроме того и извозчик, говорит, человек. Ей-Богу, вот так и сказала: извозчик, мол, человек. А он ей по-русски: сам знаю, что человек, да ведь какая скотина…

А она: фи, говорит, что ты право, стыдись… Тут он, слышу, за плечо меня тронул: прости, говорит, голубчик, и на чай двугривенный подает… Не иначе: кадеты… Н-но, милая, выручай!

Генрих стегает свою лошаденку. Эрна незаметно жмется ко мне.

– Ну, а вы как, Эрна Яковлевна, – привыкли?

Генрих говорит робко. Эрна, нехотя, отвечает:

– Ничего. Конечно, привыкла.

Направо Петровский парк, черный переплет обнаженных ветвей. Налево – белая скатерть поля. Сзади – Москва. Сияют на солнце церкви.

Генрих примолк. Тишина. Только сани скрипят.

На Тверской я сую ему в руки полтинник. Он снимает заиндевелый картуз и долго смотрит нам вслед.

Эрна мне шепчет:

– Можно сегодня прийти к тебе, милый?

28 марта

Генерал-губернатор ждет покушения. Вчера ночью он неожиданно переехал в Нескучное. За ним переехали и мы. Ваня, Федор и Генрих следят теперь в Замоскворечье: у Калужских ворот и на большой Полянке. Я брожу по Пятницкой и Ордынке.

Мы уже много знаем о нем. Он высокого роста, с бледным лицом и подстриженными усами. Выезжает в Кремль два раза в неделю, от 3-х до 5-ти.

Остальные часы он дома. Иногда бывает в театре. У него три запряжки. Пара серых коней и две вороных пары. Кучер не старый, лет сорока, с рыжей, веером бородою. Карета новая с белыми фонарями. Иногда в ней ездит его семья: жена и дети. Но тогда кучер другой. Старик с медалями на груди. Охрану мы знаем тоже: два сыщика, оба евреи. Ездят всегда на гнедом рысаке, в открытых санях. Ошибиться нельзя и я думаю, что мы скоро назначим день. Ваня бросит первую бомбу.

29 марта

– Вы знаете, Жорж, в комитете поднят вопрос о временном прекращении террора. Что вы об этом думаете?

– Вы не слушаете меня, а вопрос очень важный. Как совместить террор и парламентскую работу? Или мы ее признаем и идем на выборы в Думу, или нет конституции и тогда, конечно, террор. Ну, что вы думаете об этом?

– Что думаю? Ничего.

– Вы подумайте. Может быть придется вас распустить, то есть организацию распустить.

– Что? – переспрашиваю я.

– То есть не распустить, а как бы это сказать? Вы знаете, Жорж, ведь мы понимаем. Мы знаем, как товарищам трудно. Мы ценим… И потом, ведь это только предположение.

У него лимонного цвета лицо, морщинки у глаз. Он наверное живет в нищей каморке, где-нибудь на Выборгской стороне, сам варит себе на спиртовке чай, бегает зимою в осеннем пальто и занят по горло всякими планами и делами. Он делает революцию.

– Вот что, Андрей Петрович, вы решайте там, как хотите. Это ваше право. Но как бы вы ни решили, генерал-губернатор будет убит.

– Что вы? Вы не подчинитесь комитету?

– Я сказал, Андрей Петрович.

– А партия? – напоминает он.

– А террор? – отвечаю я.

Он вздыхает. Потом протягивает мне руку.

– Я в Петербурге ничего не скажу. Авось, как-нибудь обойдется. Вы не сердитесь.

– Прощайте, Андрей Петрович.

Вызвездило. К морозу. Жутко в пустых переулках. Андрей Петрович спешит на вокзал. Бедный старик. Бедный взрослый ребенок. Именно вот таких и есть Царство Небесное.

30 марта

Я опять брожу около дома Елены. Это громадный, серый, тяжелый дом купца Купоросова. Как могут жить люди в этой коробке? Как может жить в ней Елена?

Я знаю: глупо мерзнуть на улице, кружить вокруг закрытых дверей, ждать того, чего никогда не будет. Ну, если я даже встречу ее? Что изменится?

А вот вчера, на Кузнецком, у Дациаро я встретил мужа Елены. Я издали заметил его. Он стоял у окна, спиною ко мне и разглядывал фотографии. Я подошел и стал рядом с ним. Он высокого роста, белокурый и стройный. Ему лет 25. Офицер.

