Рембо искательница вшей анализ
Для Бодлера (Соответствия, 1857) природа — храм, где от живых колонн исходят обрывки смутных фраз, и воспринимать природу следует исключительно как неисчерпаемый кладезь символов. Но если все таит в себе символический смысл, символы неизбежно разверзают перед толкователями бездну зла и ужаса.
Мастера изобразительного искусства тоже дарят нам образы извращенцев, проституток, сфинксов, умирающих дев, и повсюду — неприятные, отталкивающие лица.
Портрет декадента,Поль Валери Портрет Гюисманса, из кн. Разное II (1930)
Это был самый нервный из людей. художник темных сторон жизни, со склонностью ко всему худшему и жадный лишь до крайностей, поразительно легковерный, падкий на всевозможные ужасы, порожденные человеческой фантазией, большой оригинал и любитель историй, которые можно рассказывать разве что в аду; и одновременно с тем — человек необыкновенной чистоты.[. ] Осведомленность, которую он выказывал в самых разных вопросах, была феноменальной. У него был нюх на всякого рода мерзости, непристойности и подлости мира сего, и, пожалуй, подобный интерес имел под собой основания. [. ] Избрав путь мистического опыта, он охотно присовокупил к изощренному, детальному знанию видимых гнусностей и осязаемых гадостей пытливый, беспокойный интерес к мерзости сверхъестественной и пакостям сверхчувственным. [. ] Своим поразительным чутьем он тонко улавливал всё, что в мире встречается тошнотворного. Блевотный аромат забегаловок, едкость протухшего ладана, спертые, нездоровые запахи лачуг и ночлежек для нищих — эти и подобные явления, будоражившие его чувства, лишь подстегивали его гений*.
Обаяние безобразного.Шарль Бодлер, Утешительные максимы любви (1846)
Для некоторых душ, более других склонных к любопытству и пороку, обаяние безобразного есть следствие еще более таинственного чувства, каковым является жажда неизведанного, вкус к ужасному. Это чувство, семена которого каждый из нас носит в себе; оно гонит поэтов в анатомические театры или клиники, а женщин — туда, где совершаются публичные казни. Сожалею, если кому-то не под силу вообразить себе арфу с недостающей басовой струной! Иные мужчины заливаются краской стыда, обнаружив, что их любимая — круглая дура. Глупость зачастую служит украшением красоты: именно она придает глазам бесцветную прозрачность черной глади прудов или же маслянистость, отличающую штиль на тропических морях*.
Жаба.Тристан Корбьер, Желтая любовь (1873)
Звук песни в духоте ночной.
Металл, разбрызганный луной,
На листьях оставляет знаки.
Звук. Словно эхо, что живьем
В земле погребено. Идем!
Смелее! Это там, во мраке.
— Ой, жаба! Прочь уйдем! — О нет! Я рядом.
Страх отбрось напрасный.
То соловей болот. — Ужасно!
Поэт бескрылый. — Ужас! Бред!
Бред? Почему, любовь моя?
Взгляни: в глазах у жабы пламень.
Нет, уползла она под камень:
Прощай. А жаба — это я.
Статуя на саркофаге. Габриэле Д’ Аннуцио, Райские стихи (1893)
О чудо-статуя! Печаль тая,
величественна ты и белолица
на римском саркофаге, как царица,
и царски горделива стать твоя 1
Не по Эдипу ль, тайну бытия
ужасную раскрывшему, гробница
твоя пустопорожняя томится?
Не Смерть ли ждёшь, царица-плачея?
Ты замерла в молчании высоком.
Каким, обет молчания творя,
напоены уста кровавым соком?
Жди. Дерзкие окрашивает очи
грядущими злодействами заря,
перекрывая зло античной ночи**
Хвала проститутке.Райнер Мария Рильке, Дуинские элегии, 7 (1912-1922)
Здешнее великолепно. Девушки, вы это знали.
