Лишаев сила простых вещей
Сила простых вещей: сборник статей / Под редакцией С.А. Лишаева. – СПб.: Алетейя, 2014. – 384 с. – (Тела мысли)
"Я смотрю на лежащего передо мной кота, – пишет один из авторов книги, Юрий Пермяков, – и понимаю, что ему пока нет места в создаваемой философами картине мира". "Либо классическая философия, – пытается он далее понять ситуацию, – не вправе претендовать на знание о всеобщем, либо мой кот не состоятелен как философский вопрос".
Разумеется, такая постановка вопроса чересчур – и намеренно – категорична. Всё, о чем говорится в сборнике "Сила простых вещей", показывает, что философия – притом понятая с достаточной степенью традиционности – и может и должна стремиться к знанию о всеобщем (сколь бы ни было оно недостижимо), не говоря уже о знании о частном; что до кота – то он, и настоящие елурофилы это подтвердят, просто взывает к (качественно поставленному) философскому вопрошанию. И не он один.
Вещь как таковая – особенно простая, не вовлеченная в глобальные проекты, с собственным одиноким голосом в бытии – несомненно, принадлежит к числу явлений, недооцененных и русской мыслью, и, пожалуй, даже русским чувством. Лучше всего с задачей понимания роли вещи как смыслового события в человеческой жизни по сей день – помимо бытового внимания – справляется поэзия. Традиционно пренебрегаемая большими дискурсами нашей культуры, вещь теперь получает шанс занять в них более достойное место: сборник, возникший благодаря совокупным усилиям петербургских, самарских и казанских философов и посвященный выявлению философского потенциала простых вещей, – сводит под одной обложкой довольно разноголосые попытки придать вещи тот интеллектуальный статус, которого она заслуживает. Ищут способы говорить о ней языком (точнее – языками) философии и видеть в ней стимул философских смыслов.
Какие траектории пониманию мира – самим своим устройством и своей ролью в руках человека – задает, например, калейдоскоп? (Это объясняет заинтригованному читателю Марина Корецкая.) Как направляют мысль перчатка и корсет? (Предположения на сей счет строят, соответственно, Сергей Голенков и Анна Конева). Что происходит с вещью – опять же именно в отношении ее смысловых структур, – когда та оказывается в статусе подарка, сувенира, фетиша, фальшивки? А в роли первого в жизни запомнившегося впечатления, "вещи-первосвета"? (Этому особенному статусу вещи посвящены размышления Сергея Лишаева.)
Помимо испытания философского ресурса отдельных, штучных вещей, авторы книги – в специально для того отведенных разделах – обсуждают, как возможна метафизика вещи вообще. Вот зерно ее возможности, обозначенное в самом начале книги Мариной Михайловой: "Созерцание вещи в ее онтологической и эстетической определенности есть опыт прикосновения к полноте бытия". Вещь фокусирует бытие. Она – его сгусток.
Как подходить к задаче выстраивания философского понимания вещи – скорее, совокупности задач – пока не очень ясно. Поэтому авторы подходят к ней со сторон принципиально разных (затем и нужен "Сад вещей", по которому можно и нужно бродить разными тропами в разных направлениях). Заведомая несистематичность работает здесь на полноту видения предмета, по крайней мере – на (бесконечное) приближение к такой полноте. В принципе, в этот реестр может быть вставлена любая вещь – список принципиально открыт, а потому не претендует быть исчерпывающим изначально.
Простая вещь, дерзко перефразируя поэта, – сама себе концепт. К числу наиболее уязвимых сторон этой замечательной книги принадлежит – нет, отнюдь не принципиальная ее асистемность, она – как раз достоинство: пока философский взгляд на предмет не вызрел, нечего запихивать его в систему, – но то, что осталась непроясненной, собственно, исходная точка всего интеллектуального предприятия: само понятие простой вещи, притом в обеих его составляющих частях. Не предложено, увы, общее хотя бы для всех участников этого сборника представление ни о том, что считать "простым" (с какого момента начинается сложность? Синонимична ли "простоте" "обыденность" и "привычность"? – ведь очевидно же, что нет), ни о том, что вообще принимать за "вещь" – отличая ее, допустим, от "предмета" или "тела" (а что авторы сборника одно от другого отличают – несомненно).