Он обернулся и сразу узнал меня. В его потемневших глазах я прочел злобу и ревность. Я не знаю, что он прочел в моих.

Я не ревную его. Я не имею злобы к нему. Но он мне мешает. Он стоит на моей дороге. И еще: когда я думаю о нем, я вспоминаю слова:

Если вошь в твоей рубашке
Крикнет тебе, что ты блоха, —
Выйди на улицу
И убей!

[youtube.player]

Борис Савинков - Конь бледный краткое содержание

Конь бледный читать онлайн бесплатно

Он вздыхает. Потом протягивает мне руку.

— Я в Петербурге ничего не скажу. Авось, как-нибудь обойдется. Вы не сердитесь.

— Прощайте, Андрей Петрович.

Вызвездило. К морозу. Жутко в пустых переулках. Андрей Петрович спешит на вокзал. Бедный старик. Бедный взрослый ребенок. Именно вот таких и есть Царство Небесное.

Я опять брожу около дома Елены. Это громадный, серый, тяжелый дом купца Купоросова. Как могут жить люди в этой коробке? Как может жить в ней Елена?

Я знаю: глупо мерзнуть на улице, кружить вокруг закрытых дверей, ждать того, чего никогда не будет. Ну, если я даже встречу ее? Что изменится? Ничего.

А вот вчера, на Кузнецком, у Дациаро я встретил мужа Елены. Я издали заметил его. Он стоял у окна, спиною ко мне и разглядывал фотографии. Я подошел и стал рядом с ним. Он высокого роста, белокурый и стройный. Ему лет 25. Офицер.

Он обернулся и сразу узнал меня. В его потемневших глазах я прочел злобу и ревность. Я не знаю, что он прочел в моих.

Я не ревную его. Я не имею злобы к нему. Но он мне мешает. Он стоит на моей дороге. И еще:

когда я думаю о нем, я вспоминаю слова:

Если вошь в твоей рубашке Крикнет тебе, что ты блоха, — Выйди на улицу И убей!

Сегодня тает, бегут ручьи. Лужи сверкают на солнце. Снег размок и в Сокольниках пахнет весной, — крепкой сыростью леса. Вечерами еще мороз, а в полдень скользко и каплет с крыш.

Прошлой весной я был на юге. Ночи, — ни зги.. Только горит созвездие Ориона. Утром по каменистому берегу я ухожу к морю. В лесу цветет вереск, расцветают белые лилии. Я карабкаюсь на утес. Надо мной раскаленное солнце, внизу — прозрачная зелень воды. Ящерицы скользят, трещат цикады. Я лежу на жарких камнях, слушаю волны. И вдруг, — нет меня, нет моря, нет солнца, нет леса, нет весенних цветов. Есть одно громадное тело, одна бесконечная и благословенная жизнь.

Один мой знакомый, бельгийский офицер, рассказывал мне о своей жизни в Конго. Он был один и у него было пятьдесят черных солдат. Его кордон стоял на берегу большой реки, в девственном лесу, где солнце не жжет и бродит желтая лихорадка. По ту сторону жило племя независимых негров, со своим царьком и со своими законами. День сменялся ночью и вновь наступал день. И утром, и в полдень, и вечером была все та же мутная река с песчаными берегами, те же ярко-зеленые лианы, те же люди с черным телом и непонятным наречием. Иногда он от скуки брал ружье и старался попасть в курчавую голову между ветвей. А когда черным людям с этого берега случалось поймать кого-нибудь из тех, кто на том, пленника привязывали к столбу. От нечего делать его расстреливали, как мишень для стрельбы. И наоборот: когда кто-нибудь из его людей попадался на том берегу, ему разрубали руки и ноги. Затем клали на ночь в реку так, что торчала одна голова. А наутро рубили голову.

Раскольников убил старушонку и сам захлебнулся в ее крови. А вот Ваня идет убивать и, убив, будет счастлив и свят. Он говорит: во имя любви. Да разве есть на свете любовь? Разве Христос воистину воскрес в третий день? Все это слова… Нет, Если вошь в твоей рубашке Крикнет тебе, что ты блоха, Выйди на улицу И убей!