И в нищете, опускаясь на самое дно,
В мерзких улочках города, в гноище, в скверне открытой
Ниспослан был каждой свой час, пускай даже меньше
Часа — какой-нибудь вневременной промежуток
Между мгновений, когда обладаешь
Всем. Бытие. Жилы полны бытия.
Некрасивость эротизма.Жорж Батай, Эротика, 13(1957)
Никто не сомневается в некрасивости полового акта. Уродство соития, подобно смерти во время жертвоприношения, погружает в состояние тревоги. Но чем больше эта тревога — в прямой зависимости от силы партнеров, — тем сильнее сознание преодоления пределов, которым и измеряются порывы радости. Как бы разнообразны ни были ситуации, в зависимости от вкусов и привычек, но красота (человечность) женщины чаще всего лишь подчеркивает ощутимую и шокирующую звериность полового акта. Для мужчины нет ничего более удручающего, чем некрасивость женщины, ибо на ее фоне не может в достаточной мере проявиться некрасивость органов или самого акта. Красота важна прежде всего потому, что уродство осквернить невозможно, а ведь именно в осквернении и заключается сущность эротизма.
Чудовищный идол декаданса.Оскар Уайльд, Сфинкс (1883-1894)
В глухом углу, сквозь мрак неясный
Угрюмой комнаты моей,
Следит за мной так много дней
Сфинкс молчаливый и прекрасный. [. ]
Ну что же, выступи теперь
Вперед, мой сенешаль чудесный!
прелестный, Полужена и полузверь. [. ]
И я коснусь твоих когтей,
И я сожму твой хвост проворный,
Что обвился, как аспид черный,
Вкруг лапы бархатной твоей. [. ]
Твои любовники за счастье
Владеть тобой дрались они?
Кто проводил с тобой все дни 7
Кто был сосудом сладострастья?
Перед тобою в тростниках
Гигантский ящер пресмыкался,
Иль на тебя, как вихрь, бросался
Гриффон с металлом на боках?
Иль брел к тебе неумолимый
Гиппопотам, открывши пасть,
Или в драконах пела страсть,
Когда ты проходила мимо?
Иль из разрушенных гробов
Химера выбежала в гневе,
Чтобы в твоем несытом чреве
Зачать чудовищ и богов? [. ]
Ты задуваешь свет свечей
Своим дыханием протяжным,
И лоб мой делается влажным
От гибельной росы ночей.
Твои глаза страшны, как луны,
Дрожащие на дне ручья,
Язык твой красен, как змея,
Которую тревожат струны
Твой рот, как черная дыра,
Что факел или уголь красный
Прожег на пестроте прекрасной
О, тайна, мерзкая вдвойне,
Пес ненавистный, прочь отсюда!
Ты пробуждаешь с жаждой чуда
Все мысли скотские во мне.
Песня ненависти.Олиндо Гверрини, Посмертные стихи (1877)
Когда земли утроба
останки погребя твои,
и паволокой гноя
в могиле в свой черёд
твои останки кроя,
тебя червяк пожрёт,
во глубине колодца
в червивый мозг вольётся
и совесть жадно,
даром что над тобою
Крест был установлен, с жаром
гнилую плоть доест,
догложет на погосте.
твои приветить кости
тогда и я приду.
усильем рук и стоп
разворошу и выну
И о, с какой особой
в тухлятину твою
слепой, звериной злобой
я коготки вопью 1
Я вон из кожи буду
верхом на трупе лезть,
по сладострастью блуду
И мстительною песней,
тем паче полновесней
разрушу плоть твою!
Казнить тебя не надо!
Тебя, в себе тая
все истязанья ада,
карает песнь моя:
она, вражда и злоба,
она, позор и стыд, —
тебе в потёмках гроба
повторной смертью мстит!