Так в числе вещей, притом простых, наряду, скажем, с кнопкой и кирпичом, простоту которых оспорить трудно, оказывается, с одной стороны, дорога, с другой – счастье, о причинах вещественности которого (не говоря о простоте) остается лишь гадать, а с третьей – кот, с которого мы начали этот разговор и назвать которого вещью, а уж тем более простой, язык, согласитесь, просто никак не поворачивается. Личный дневник, которому как "философско-антропологическому концепту" посвящает свое исследование Константин Пигров, несомненно благодатная почва для философской рефлексии и в качестве вещи даже может быть, в известном смысле, взят в руки (хотя, по совести говоря, размышляет о нем Пигров не столько как о вещи – тетрадке, блокноте… – сколько как о процессе, о жанре действия, о способе самособирания), но что же в нем простого?
Простоте как явлению, правда, посвящает отдельное эссе Герман Мелихов. Однако уже первая строчка этого текста отказывает в праве считаться "простым" решительно всему, о чем идет речь в книге: "Все, что подвержено изменениям, сложно. Простое неизменно". Этим качеством, увы, не в силах похвастаться даже кирпич и кнопка, а уж кот и личный дневник, не говоря о счастии, на обладание им даже не претендуют.
Как вообще говорить о чем бы то ни было, когда не проведены границы предмета разговора?
Когда такие границы предлагаются – они оборачиваются совершенной безграничностью. "Любая сущность, – пишет Марина Михайлова, – которая может быть поименована, – это вещь. С этой точки зрения вещами являются не только камень, стол или газета, но и надежда, любовь, страх".
Но ведь поименовать можно решительно что и кого угодно. Мы именуем и человека, и Бога. Считать ли их (нас, Его) на этом основании вещами? Если нет, то стоило бы оговорить: что нас от этого удерживает? Как бы более четко провести грань между "вещным" и "невещным" ареалами мира?
Гораздо ближе к существу вещи как предмету философской заботы подошел, по-моему, Сергей Лишаев, предложив не то чтобы определение ее, но онтологические ее координаты: вещь, говорит он, – это "место сборки мира и человека". Правда, таким местом сборки Лишаев признает (лишь?) "простую" вещь. Обладают ли сложные вещи меньшей собирающей силой?
И все-таки. Проведение границ, по мере созревания русскоязычного философского дискурса вещи, нет сомнений, еще состоится. Важнее другое: для философского взгляда на нее начали создавать средства.
В книге делаются одни из возможных подступов к дисциплине – или к форме философского взгляда – которой (по крайней мере, в русскоязычной мысли) как таковой еще нет, но которая имеет для своего возникновения все основания и, наконец, стала понемногу, на наших глазах, оформляться: к антропологии вещи. Задача этой дисциплины состоит, предположительно, в выявлении человеческих (впрочем, какие бывают еще?) смыслов вещи в их системности. В нащупывании принципов, по которым вещи провоцируют в человеке образование смыслов, собирают и удерживают их вокруг себя – оказываются их аккумуляторами, "притягивателями", – и в понимании того, как это, в конечном счете, сказывается на формировании самого человека как смыслового явления.
Линию Хайдеггера – в нашей философской культуре не принадлежащую к числу доминирующих – авторы сборника продолжают не только своим вниманием к вещи, но и вслушиванием в язык как источник философских смыслов.
Вообще-то они называют своей задачей вслушивание в собственные голоса и сообщения вещей-собеседников. Правда, в таких случаях человек все равно слышит самого себя – шум в собственных ушах, но правда и то, что с каждой вещью этот шум звучит ему все-таки иначе. Вещи работают как выявители, провокаторы, спусковые крючки человеческого.