— Было это дело на юге в N. Знаешь улицу, что низом от вокзала идет? Ну, еще часовой на горке стоит? .. Взял я бомбу, — сам изготовил, — в платок увернул, наверх взобрался. Недалеко от часового стою, шагах этак в двадцати пяти. Дожидаю. Вот, гляжу: пыль пошла, казачишки едут. А за казачишками он, своею персоной, в коляске и офицер какой-то при нем. Поднял я руку, бомбу высоко держу. Он, как глянет, завидел меня, белый, как скатерть сделался. Я на него смотрю, он на меня. Тут я, Господи благослови: с размаху бомбу вниз. Слышу: взорвало. Ну, я бежать. Браунинг у меня был хороший, Ванин подарок. Обернулся: часовой меня на винтовку ловит. Стал я кружить, для затруднения, значит. Кружу, а сам из револьвера стреляю. Так, главнее для страху. Патроны все расстрелял, обойму переменил, дальше бегу. Глядь: из казармы солдаты бегут, пехота. На ходу в меня из винтовок палят. Им бы остановиться, да с места бы и стрельнуть. Наповал бы убили. Ну, перебежал это я поле, до домов добежал. Что такое? Из переулка матросы бегут. Ну, я раз-раз, раз-раз, обойму всю опять расстрелял. Уж и не знаю, убил ли кого. Бегу. В улицу завернул, — заводские с работы идут. Я к ним. Слышу: не трожь, ребята, пусть бежит. Я, — в толпу, револьвер — в карман, шляпу скинул, нашлепку надел, пиджак скинул, в рубашке остался… Папироску тут закурил, завернулся со всеми. Иду. Будто тоже с завода, солдатам, значит, навстречу.

— Ну, ничего. Домой пришел. Дома слышу: бомбой коляску взорвало, ему кишки разнесло, да двух казачишек убило.

— А скажи, — спрашиваю я его, — если мы генерал-губернатора убьем, ты будешь доволен?

— Барина если убьем?

Он улыбается. Блестят крепкие, как молоко белые зубы.

— Чудак . .. Конечно доволен.

Но ведь тебя, Федор, повесят.

— Так что? Две минуты, — готово дело. Все там будем.

— Да у свиней собачьих.

Прошла страстная неделя. Сегодня веселый перезвон: Пасха. Ночью радостный крестный ход, слава Христу. А с утра вся Москва на Девичьем поле, яблоку негде упасть. Бабы в белых платочках, солдаты, оборванцы, гимназисты. Целуются, щелкают семечки, зубоскалят. На лотках красные яйца, пряники, американские черти. На ленточках разноцветные пузыри. Люди, словно пчелы в улье: гомон и шум.

В детстве говеешь еще на шестой. Пост всю неделю, до причастия ни маковой росинки во рту. На страстной неистово бьешь поклоны, к Плащанице всем телом прильнешь: Господи, прости мне мои прегрешения. У заутрени, как в раю: свечи ярко горят, воском пахнет, ризы белые, киот золотой. Стоишь, не вздохнешь, — скоро ли воскреснет Христос, скоро ли домой со святым куличом пойдешь? Дома праздник, великое торжество. Всю святую неделю праздник.

А сегодня мне все чужое. Томит колокольный звон, скучен смех. Уйти бы, куда глаза глядят, не вернуться.

— Барин, купите счастье, — сует мне девчонка конверт. Девчонка босоногая, рваная, какая-то вся непраздничная. На клочке серой бумаги напечатано предсказание:

Вот и яичко на красный день.

Ваня живет на Миусах, на постоялом дворе, в артели. Он спит вповалку на нарах. Ест из котла. Сам чистит лошадь, моет пролетку. Днем — на улице, на работе. Он не жалуется, доволен.

Сегодня он в новой поддевке, волосы смазаны маслом, сапоги у него со скрипом. Он говорит:

— Вот и Пасха пришла. Хорошо … Жорж, ведь Христос-то воскрес.

— Ну так что ж, что воскрес?

— Эх ты… Радости в тебе нет. Мира ты не приемлешь.

— Я? Я — дело другое. Мне тебя, Жоржик, жалко.