Фавн.Артюр Рембо (1854-1891) Голова Фавна
Среди листвы зелено-золотой,
Листвы, чей контур зыбок и где спящий
Скрыт поцелуй, — там быстрый и живой
Фавн, разорвавший вдруг узоры чащи
Мелькает, и видны глаза и рот,
Цветы грызет он белыми зубами,
Сорвался смех с пурпурных губ, и вот
Слышны его раскаты за ветвями.
Искательницы вшей.Артюр Рембо (1854-1891) Искательницы вшей
Когда ребенка лоб горит от вихрей красных
И к стае смутных грез взор обращен с мольбой,
Приходят две сестры, две женщины прекрасных,
Приходят в комнату, окутанную мглой.
Они перед окном садятся с ним, где воздух
Пропитан запахом цветов и где слегка
Ребенка волосы в ночной росе и звездах
Ласкает нежная и грозная рука.
Он слышит, как поет их робкое дыханье,
Благоухающее медом и листвой,
И как слюну с их губ иль целовать желанье
Смывает судорожный вдох своей волной.
Он видит, как дрожат их черные ресницы
И как, потрескивая в сумрачной тиши,
От нежных пальцев их, в которых ток струится,
Под царственным ногтем покорно гибнут вши.
Черные зубы.Иджино Уго Таркетти (1839-1869) Король на сутки
Черные Зубы, к которым я должен был питать непреодолимый ужас, имели видаоль кроткий, трогательный и приветливый, что я сразу же проникся к ним чувством нежнейшей симпатии, тогда как Белые Зубы показались мне столь свирепыми, хищными и воинственными, что при виде их я едва не оцепенел от ужаса. Эти зубы — длинные, ровные, белые (устрашающе белые!), обнаженные до самых корней благодаря слегка вывернутым губам, острые и искривленные, как у собак или волков, — словно были созданы, чтобы хватать, кусать и рвать живую, трепетную плоть; их хищный вид производил жуткое впечатление. Напротив, Черные Зубы — короткие, затупившиеся, квадратные, глубоко ушедшие в десну, — казались столь безобидными, что я отдал бы половину острова Потикорос, лишь бы мое королевство населяли представители одной только этой породы. [. ] Я увидел одни лишь их зубы: страшные, белые, длинные, острые, обнаженные, они торчали из-под хищно вывернутых губ, сложившихся в свирепую гримасу.[. ] и сейчас мне представляются ряды жутких зубов, издающих скрежет; они словно отделены от человека, заключая в себе нечто невыразимое; в них есть сходство со вставными челюстями, изготовленными дантистом и выставленными на бархатных подушечках в витрине
Падаль.Шарль Бодлер, Сплин и идеал, XXX (1857)
Ты помнишь, жизнь моя, как позднею весною,
Когда так ласкова заря,
Нам падаль жалкая предстала в луже гноя
На жестком ложе пустыря?
Наглей распутницы, желаньем распаленной,
Раскинув ноги напоказ
И тупо выставив распаренное лоно,
Она врасплох застигла нас.
А солнце жгло ее, частицу за частицей
Варило, сцеживая муть,
Чтобы единое расторгнуть и сторицей
И к небесам уже проклюнулись из тела
Скелета белые цветы.
Дыша их запахом, ты еле одолела
Внезапный приступ дурноты.
Рой мух на падали шуршал, как покрывало,
Сочились черви из нее,
И в черной жиже их, казалось, оживало
Все это плавилось, текло и шелестело,
Подобье вздоха затаив,
И словно множилось расплеснутое тело,
Как настигающий прилив.
И в этом хаосе то странный гул хорала
Стихал, как ветер и волна,
То следом, чудилось, там веялка играла
Ритмичным шорохом зерна.
А формы таяли, как сон, как отголосок,
Как выцветает полотно,
Где блекнет замысел, — и завершить набросок
Одной лишь памяти дано.
Собака тощая, косясь на наши спины,
Трусливо щерилась вдали
И караулила, чтоб долю мертвечины
Успеть похитить у земли.