Интересно, что авторы активно используют философский потенциал метафоры и образа, по сию пору пребывающих по преимуществу, если не исключительно, в художественном ведении. Книга сделана на пересечении философского и художественного дискурсов – в широкой пограничной полосе между ними (она расположена там не вся целиком – есть тексты, которые умещаются на философской стороне целиком – но значительной своей частью). Она использует мало до сих пор востребованные ресурсы (философской) культуры, подтягивая ближе к центру то, что до сих пор оставалось на ее периферии. Как можно говорить, – осмысливается в ней, – о взаимоотношениях человека и вещи без лирики и сентиментальности? Или, что и того важнее: как можно сделать движения совершенно лирического характера (замирание от красоты мира при взгляде в окно; острое чувство домашнего уюта…) предметом – а то и стимулом – философской рефлексии?
Во всяком случае, важно, что происходит настройка непотребительской оптики на вещи – в противовес главенствующим потребительским тенденциям нашей с вами цивилизации; проговаривание надутилитарных смыслов того, что обычно довольствуется статусом утилитарного. Что расширяется круг ресурсов смысла. Он вообще-то и так необозримо широк – но очень немногое, кажется, из этого включено в орбиту профессионально выстроенного, дисциплинированного философского внимания. По крайней мере – на русском языке.
Намечена здесь, кроме всего прочего, очень интересная линия: расширение понятия этики, распространение этики на отношения с вещами. Об этом совершенно красноречиво сказано в открывающей сборник статье Марины Михайловой.
Она говорит о "возможности диалога с вещами", о том, что "мы можем обратить к вещи вопрос" (диалогичность этична уже сама по себе), вообще "не только помыслить, но и почувствовать" ее, "вступить с нею в значимые отношения". О том, что "у нас нарушены простые отношения с вещами" – именно в этом автор видит "основную проблему нашего времени". Где речь заходит об отношениях, об их нарушенности, о недолжном их состоянии – а значит, и о том, что возможно некоторое иное состояние, "должное", – там уже чистая этика.
Таким образом, происходит развитие понимания того, что этика – дело не только межчеловеческое. В пределе, она касается отношений с миром в целом. И уж во всяком случае – с миром ближайшим, до которого дотягиваются рука и глаз, который подвержен нашему воздействию.
Уроки простых вещей
Самарские философы проясняют структуры опыта
Интеллектуальная жизнь за пределами Москвы – вещь, настолько мало прояснённая для столичного сознания, что кому-нибудь, возможно, кажется, будто её вовсе нет. Но это - представление глубоко ложное, объяснимое мало чем, кроме лени и нелюбопытства столичных жителей и исчезающе-малых тиражей провинциальных изданий.
Вообще, интеллектуальная жизнь за пределами Москвы – вещь, настолько мало прояснённая для столичного сознания, что кому-нибудь, возможно, кажется, будто её вовсе нет. Но это - представление глубоко ложное, объяснимое мало чем, кроме лени и нелюбопытства (да разве ещё снобизма) столичных жителей и исчезающе-малых тиражей провинциальных изданий.
Так в чём же специфика провинциальных смысловых лаботаторий – и есть ли эта специфика вообще?Постараемся понять: в чём её особенности, если они там вообще есть? Вправду ли дух философии веет, где хочет, и меняются ли траектории его полёта в зависимости от того, над чем он пролетает?
— Сергей Александрович, можно ли говорить о существовании в Самаре философского сообщества со своим узнаваемым интеллектуальным стилем?