— Ну да. Никого ты не любишь. Даже себя. Знаешь, есть у нас на дворе извозчик Тихон. Черный такой мужик, курчавый. Зол, как черт. Был он когда-то богат, потом погорел: подожгли. Простить до сих пор не может. Всех проклинает: Бога, царя, студентов, купцов, даже детей. И тех ненавидит. Сукины дети все, — говорит, — и все подлецы. Кровь христианскую пьют, а Бог с небес радуется … Давеча прихожу из чайной на двор, гляжу: посреди двора Тихон стоит. Ноги расставил, рукава засучил, кулачища у него громадные, — лошаденку свою вожжей по глазам хлещет. Лошаденка-то хилая, еле дышит, морду в гору дерет. А он ее по глазам, по глазам. Стерва, — хрипит, — сволочь проклятая, я тебе покажу, я тебя научу… За что, говорю, Тихон, бьешь животину? Молчи, — кричит, — хлюст паршивый … И давай хлестать еще свирепее. На дворе грязь, вонь, конский навоз, а наши повылезли, смеются, Тихон, мол, балует… Так и ты, Жоржик, всех бы вожжей по глазам… Эх ты, бедняга.

Он скусывает кусочек сахару, долго пьет чай, потом говорит:

— Не сердись. И не смейся. Вот я думаю. Знаешь, о чем. Ведь мы нищие духом. Чем, милый, живем? Ведь голой ненавистью живем. Любить-то мы не умеем. Душим, режем, жжем. И нас душат, вешают, жгут. Во имя чего? Ты скажи. Нет, ты скажи.

Я пожимаю плечами.

— Спроси Генриха, Ваня.

— Генриха? Генрих верит в социализм, знает, что люди будут свободны и сыты. Но ведь это же все для Марфы, а что для Марии? За свободу можно, конечно, жизнь отдать. Что за свободу? За слезу одну можно. Я молюсь: пусть не будет рабов, пусть не будет голодных. Но ведь это же, Жоржик, не все. Мы знаем, мир неправдой живет. Где же правда? Скажи.

[youtube.player]

Всё же не могу оправдать эсеров. Ну не бывает убийство во благо.
Да, сумбурное время, смутное и можно долго твердить, что страна была обречена ещё до восшествия Николая II на престол, что маховик был запущен ещё убийством Императора Павла, казнью декабристов, отменой крепостного права. Сколько людей - столько и мнений, как известно. Но разве может время оправдать само явление терроризма.
И, всё равно, героям невольно начинаешь сопереживать. По-настоящему верят они в свою идею и готовы сложить за неё буйны головы. "Конь вороной" по содержанию несколько отличается: действие происходит уже во время гражданской войны. Ракурс снова необычен: "зелёные" отряды "бандитов", выступающие "за Россию". Странно, разве не рыл сам Савинков терракатами эсеров яму России как раз? Но нет, история повернула русло совсем в другую сторону, теперь и цель изменилась кардинально: сопротивление большевикам, зловещей серой массе, сметающей всё на своём пути.. Но во имя чего уничтожается культура? Во имя царя? Во имя России? Во имя потрета Маркса в золочённой раме на стене комнаты, в которой герой должен был обрести, наконец, семейное счастье и долгожданный покой.
Савинков отказывается принять новую реальность, но помешать ей быть уже не в силах. Вооружённая борьба постепенно сходит на нет, народ устал от войн и жизнь в стране потихоньку налаживается. Лишь тогда начинают понимать люди иллюзорность своих идеалов, ради которых отцы убивали детей, а жёны отрекались от мужей. И лишь одно не позволяет герою сдаться, закончить роман примерением с болезненно-новым или пулей в голову: "Сроков знать не дано. Но встанет Родина, - встанет нашей кровью, встанет из народных глубин. "
И, всё-таки, мне очень хочется верить, что революций больше не будет. Не будет и войн, тем паче - гражданских. Не будет терроризма. Не будет наций. Пусть всё это и ныне представляется идиллией, но заслужила Россия отдых от бездарных политиков и бессмысленных войн. Хватит враждовать и разрушать - с ненавистью можно бороться только любовью. Любите и цените друг друга.

"Слово и Дело" и "Нечистая Сила" Пикуля. еле дочитал.
и это потому, что очень больно и страшно читать такие вещи о нашей Родине.
скольких мерзавцев наши государи-императоры пригрели.
самые для меня ненавистные - Остерманн и Распутин. никакой Бенкедорф,
никакой Аракчеев или кто там ещё и рядом не стояли.
а эта книга, о которой ты пишешь, она как называется и кто автор?

а Чуб, это, случаем, не фамилия? просто у меня у друга такая вот.