И ты, любовь моя, таким же трупным ядом
Насытишь землю эту всласть,
И ты, звезда моя, разъятая распадом,
И ты, судьба моя и страсть!
И ты, красавица, и ты покинешь вскоре
Цветеньем высветленный дол
И в мире тления неутолимой своре
Пойдешь на пиршественный стол!
Когда голодный червь вопьется поцелуем,
Скажи нахлебнику могил,
Что я от гибели, которой не минуем,
Твое дыханье сохранил.
Как мышь.Федор Достоевский, Записки из подполья, I, 3 (1864)
И, главное, он сам, сам ведь считает себя за мышь; его об этом никто не просит; а это важный пункт. Взглянем же теперь на эту мышь в действии. Положим, например, она тоже обижена (а она почти всегда бывает обижена) и тоже желает отомстить. Злости-то в ней, может, еще и больше накопится, чем в I'homme de la nature et de la verite. Гадкое, низкое желаньице воздать обидчику тем же злом, может, еще и гаже скребется в ней, чем в I'homme de la nature et de la verite, потому что I'homme de la nature et de la verite, по своей врожденной глупости, считает свое мщенье просто-запросто справедливостью; а мышь, вследствие усиленного сознания, отрицает тут справедливость. Доходит наконец до самого дела, до самого акта отмщения. Несчастная мышь кроме одной первоначальной гадости успела уже нагородить кругом себя, в виде вопросов и сомнений, столько других гадостей; к одному вопросу подвела столько неразрешенных вопросов, что поневоле кругом нее набирается какая-то роковая бурда, какая-то вонючая грязь, состоящая из ее сомнений, волнений и, наконец, из плевков, сыплющихся на нее от непосредственных деятелей, предстоящих торжественно кругом в виде судей и диктаторов и хохочущих над нею во всю здоровую глотку. Разумеется, ей остается [. ] проскользнуть в свою щелочку. Там, в своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость.
Невроз.Жорис-Карл Гюисманс, Наоборот, 9 (1884)
Зловещая нимфа.Шарль Бодлер, Чудовище, из сб. Цветы зла (1857)
Не первой свежести красотка.
Дитя мое не юных лет!
Тебе не чуждо исступленье.
Так излучает страстный свет
Вещь, бывшая в употребленье:
Соблазн твоих не юных лет.
Но ты мне нравишься и в сорок;
Нет прелестям твоим цены.
Осенний плод мне слишком дорог,
Банальной не хочу весны.
Ты соблазнительна и в сорок.
До прелестей твоих я жаден
Для сластолюбца не пустяк —
Искус твоих дразнящих впадин,
Твоей ногою мускулистой
Готова ты попрать вулкан
И, схожа с клячей норовистой,
Танцуешь пламенный канкан
Своей ногою мускулистой
Пусть кожа у тебя жестка,
Как у жандарма или жмота,
И у тебя ничья тоска
Ни слез не вызовет, ни пота.
Аристократичность некрасивости.Марсель Пруст УГермантов, I (1920)
И тем не менее, увидев принцессу, все желавшие знать, кто находится в зрительном зале, чувствовали, как в их сердце по праву воздвигается престол в честь красоты. В самом деле, лица герцогини Люксембургской, баронессы Морьенваль, маркизы де Сент-Эверт можно было сразу узнать по сходству толстого красного носа с заячьей губой, морщинистых щек с тонко закрученными усами. Этих черт было, однако, достаточно, чтобы очаровать, потому что, обладая относительной ценностью почерка, они давали возможность прочитать известное, почтенное имя, а ко всему прочему, они внушали мысль, что в уродстве есть что-то аристократическое и что знатной даме все равно, красива она или не красива.