— Я склонен думать, что да. Собственно, для нашего города это явление совсем новое: Самара всё-таки не Москва, где философия берёт истоки ещё от общества любомудров. У нас философия появляется вместе с Самарским государственным университетом. То есть, философы в городе наверняка были и раньше, но о них, об их текстах или вообще о каких-то плодах их активности, увы, ничего не известно. А университет возник в 1969 году, и вместе с ним была создана кафедра философии. На кафедру пригласили Вадима Борисова - довольно крупного советского философа. Он в своё время закончил Московский университет, - учился с 1945 по 1950 год, одновременно с Грушиным, Мамардашвили, Ильенковым, Зиновьевым… Занимался он в основном философией науки, работал в Новосибирском университете - в Академгородке, в среде интеллектуалов-шестидесятников, на его новосибирской кафедре работал Михаил Розов и действовал знаменитый семинар по методологии науки. В 1972 году в Самару из Новосибирска переехал и стал работать на кафедре молодой кандидат наук Владимир Конев. Это - уже начало самарской философской среды. В 1984 году Борисов открыл здесь совет по защите диссертаций – первый в Поволжье.
А в начале 90-х произошло сразу несколько событий. В 1991-м группа преподавателей с кафедры философии Борисова решила создать негосударственный ВУЗ - Самарскую гуманитарную академию. Собственно, это были философы: Наталья Воронина – она до сих пор возглавляет наш ВУЗ; Алексей Харченко, много лет работавший в нашей академии, и я, не покидавший с тех пор кафедры философии. Так в 1992-м возникла ещё одна точка философской активности. Именно здесь, впервые в Самаре, появился философский факультет, долгие годы называвшийся философско-филологическим.
Философы создали его для реализации своих планов, проектов, идей. В университете же факультета не было, были только две философские кафедры – естественных и гуманитарных факультетов, - неплохие по тем временам.
Такое медленное чтение и медленная работа с текстом были особенно характерны для 90-х. Тогда все эти тексты только появлялись в России в открытом доступе, и такая практика чтения была актуальна и полезна. Кроме рутинно-профессиональной составляющей, которая нужна всегда, в 90-е это занятие имело и общекультурный резонанс – важны были сами имена, само прикосновение к тому, что на фоне марксистской догматической традиции воспринималось как подлинная мысль. Приходили люди и с других факультетов, - не только философы, иногда просто со стороны – такое это было важное событие.
То есть, сообщество стало по-настоящему развиваться в 90-е, когда вообще был мощный всплеск общественного, внепрофессионального интереса к философии. Стали выходить неизвестные прежде тексты русских, советских философов; пошла волна переводов.
То есть, с одной стороны, было постоянное ядро, - оно, правда, тоже менялось, хотя и не быстро, - люди заканчивали академию, уезжали. – и, с другой, - приходящие участники.
Кроме того, в академии действовал постоянный преподавательский семинар, - там мы тоже читали и Делёза, и Хайдеггера. Люди извне приходили и туда.
По-моему, во многих российских городах есть какие-то специализированные формы философской жизни: клубы, вузовские или кафедральные сайты, семинары – но нет даже попытки свести философскую жизнь города воедино, в одно виртуальное пространство. Конечно, в небольшом городе, где всего один-два вуза, представлять нечего, - слишком мало и людей, и событий. С другой стороны, в Москве или в Петербурге один такой сайт создать невозможно - всего слишком много. А вот размеры города-миллионника или близкого к нему, где достаточно много вузов: Саратов, Казань, Екатеринбург, Нижний Новгород, Волгоград… - вполне это позволяют. Начиная проект, мы хотели, чтобы он стал заразительным, чтобы в других городах возникли аналогичные сайты. Пока ничего подобного я не видел, но надежды не теряю.
Примерно с середины 2000-х мы в СаГА стали проводить по две конференции в год. Это ещё один момент, новый и важный. Они часто невелики по составу участников, но посвящены интересным, актуальным темам. Для того, чтобы было сообщество, важна ритмичность. Так же важно, чтобы был журнал и выходил регулярно: пусть хоть раз или два в год, но обязательно - много лет подряд. Желательно - десять, двадцать. Вокруг таких вещей сохраняются общие умонастроения, стилистическое единство – и круг авторов. Это то ядро, вокруг которого уже можно наращивать сообщество.