В первую очередь меня зацепило то, что у людей того времени были неправильные идеалы и ужасающие средства для достижения своей цели. Гм-м, впрочем они и по сей день продолжают их использовать, правда, не в таком огромном объеме. Видно заблудился тогда русский человек в своих взглядах на мир. Виной этому было нестабильное время и неуверенность в завтрашнем дне. И поэтому он с легкостью брал то, что ему подсовывали большевики, "зеленые", "белые" и прочие. Я тут же начинаю мечтать: "А если бы весь 20 век прошел под знаком добра и любви?" Тогда мы бы жили сейчас в море солнечной любви. И чего людей тянет убивать, насиловать, душить, губить и тому прочие, вместо того, чтобы совершать благие поступки? Ведь жить по заповедям Христа, пожалуй, самое настоящее и самое неиллюзорное, из того, что можно делать на этой планете)))

Тебе вопрос. А если бы наше время было бурным и нестабильным (Боже упаси!) (ужасные войны в соседних странах, угроза внешней войны, гражданская война, голод, политическая нестабильность, перевороты, революции и т.д.) то мог бы ты прийти к своему сейчашнему взгляду на мир? Т.е. мог бы ты его любить и созерацать или бы ты его ненавидел и разрушал?
Я думаю, что стечение обстоятельств грозного времени сделало бы из меня отбивную.

м, а все равно, когда говорят любите и цените, - до людей не доходит. надо, чтобы они сами это поняли.

зацепило.. хм.. "приглашение на казнь" набокова, геймер лоскутва, черная книга арды: исповедь стража натальи некрасовой, фальшивые зеркало лукьяненко, цикло о хаосе вероники иванововй.. на той неделе - помню только романы мост, осиная фабрика (!! отличная книга) и шги по стеклу. вот.

Савинкова давно хочу почитать - руки не доходят. Теперь точно прочту. Подонок он был, конечно, зато принципиальный.
Из последнего зацепило "Путь духовного обновления" Ильина, "Судьба России" Бердяева.
Последнее из художественного было отстойным. Это книжка Нестерова "Скины - Русь пробуждается" и "Невидимки" Паланика. Так что последнее зацепившее читал довольно давно. Кафка "Превращение" и Ремарк "Время жить и время умирать" (Хотя, опять же, до Западного фронта он так и не допрыгнул имхо, хотя книга ОЧЕНЬ хорошая).
Кафку вообще хочу почитать. Прикол - проснуться обычным утром и понять, что ты превратился в жука( Аффтар минут 15 описывает, как он пытается втать, снять одеяло, слезть с кровати, открыть стучащим родителям дверь. Стремненькая такая сказка вышла - всем рекомендую, вроде бесхитростные выводы, мысль не новая, а написано очень хорошо и шизануто закручено.
А что до Ремарка, то для меня каждая его книга - это событие. Так и эта. Саш, обвиниш в негуманности, но со мной просто сцена из Карамазовых случилась, когда он пишет, в начале там, когда немцы расстреливают наших

Женщина что-то очень быстро проговорила по-русски.

— Спросите, что ей нужно, — сказал лейтенант Мюллер. Он был бледен. Это была его первая казнь. Мюкке передал вопрос старику.

— Ей ничего не нужно, она только проклинает вас, — ответил тот.

— Ну, что? — крикнул Мюллер, он ничего не понял.

— Она проклинает вас, — сказал старик громче. — Она проклинает вас и всех немцев, что пришли на русскую землю. Она проклинает и детей ваших! Она говорит, что настанет день, — и ее дети будут расстреливать ваших детей, как вы нас расстреливаете.

Просто карамазовщина. Токи по телу бегают, ты уже видишь, как Берлин в руинах лежит, а немцев пачками стреляют, а ты улыбаешься блаженно. Я знаю, что это неправильно, но книга очень эмоции дает сильные.
Это вот из последнего.

[white52] Не в тему) Вопрос-то нимне) Но первая мысля:

Тебе вопрос. А если бы наше время было бурным и нестабильным (Боже упаси!) (ужасные войны в соседних странах, угроза внешней войны, гражданская война, голод, политическая нестабильность, перевороты, революции и т.д.) то мог бы ты прийти к своему сейчашнему взгляду на мир? Т.е. мог бы ты его любить и созерацать или бы ты его ненавидел и разрушал?
Я думаю, что стечение обстоятельств грозного времени сделало бы из меня отбивную.

Я снимаю пацифик со своей груди о обнажаю клыки. Мне никогда не поверить в перемену погоды.

Brightside , наслышан.. сам, правда, пока не читал. исправлюсь)
хотя к Распутину у меня отвращение с первых учебников истории выработалось. как и к эпохе "Бироновщины", впрочем..
но отрицать ничего не хочу, т.к. это неотъемлимая часть истории Государства Российского, как бы я к этим периодам жизни страны не относился =)
а эта книга:
Савинков Б.В. , "Воспоминания террориста". "Конь бледный". "Конь вороной".
"Издательство АСТ", 2004 год

Sssilitha , только Набокова "Приглашение на казнь" читал.. сначала жутко не понравилось.. потом послушал лекцию в инсте и открыл писателя для себя снова -)
остальное пока не читал.. но если темп не сброшу - думаю, доберусь к лету и до фантастики.. хотя, конечно, немножко не моё.. Стругацкие, Беляев тот же - просто не пошли.. мама говорит: с возрастом придёт) что же - может и так :)

[white52] , мммм..) а разве мы в завтрешнем дне уверены? Разве можем хоть с какой-то точностью сказать, что эта ночь не станет Ночью Длинных Ножей, а назавтра США и Иран не обменяются ядерными ударами.. всё это образно, конечно.. просто сейчас тоже о стабильности говорить не приходится, но, к счастью, на улицу не так страшно выходить.. Инциденты или умалчиваются или их совсем немного, СМИ, под контролем государства, явно сдерживают общество от крайностей и на баррикады сейчас никто не пойдёт, кроме отъявленных радикалов, разве что.. и, в какой-то степени, для страны это даже хорошо.. хотя и не очень демократично =)))
А религия.. Да любая религия, не только христианство, так или иначе к добру призывает. Но человеку свойственно всё извращать и теперь возглас "Алллах велик", например, в нашем сознании стал ислючительно криком террориста..

вопрос хороший, я не знаю сам, если честно.. быть может, стал бы священником и призывал бы людей не озлобляться.. а, может, сам потерял бы близкого человека (не дай то. ) и стал бы уничтожать предполагаемых "врагов".. не знаю, я не могу ответить на этот вопрос, со мной этого не было и очень хочется надеяться, никогда не будет.. но если бы на дворе был семнадцатый год и мне непременно надо бы было принять чью-то сторону - воевал бы за белых или в отрядах Махно.. За Россию :) если же необязательно, что скорее всего - просто постарался бы оставаться в стороне: выращивал бы хлеб и растил детей.. не моё это - уничтожать, разрушать, воевать.. да и глупо это)

Князь_Лев_Николаевич_Мышкин , вот-вот.. из-за принцпиальности и читаешь. человек верит в свои идеалы, как верят и его боевые соратники.. они идут на казнь и благодарят судьбу, за то, что довелось им уйти именно так, что своё жизненное предназначение они оправдали.. как бы глупо это не было, просыпается даже какое-то уважение к этим людям. до Кафки и Паланика непременно доберусь, причём в ближайшее время - недавно интересовался, в районной библиотеке их почему-то не оказалось.. а "Время жить и время умирать" мне даже больше чем "На западном фронте без перемен" нравится.. не знаю, вроде бы романы и очень похожи, но здесь ещё и отчётливая любовная линия.. не столько дело даже в романтике, сколько в самом рисунке, понимании, что ты воюешь и за себя, и за человека, который тебе дорог. в то же время ты ясно осознаёшь, что война эта бессмысленна.. её ненавидишь ты, ненавидит этот человек и видят в ней смысл разве что тыловые майоры, обершарфюреры, да Штейбреннеры.. ты же решаешь для себя лишь один вопрос: где спасение из этой схемы.. Эрнст находит его лишь в растении, заслонившем небо.. Здесь нет той обречённости, логической концовки, роман мог продолжаться, но Ремарк намеренно обрывает его так.. по поводу цитаты.. там в конце ещё эпизод есть, когда старик предлагает Греберу уйти с ними.. Что война для немцев проиграна.. И Гребер, хоть и понимает это, всё же кричит: "Молчать!" и уходит прочь.. тоже интересный момент.. Хотя, если честно, Ремарка я всё-таки читал без разделения на русских, французов и немцев.. "Бедные мальчики" - возможно даже так.. Всё-таки для простых солдат война - бедствие.. А рассуждать о людях как о пачках.. ужасно не хочется)

[youtube.player]