Последнее изменение этой страницы: 2016-08-15; Нарушение авторского права страницы
Paroles: Arthur Rimbaud
Musique: Léo Ferré
Quand le front de l'enfant, plein de rouges tourmentes,
Implore l'essaim blanc des rêves indistincts,
Il vient près de son lit deux grandes sœurs charmantes
Avec de frêles doigts aux ongles argentins.
Elles assoient l'enfant auprès d'une croisée
Grande ouverte où l'air bleu baigne un fouillis de fleurs
Et, dans ses lourds cheveux où tombe la rosée,
Promène leurs doigts fins, terribles et charmeurs.
Il écoute chanter leurs haleines craintives
Qui fleurent de longs miels végétaux et rosés
Et qu'interrompt parfois un sifflement, salives
Reprises sur la lèvre ou désirs de baisers.
Il entend leurs cils noirs battant sous les silences
Parfumés ; et leurs doigts électriques et doux
Font crépiter, parmi ses grises indolences,
Sous leurs ongles royaux, la mort des petits poux.
Voilà que monte en lui le vin de la Paresse,
Soupir d'harmonica qui pourrait délirer :
L'enfant se sent , selon la lenteur des caresses,
Sourdre et mourir sans cesse un désir de pleurer.
Текст: Артюр Рембо
Музыка: Лео Ферре
Когда на детский лоб, расчесанный до крови,
Нисходит облаком прозрачный рой теней,
Ребенок видит въявь склоненных наготове
Двух ласковых сестер с руками нежных фей.
Вот, усадив его вблизи оконной рамы,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они бестрепетно в его колтун упрямый
Вонзают дивные и страшные персты.
Он слышит, как поет тягуче и невнятно
Дыханья робкого невыразимый мед,
Как с легким присвистом вбирается обратно -
Слюна иль поцелуй? - в полуоткрытый рот.
Пьянея, слышит он в безмолвии стоустом
Биенье их ресниц и тонких пальцев дрожь,
Едва испустит дух с чуть уловимым хрустом
Под ногтем царственным раздавленная вошь.
В нем пробуждается вино чудесной лени,
Как вздох гармоники, как бреда благодать,
И в сердце, млеющем от сладких вожделений,
То гаснет, то горит желанье зарыдать.
| Искательницы вшей
Дитя, когда ты полн мучений бледно-красных, Они ведут тебя к окну, где голубые Ты слышишь, как поет их робкое дыханье, Ты слышишь, как стучат их черные ресницы, И вот встает в тебе вино беспечной лени, На лобик розовый и влажный от мучений Когда ребенка лоб горит от вихрей красных Они перед окном садятся с ним, где воздух Он слышит, как поет их робкое дыханье, Он видит, как дрожат их черные ресницы Ребенок опьянен вином блаженной Лени, "Искательницы вшей"Стихотворение А. Рембо, 1871. Они ведут тебя к окну, где голубые Ты слышишь, как поет их робкое дыханье, Ты слышишь, как стучат их черные ресницы, И вот встает в тебе вино беспечной лени, Перевод М. Кудинова Они перед окном садятся с ним, где воздух Он слышит, как поет их робкое дыханье, Он видит, как дрожат их черные ресницы Ребенок опьянен вином блаженной Лени, Перевод Б. Лившица Вот, усадив его вблизи оконной рамы, Он слышит, как поет тягуче и невнятно Пьянея, слышит он в безмолвии стоустом В нем пробуждается вино чудесной лени, Оригинал Quand le front de l'enfant, plein de rouges tourmentes, Elles assoient l'enfant auprès d'une croisée Il écoute chanter leurs haleines craintives Il entend leurs cils noirs battant sous les silences Voilà que monte en lui le vin de la Paresse, Шарлевиль, Вокзальная площадь Вот привокзальный сквер, покрытый чахлым ворсом Под звуки "Вальса флейт" оркестрик полковой Фальшивит музыкант, лаская слух