— Какие темы там обсуждаются?
Возможны вопросы - и неудобные, и, может быть, глупые. Но это делает философскую мысль способной постоять за себя. Академическая обстановка всё же расслабляет: мы вещаем перед студентами, аспирантами, и они обязаны слушать, что бы мы ни говорили: сдавать-то надо. Но, приходя к людям со стороны, которые ничем вам не обязаны, в которых, наоборот, заинтересованы вы сами, - вы должны говорить так, чтобы вас слушали и чтобы к вам пришли опять.
Сама способность понимать в мире, сознавать вещи и мир в целом уже предполагает вынесенность человека во вне-мирное пространство. Мы некоторым образом выдвинуты в ничто, как говорит Хайдеггер; причастны к Другому. Мы не только есть, но ещё и отсутствуем; мы - ещё и некоторая пустота и прокол существования. Именно благодаря этому мы способны знать о себе и о вещах, которые есть в мире.
Иногда метафизическое измерение опыта выходит на поверхность. Есть опыт особенный, глубинный – например, опыт ужаса, о котором писал Хайдеггер; или переживания ветхого; или полемики (о нём писал Виталий Лехциер). Это - привилегированные точки опыта, они заслуживают анализа прежде всего. Говоря о той же метафизике эмоций, мы, с одной стороны, можем говорить о метафизике любых эмоций вообще – а с другой, выделять эмоции специфические, в которых этот метафизический элемент явлен особенным образом.
Есть ещё один характерный для нас момент – может быть, больше свойственный художественному творчеству, и то не всякому. В наших изданиях много статей, написанных в соавторстве Мариной Корецкой, Еленой Савенковой и Еленой Иваненко. Они пишут тексты втроём: каждое предложение обдумывается, обговаривается – так у них написаны уже целые (философские) книги! Это уникальная вещь, такого, кажется, больше нигде нет, по крайней мере, я не встречал. По-моему, это тоже говорит об особой устремлённости к творческому поведению, поисковому, игровому, даже где-то хулиганскому – свободному, отличному от чисто философского умозрения по некоторому эмоционально-художественному подъёму. На нашей площадке такие тексты оказались явно не случайно.
— На какие теоретические авторитеты вы ориентируетесь в своей работе? Имя Хайдеггера приходит на ум первым, но он наверняка не единственный.
— Не единственный, конечно. Вообще, что касается имён, принципиальных для самарского философского сообщества, я не вижу существенных отличий от России в целом, прежде всего, от Москвы и Петербурга. Мы прошли те же волны интереса: Мамардашвили, Гуссерль, Хайдеггер; Делёз, Лакан, Жижек, Фуко, Деррида, Бодрийяр. Можно долго перечислять, но, думаю, из европейских философов ХХ века для нас особенно важны Хайдеггер, Делёз и Фуко.
— А если говорить о философах-художниках в названном смысле, чья работа в культуре кажется вам важной?
— Это - уже названные Хайдеггер и Мамардашвили, Ницше, Розанов, Флоренский. Я бы упомянул В.В. Бибихина… Многих можно назвать. Мне кажется, эта линия в философии в последнее время заметно укрепилась - в этом одно из отличий неклассической и постклассической парадигмы философии от классики, которая тяготела к научному идеалу рациональности, стремилась мыслить строго, систематично, последовательно…
— Как бы вы сформулировали генеральную идею своей – и ваших единомышленников - работы в целом?
Эта задача, конечно, родственна художественной, поэтической. Художник ведь тоже по-своему, на образно-метафорическом языке делает непроговоренный, безымянный опыт достоянием других: благодаря тому, что делает художник, они получают возможность этот опыт назвать, прочувствовать, - в интенсифицированной, сгущенной форме. Одна из задач философии, по-моему, – тоже такая зоркость взгляда, попытка и умение прояснить опыт, показать, что в опыте, который кажется проходящим, незаметным, - есть глубина; что подлинная метафизическая глубина не есть нечто выходящее за рамки повседневности.