рантье; Клуб бакалейщиков всему находит толк, Довольный буржуа сидит в кругу зевак, Гогочет голытьба, забравшись на газон; Я тоже здесь - слежу, развязный, как студент, Но я молчу в ответ, а сам смотрю опять - На туфельку гляжу, сгорая от тоски. Из ванны, сдавшейся от времени на милость Затем настал черед оплывшего загривка, Весь в пятнах розовых изогнутый хребет. И бросится в глаза, едва стечет вода, Она была почти раздета, Она сидела в кресле, полу- А я бледнел, а я, ревнуя, Я припадал к ее лодыжкам, И, под рубашку спрятав ножку, Я целовал ее ресницы, Вот так-то лучше, но постой-ка. " Она была почти раздета, Я восемь дней бродил, я стер до дыр ботинки, Сев за зеленый стол, блаженствуя, как в сказке, Служанка - не из тех, кого смутишь объятьем! - Кусочки ветчины, пропахшей луком, нежной, Потеет дождевой водицей А ваши стертые подметки Мы с голубой мордовороткой Мне белобрысая открыла Смердит помадой третья шмара, Тьфу, рыжая, сдирай одежду - Меня тошнит от вас, малютки, Топчите старые ошметки Трясутся бедра, гнутся выи И эти ляжки, эти ряшки Сгорайте в логове убогом Пусть ваши стертые подметки Как падший ангел у цирюльника в руках, Я грезой обожжен и вымыслом пропах, Мечты пережевав, как жилистый рубец, Иссопа кроткого и сумрачного кедра, Когда ребячий лоб в запекшихся расчесах Где в пятнах зелени поёт река, порой Спит молодой солдат, открыв по-детски рот С улыбкой зябкою он крепко спит, точь-в-точь А ты, цветочный дух, ноздрей его не тронь: Свободен! Кулаки – в разодранных карманах, В единственных штанах, в протертых, я бродил Воздушный шепот звезд во мгле обочин, где я Когда следы химер я ощущал сквозь дыры К полудню в животе почувствовав позыв, Он под периною елозит и томится, Вот он уже присел, он дрогнет, пальцы ног Милотий у огня; в его руке трясучей А рухлядь вкруг него на брюхе тупо спит Смрад в тесной комнате застрял, как пища в глотке; И при луне, когда она сквозь полумрак Рвёт сердце, словно в качку Срамной, казарменный, солдатский, Сжевав табак, не за тебя ли, А - тьма, Е - белизна, И - пурпур, У - зелёный Где снег ночной мерцает ало, Пять малышей - бедняги! - жадно Им видно, как рукой искусной Им слышно: тесто поспевает Они все съежились в молчанье. Когда же для ночной пирушки И запоют у переборок Что за волшебное мгновенье. В коленопреклоненной позе К решетке рожицы вплотную, Так сильно, что трещат штанишки Который светлым счастьем дышит. Я спускался легко по речному потоку И теперь я свободен от всех экипажей В клокотанье приливов и в зимние стужи Ураганы встречали мои пробужденья, Словно яблоко в детстве, нежна и отрадна, С той поры я блуждал в необъятной Поэме, Где в тонах голубой, лихорадочной боли, Я видал небеса в ослепительно-длинных Солнце низкое в пятнах зловещих узоров, Я загрезил о ночи, зеленой и снежной, Я видал много раз, как в тупой истерии О Флориды, края разноцветных загадок, Я видал как в болотах глухих и зловонных Ледяные поля. В перламутровой яви Я хотел, чтобы дети увидели тоже Иногда, вечный мученик градусной сети, А на палубе ссорились злобные птицы, Волосами лагун перепутан и стянут Фиолетовым дымом взнесенный над ветром, В электрических отблесках, в грозном разгуле Содрогался не раз я, когда было слышно, Были звездные архипелаги и были Я действительно плакал! Проклятые зори. Если море Европы… я жажду залива Я не в силах истомам волны отдаваться, Читайте также:
|