— Что же вам, философам, видится целью такого прояснения? Имеется ли в виду построение некоторой философской системы?
— Говорить от имени всех авторов, конечно, не могу, но вряд ли тут можно построить систему на предметно-содержательном уровне. Речь идёт скорее о выработке точки зрения, инструментария, оптики: принципов, опираясь на которые, мы можем по-особому отнестись к реальности - раскрыть в ней то, что прежде было утаено.
Понятно, что мир нашего опыта, его многообразных структур в принципе не может быть исчерпан: он всё время порождается. Его исчерпание означало бы завершение мира. Пока существует человек, опыт меняется, появляются новые его конфигурации, - поэтому я и не думаю, что здесь возможно построить систему.
Всё, что мы можем предложить – это именно угол зрения, способ существования в мире: отношение к реальности, позволяющее усмотреть в обыденных, незаметных вещах глубокое и существенное. Это, по-моему, важная задача, и она сейчас активно осваивается в современной философии. Безусловно, смежные, аналогичные нашему, течения есть, но работы ещё явно непочатый край.
Интеллектуальная жизнь за пределами Москвы – вещь, настолько мало прояснённая для столичного сознания, что кому-нибудь, возможно, кажется, будто её вовсе нет. Но это - представление глубоко ложное, объяснимое мало чем, кроме лени и нелюбопытства столичных жителей и исчезающе-малых тиражей провинциальных изданий.
Вообще, интеллектуальная жизнь за пределами Москвы – вещь, настолько мало прояснённая для столичного сознания, что кому-нибудь, возможно, кажется, будто её вовсе нет. Но это - представление глубоко ложное, объяснимое мало чем, кроме лени и нелюбопытства (да разве ещё снобизма) столичных жителей и исчезающе-малых тиражей провинциальных изданий.
Так в чём же специфика провинциальных смысловых лаботаторий – и есть ли эта специфика вообще?Постараемся понять: в чём её особенности, если они там вообще есть? Вправду ли дух философии веет, где хочет, и меняются ли траектории его полёта в зависимости от того, над чем он пролетает?
— Сергей Александрович, можно ли говорить о существовании в Самаре философского сообщества со своим узнаваемым интеллектуальным стилем?
— Я склонен думать, что да. Собственно, для нашего города это явление совсем новое: Самара всё-таки не Москва, где философия берёт истоки ещё от общества любомудров. У нас философия появляется вместе с Самарским государственным университетом. То есть, философы в городе наверняка были и раньше, но о них, об их текстах или вообще о каких-то плодах их активности, увы, ничего не известно. А университет возник в 1969 году, и вместе с ним была создана кафедра философии. На кафедру пригласили Вадима Борисова - довольно крупного советского философа. Он в своё время закончил Московский университет, - учился с 1945 по 1950 год, одновременно с Грушиным, Мамардашвили, Ильенковым, Зиновьевым… Занимался он в основном философией науки, работал в Новосибирском университете - в Академгородке, в среде интеллектуалов-шестидесятников, на его новосибирской кафедре работал Михаил Розов и действовал знаменитый семинар по методологии науки. В 1972 году в Самару из Новосибирска переехал и стал работать на кафедре молодой кандидат наук Владимир Конев. Это - уже начало самарской философской среды. В 1984 году Борисов открыл здесь совет по защите диссертаций – первый в Поволжье.
А в начале 90-х произошло сразу несколько событий. В 1991-м группа преподавателей с кафедры философии Борисова решила создать негосударственный ВУЗ - Самарскую гуманитарную академию. Собственно, это были философы: Наталья Воронина – она до сих пор возглавляет наш ВУЗ; Алексей Харченко, много лет работавший в нашей академии, и я, не покидавший с тех пор кафедры философии. Так в 1992-м возникла ещё одна точка философской активности. Именно здесь, впервые в Самаре, появился философский факультет, долгие годы называвшийся философско-филологическим.
Философы создали его для реализации своих планов, проектов, идей. В университете же факультета не было, были только две философские кафедры – естественных и гуманитарных факультетов, - неплохие по тем временам.
Такое медленное чтение и медленная работа с текстом были особенно характерны для 90-х. Тогда все эти тексты только появлялись в России в открытом доступе, и такая практика чтения была актуальна и полезна. Кроме рутинно-профессиональной составляющей, которая нужна всегда, в 90-е это занятие имело и общекультурный резонанс – важны были сами имена, само прикосновение к тому, что на фоне марксистской догматической традиции воспринималось как подлинная мысль. Приходили люди и с других факультетов, - не только философы, иногда просто со стороны – такое это было важное событие.
То есть, сообщество стало по-настоящему развиваться в 90-е, когда вообще был мощный всплеск общественного, внепрофессионального интереса к философии. Стали выходить неизвестные прежде тексты русских, советских философов; пошла волна переводов.
То есть, с одной стороны, было постоянное ядро, - оно, правда, тоже менялось, хотя и не быстро, - люди заканчивали академию, уезжали. – и, с другой, - приходящие участники.
Кроме того, в академии действовал постоянный преподавательский семинар, - там мы тоже читали и Делёза, и Хайдеггера. Люди извне приходили и туда.
По-моему, во многих российских городах есть какие-то специализированные формы философской жизни: клубы, вузовские или кафедральные сайты, семинары – но нет даже попытки свести философскую жизнь города воедино, в одно виртуальное пространство. Конечно, в небольшом городе, где всего один-два вуза, представлять нечего, - слишком мало и людей, и событий. С другой стороны, в Москве или в Петербурге один такой сайт создать невозможно - всего слишком много. А вот размеры города-миллионника или близкого к нему, где достаточно много вузов: Саратов, Казань, Екатеринбург, Нижний Новгород, Волгоград… - вполне это позволяют. Начиная проект, мы хотели, чтобы он стал заразительным, чтобы в других городах возникли аналогичные сайты. Пока ничего подобного я не видел, но надежды не теряю.
Примерно с середины 2000-х мы в СаГА стали проводить по две конференции в год. Это ещё один момент, новый и важный. Они часто невелики по составу участников, но посвящены интересным, актуальным темам. Для того, чтобы было сообщество, важна ритмичность. Так же важно, чтобы был журнал и выходил регулярно: пусть хоть раз или два в год, но обязательно - много лет подряд. Желательно - десять, двадцать. Вокруг таких вещей сохраняются общие умонастроения, стилистическое единство – и круг авторов. Это то ядро, вокруг которого уже можно наращивать сообщество.
Возможны вопросы - и неудобные, и, может быть, глупые. Но это делает философскую мысль способной постоять за себя. Академическая обстановка всё же расслабляет: мы вещаем перед студентами, аспирантами, и они обязаны слушать, что бы мы ни говорили: сдавать-то надо. Но, приходя к людям со стороны, которые ничем вам не обязаны, в которых, наоборот, заинтересованы вы сами, - вы должны говорить так, чтобы вас слушали и чтобы к вам пришли опять.
Сама способность понимать в мире, сознавать вещи и мир в целом уже предполагает вынесенность человека во вне-мирное пространство. Мы некоторым образом выдвинуты в ничто, как говорит Хайдеггер; причастны к Другому. Мы не только есть, но ещё и отсутствуем; мы - ещё и некоторая пустота и прокол существования. Именно благодаря этому мы способны знать о себе и о вещах, которые есть в мире.
Иногда метафизическое измерение опыта выходит на поверхность. Есть опыт особенный, глубинный – например, опыт ужаса, о котором писал Хайдеггер; или переживания ветхого; или полемики (о нём писал Виталий Лехциер). Это - привилегированные точки опыта, они заслуживают анализа прежде всего. Говоря о той же метафизике эмоций, мы, с одной стороны, можем говорить о метафизике любых эмоций вообще – а с другой, выделять эмоции специфические, в которых этот метафизический элемент явлен особенным образом.
Есть ещё один характерный для нас момент – может быть, больше свойственный художественному творчеству, и то не всякому. В наших изданиях много статей, написанных в соавторстве Мариной Корецкой, Еленой Савенковой и Еленой Иваненко. Они пишут тексты втроём: каждое предложение обдумывается, обговаривается – так у них написаны уже целые (философские) книги! Это уникальная вещь, такого, кажется, больше нигде нет, по крайней мере, я не встречал. По-моему, это тоже говорит об особой устремлённости к творческому поведению, поисковому, игровому, даже где-то хулиганскому – свободному, отличному от чисто философского умозрения по некоторому эмоционально-художественному подъёму. На нашей площадке такие тексты оказались явно не случайно.
— На какие теоретические авторитеты вы ориентируетесь в своей работе? Имя Хайдеггера приходит на ум первым, но он наверняка не единственный.
— Не единственный, конечно. Вообще, что касается имён, принципиальных для самарского философского сообщества, я не вижу существенных отличий от России в целом, прежде всего, от Москвы и Петербурга. Мы прошли те же волны интереса: Мамардашвили, Гуссерль, Хайдеггер; Делёз, Лакан, Жижек, Фуко, Деррида, Бодрийяр. Можно долго перечислять, но, думаю, из европейских философов ХХ века для нас особенно важны Хайдеггер, Делёз и Фуко.
— А если говорить о философах-художниках в названном смысле, чья работа в культуре кажется вам важной?
— Это - уже названные Хайдеггер и Мамардашвили, Ницше, Розанов, Флоренский. Я бы упомянул В.В. Бибихина… Многих можно назвать. Мне кажется, эта линия в философии в последнее время заметно укрепилась - в этом одно из отличий неклассической и постклассической парадигмы философии от классики, которая тяготела к научному идеалу рациональности, стремилась мыслить строго, систематично, последовательно…
Эта задача, конечно, родственна художественной, поэтической. Художник ведь тоже по-своему, на образно-метафорическом языке делает непроговоренный, безымянный опыт достоянием других: благодаря тому, что делает художник, они получают возможность этот опыт назвать, прочувствовать, - в интенсифицированной, сгущенной форме. Одна из задач философии, по-моему, – тоже такая зоркость взгляда, попытка и умение прояснить опыт, показать, что в опыте, который кажется проходящим, незаметным, - есть глубина; что подлинная метафизическая глубина не есть нечто выходящее за рамки повседневности.
— Что же вам, философам, видится целью такого прояснения? Имеется ли в виду построение некоторой философской системы?
— Говорить от имени всех авторов, конечно, не могу, но вряд ли тут можно построить систему на предметно-содержательном уровне. Речь идёт скорее о выработке точки зрения, инструментария, оптики: принципов, опираясь на которые, мы можем по-особому отнестись к реальности - раскрыть в ней то, что прежде было утаено.
Понятно, что мир нашего опыта, его многообразных структур в принципе не может быть исчерпан: он всё время порождается. Его исчерпание означало бы завершение мира. Пока существует человек, опыт меняется, появляются новые его конфигурации, - поэтому я и не думаю, что здесь возможно построить систему.
Всё, что мы можем предложить – это именно угол зрения, способ существования в мире: отношение к реальности, позволяющее усмотреть в обыденных, незаметных вещах глубокое и существенное. Это, по-моему, важная задача, и она сейчас активно осваивается в современной философии. Безусловно, смежные, аналогичные нашему, течения есть, но работы ещё явно непочатый край.
Читайте также: