Вошь прусскую от страсти изнывая австрийский вшивец валит на кровать
- Бросьте рассказывать, что вы лишь завязали с ней переписку. В ваши годы я, будучи на трехнедельных топографических курсах в Эгере, все эти три недели ничего другого не делал, как только спал с венгерками. Каждый день с другой: с молодыми, незамужними, с дамами более солидного возраста, замужними, - какие подвернутся. Работал так добросовестно, что, когда вернулся в полк, еле ноги волочил. Больше всех измочалила меня жена одного адвоката. Она мне показала, на что способны венгерки, укусила меня при этом за нос и за всю ночь не дала мне глаз сомкнуть…
"Начал переписываться", - полковник ласково потрепал поручика по плечу. - Знаем мы это! Не говорите мне ничего, у меня свое мнение об этой истории. Завертелись вы с ней, муж узнал, а тут ваш глупый Швейк… Знаете, господин поручик, этот Швейк все же верный парень. Здорово это он с вашим письмом проделал. Такого человека, по правде сказать, жалко. Вот это называется воспитание! Это мне в парне нравится. Ввиду всего этого следствие непременно должно быть приостановлено. Вас, господин поручик, скомпрометировала пресса. Вам здесь оставаться совершенно ни к чему. На этой неделе на русский фронт будет отправлена маршевая рота. Вы - самый старший офицер в одиннадцатой роте. Эта рота отправится под вашей командой. В бригаде все уже подготовлено. Скажите старшему писарю, пусть он вам подыщет другого денщика вместо Швейка.
Поручик Лукаш с благодарностью взглянул на полковника, а тот продолжал:
- Швейка я прикомандировываю к вам в качестве ротного ординарца.
Полковник встал и, подавая побледневшему поручику руку, сказал:
- Итак, дело ликвидируется. Желаю удачи! Желаю вам отличиться на Восточном фронте. Если еще когда-нибудь увидимся, заходите, не избегайте нас, как в Будейовицах…
По дороге домой поручик Лукаш все время повторял про себя: "Ротный командир, ротный ординарец". И перед ним вставал образ Швейка. Когда поручик Лукаш велел старшему писарю Ванеку подыскать ему вместо Швейка нового денщика, тот сказал:
- А я думал, что вы, господин обер-лейтенант, довольны Швейком, - и, услыхав, что полковник назначил Швейка ординарцем одиннадцатой роты, воскликнул: - Господи помилуй!
В арестантском бараке при дивизионном суде окна были забраны железными решетками. Вставали там, согласно предписанию, в семь часов утра и принимались за уборку матрацев, валявшихся прямо на грязном полу: нар не было. В отгороженном углу длинного коридора, согласно предписанию, раскладывали соломенные тюфяки и на них стелили одеяла; те, кто кончил уборку, сидели на лавках вдоль стены и либо искали вшей (те, что пришли с фронта), либо коротали время рассказами о всяких приключениях. Швейк вместе со старшим сапером Водичкой и еще несколькими солдатами разных полков и разного рода оружия сидели на лавке у двери.
- Посмотрите-ка, ребята, - сказал Водичка, - на венгерского молодчика у окна, как он, сукин сын, молится, чтобы у него все сошло благополучно. У вас не чешутся руки раскроить ему харю?
- За что? Он хороший парень, - сказал Швейк. - Попал сюда потому, что не захотел явиться на призыв. Он против войны. Сектант какой-то, а посадили его за то, что не хочет никого убивать и строго держится божьей заповеди. Ну, так ему эту божью заповедь покажут! Перед войной жил в Моравии один по фамилии Немрава. Так тот, когда его забрали, отказался даже взять на плечо ружье: носить ружье - это-де против его убеждений. Ну, замучили его в тюрьме чуть не до смерти, а потом опять повели к присяге. А он - нет, дескать, присягать не буду, это против моих убеждений. И настоял-таки на своем.
- Вот дурак, - сказал старый сапер Водичка, - мог бы и присягнуть, а потом начхал бы на все. И на присягу тоже.
- Я уже три раза присягал, - отозвался один пехотинец, - и в третий раз сижу за дезертирство. Не будь у меня медицинского свидетельства, что я пятнадцать лет назад в приступе помешательства укокошил свою тетку, меня бы уж раза три расстреляли на фронте. А покойная тетушка всякий раз выручает меня из беды, и в конце концов я, пожалуй, выйду из этой войны целым и невредимым.
- А на кой ты укокошил свою тетеньку? - спросил Швейк.
- На кой люди убивают, - ответил тот, - каждому ясно: из-за денег. У этой старухи было пять сберегательных книжек, ей как раз прислали проценты, когда я, ободранный и оборванный, пришел в гости. Кроме нее, у меня на белом свете не было ни души. Вот и пришел я ее просить, чтобы она меня приняла, а она - стерва! - иди, говорит, работать, ты, дескать, молодой, сильный, здоровый парень. Ну, слово за слово, я ее стукнул несколько раз кочергой по голове и так разделал физию, что уж и сам не мог узнать: тетенька это или не тетенька? Сижу я у нее там на полу и все приговариваю: "Тетенька или не тетенька?" Так меня на другой день и застали соседи. Потом попал я в сумасшедший дом на Слупах, а когда нас перед войной вызвали в Богнице на комиссию, признали меня излеченным, и пришлось идти дослуживать военную службу за пропущенные годы.
Мимо них прошел худой долговязый солдат измученного вида с веником в руке.
- Это учитель из нашей маршевой роты, - представил его егерь, сидевший рядом со Швейком. - Идет подметать. Исключительно порядочный человек. Сюда попал за стишок, который сам сочинил.
- Эй, учитель! Поди-ка сюда, - окликнул он солдата с веником.
Тот с серьезным видом подошел к скамейке.
- Расскажи-ка нам про вшей.
Солдат с веником откашлялся и начал:
Весь фронт во вшах.
И с яростью скребется
То нижний чин, то ротный командир.
Сам генерал, как лев, со вшами бьется
И, что ни миг, снимает свой мундир.
Вшам в армии квартира даровая,
На унтеров им трижды наплевать.
Вошь прусскую, от страсти изнывая,
Австрийский вшивец валит на кровать.
Измученный солдат из учителей присел на скамейку и вздохнул:
- Вот и все. И из-за этого я уже четыре раза был на допросе у господина аудитора.
- Собственно, дело ваше выеденного яйца не стоит, - веско заметил Швейк. - Все дело в том, кого они там в суде будут считать старым австрийским вшивцем. Хорошо, что вы прибавили насчет кровати. Этим вы так их запутаете, что они совсем обалдеют. Вы только им обязательно разъясните, что вшивец - это вошь-самец и что на самку-вошь может лезть только самец-вшивец. Иначе вам не выпутаться. Написали вы это, конечно, не для того, чтобы кого-нибудь обидеть, - это ясно. Господину аудитору скажите, что вы писали для собственного развлечения, и так же как свинья-самец называется боров, так самца вши называют вшивцем.
Учитель тяжело вздохнул.
- Что ж делать, если этот самый господин аудитор не знает как следует чешского языка. Я ему приблизительно так и объяснял, но он на меня набросился. "Замец фжи по-чешски зовет фожак, завсем не фшивец", - заявил господин аудитор. - Femininum, Sie gebildeter Kerl, ist "он фож". Also Maskulinum ist "она фожак". Wir kennen uns’re Pappenheimer .
- Короче говоря, - сказал Швейк, - ваше дело дрянь, но терять надежды не следует, - как говорил цыган Янечек в Пльзени, когда в тысяча восемьсот семьдесят девятом году его приговорили к повешению за убийство двух человек с целью грабежа; все может повернуться к лучшему! И он угадал: в последнюю минуту его увели из-под виселицы, потому что его нельзя было повесить по случаю дня рождения государя императора, который пришелся как раз на тот самый день, когда он должен был висеть. Тогда его повесили на другой день после дня рождения императора. А потом этому парню привалило еще большее счастье: на третий день он был помилован, и пришлось возобновить его судебный процесс, так как все говорило за то, что бед натворил другой Янечек. Ну, пришлось его выкопать из арестантского кладбища, реабилитировать и похоронить на пльзенском католическом кладбище. А потом выяснилось, что он евангелического вероисповедания, его перевезли на евангелическое кладбище, а потом…
- Потом я тебе заеду в морду, - отозвался старый сапер Водичка. - Чего только этот парень не выдумает! У человека на шее висит дивизионный суд, а он, мерзавец, вчера, когда нас вели на допрос, морочил мне голову насчет какой-то иерихонской розы.
- Да это я не сам придумал. Это говорил слуга художника Панушки Матей старой бабе, когда та спросила, как выглядит иерихонская роза. Он ей говорил: "Возьмите сухое коровье дерьмо, положите на тарелку, полейте водой, оно у вас зазеленеет, - это и есть иерихонская роза!" Я этой ерунды не придумывал, - защищался Швейк, - но нужно же было о чем-нибудь поговорить, раз мы вместе идем на допрос. Я только хотел развлечь тебя, Водичка.
- Уж ты развлечешь! - презрительно сплюнул Водичка. - Тут ума не приложишь, как бы выбраться из этой заварухи, да как следует рассчитаться с этими мадьярскими негодяями, а он утешает каким-то коровьим дерьмом.
А как я расквитаюсь с теми мадьярскими сопляками, сидя тут взаперти? Да ко всему еще приходится притворяться и рассказывать, будто я никакой ненависти к мадьярам не питаю. Эх, скажу я вам, собачья жизнь! Ну, да еще попадется ко мне в лапы какой-нибудь мадьяр! Я его раздавлю, как кутенка! Я ему покажу "istem ald meg a magyart" , я с ним рассчитаюсь, будет он меня помнить!
[youtube.player]Вши (ед. ч. вошь) — подотряд мелких бескрылых кровососущих насекомых-облигатных эктопаразитов из отряда пухоедовых (Phthiraptera). Вши, например, человеческая вошь (Pediculus humanus), являются переносчиками таких опасных заболеваний, как сыпной и возвратный тиф. Распространены по всему миру.
Цитаты [ править ]
А вши — они не пропадут, —
Напротив, обретут приют
В несчётных складках сокровенных
Одежд моднейших, современных!
А вот ещё закон приличья:
За шестиногой серой дичью,
Что расплодилась в волосах,
Нельзя за трапезой в гостях
Охотиться и то и дело
Казнить её в тарелке белой,
Купая ноготь свой в подливе…
… доение гладкошерстной травяной вши.
В арестантском бараке при дивизионном суде .
Солдат с веником откашлялся и начал:
Весь фронт во вшах.
И с яростью скребётся
То нижний чин, то ротный командир.
Сам генерал, как лев, со вшами бьётся
И, что ни миг, снимает свой мундир.
Вшам в армии квартира даровая,
На унтеров им трижды наплевать.
Вошь прусскую, от страсти изнывая,
Австрийский вшивец [1] валит на кровать.
Измученный солдат из учителей присел на скамейку и вздохнул:
— Вот и всё. И из-за этого я уже четыре раза был на допросе у господина аудитора.
— Собственно, дело ваше выеденного яйца не стоит,— веско заметил Швейк.— Все дело в том, кого они там в суде будут считать старым австрийским вшивцем. Хорошо, что вы прибавили насчёт кровати. Этим вы так их запутаете, что они совсем обалдеют. Вы только им обязательно разъясните, что вшивец — это вошь-самец и что на самку-вошь может лезть только самец-вшивец. Иначе вам не выпутаться.
U divizijního soudu, v baráku opatřeném .
Voják s koštětem odkašlal a spustil:
Vše zavšiveno, front se drbe celý,
veš po nás leze veliká.
Pan generál se válí na posteli
a každej den se převlíká.
Vším u vojska se velmi dobře daří,
i na šarže už přivyká,
s vší pruskou už se hbitě páří
ten starý všivák rakouský.
Ztrápený voják učitel si přisedl na lavici a povzdechl: "To je všechno, a kvůli tomu jsem již počtvrté vyslýchanej u pana auditora."
"Vono to skutečně nestojí ani za řeč," rozšafné řekl Švejk, "vono jen přijde na to, koho voni u soudu budou myslet tím starým všivákem rakouským. Ještě dobře, že jste tam dal vo tom páření, to je spletete, že budou z toho janci. Jen jim vysvětlete, že všivák je sameček od vši a že na samičku veš může lezt zase jenom sameček všivák. Jinak se z toho nevymotáte."
В соломенной подстилке на полу кишело столько вшей, что она шевелилась: казалось, что это не вши, а муравьи, и тащат они материал для постройки своего муравейника.
Byla tam navrstvena tak zavšivená sláma, že krátkými stébly vši pohybovaly, jako by to nebyly vši, ale mravenci, odtahující materiál ku stavbě svého hnízda.
|
Пока осуществлялся половой контакт: Ой ты моя, ядрёна вошь! Теперь с тобою мы родственники по вшам, Они засели мёртвым грузом между ног, Плачут горько клоп да вошь, — Война была бы чудесным пикником, кабы не вши и не дизентерия.. — том 1, гл. 19 Остриг его аз, и вымыл, и платье переменил, — зело вшей было много. — Житие, XVII век У другого ты видишь вошь, а у себя и клеща не замечаешь. [2] |
| — русская загадка |
Русские пословицы и поговорки [ править ]
Без снасти и вши не убьёшь. [4]
Блоха с лошадь, а вошь с корову. [4] — о хвастуне [4]
Блошка, да мошка, да третья вошка — а упокою нет. [4]
Блюди рогожу, а шубу вши съели. [4]
Богата как вошь рогата. [5]
Бывает, что и вошь кашляет. [4]
Была бы шуба, а вши будут. [4]
Быстрая вошка первая на гребешек попадает. [4]
В одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи. [4]
Вошь, что заёмный грош, спать не даёт. [4]
Вши воду видели, а валек люди слышали. [4] — прохожие — прачке [4]
Думал много, да вошь и поймал. [4]
Душа в теле, а рубаху вши съели. [4] — бурлацкая [4]
Есть вошь, а будет и грошь. [4] — бурлацкая [4]
Идёт, как вошь на чело ползёт. [4]
Знать, не укусывала его своя вошь. [4]
Купить, что вошь убить, продать, как блоху поймать. [4]
Надевай шапку-то, вши расползутся! [4] — не стой передо мной без шапки [4] (не выражай почтения, которого не приму)
Никто горя не вкусит, пока своя вошь не укусит. [4]
Осердясь на вшей, да шубу в печь. [4] — то открытия перенесения вшами болезней (тифа, например) подразумевался неадекватно сильный ответ на что-либо
По две вши на щепоть. [4]
Попался, как вошь в щепоть. [4]
Принялся за дело, как вошь за тело. [4]
У бедного богатства — блохи да вши, больше не ищи.
Что за важность, что вошь в пироге: хорошая стряпуха и две запечёт. [4]
[youtube.player]Автор книги: Ярослав Гашек
Текущая страница: 26 (всего у книги 49 страниц)
Полковник Шредер не без удовольствия разглядывал бледное лицо и большие круги под глазами поручика Лукаша, который в смущении не глядел на полковника и украдкой, как бы изучая что-то, рассматривал план расположения воинских частей в лагере. План этот был единственным украшением в кабинете полковника. На столе перед полковником лежало несколько газет с отчеркнутыми синим карандашом статьями, которые он еще раз пробежал глазами, и, пристально глядя на поручика Лукаша, произнес:
– Итак, вам уже известно, что ваш денщик Швейк арестован и дело его, вероятно, будет передано дивизионному суду?
– Так точно, господин полковник.
– Но и этим, разумеется, – многозначительно сказал полковник, с удовольствием разглядывая побледневшее лицо поручика Лукаша, – вопрос не исчерпан. Здешняя общественность взбудоражена инцидентом с вашим денщиком Швейком, и вся эта история связывается с вашим именем, господин поручик. Из штаба дивизии к нам поступил материал по этому делу. Вот газеты, которые пишут об этом инциденте. Прочтите мне вслух.
– Чья подпись под статьей, господин поручик?
– Редактора, депутата Белы Барабаша, господин полковник.
Полковник усмехнулся и продолжал:
Полковник перелистал бумаги и указал поручику Лукашу на следующее место:
[Закрыть] что он не может связаться с нашей дивизией, что сербы заняли высоты 212, 226 и 327, требуется переброска одного батальона для связи и необходимо наладить телефонную связь с нашей дивизией. Пытаемся связаться с дивизией, но связи нет, так как сербы пока что зашли с обоих флангов нам в тыл и сжали наш центр в треугольник, в котором оказались и пехота, и артиллерия, обоз со всей автоколонной, продовольственный магазин и полевой лазарет. Два дня я не слезал с седла, а начальник дивизии попал в плен, и наш бригадный тоже. А всему виной мадьяры, открывшие огонь по нашему второму маршевому батальону. Само собой разумеется, всю вину свалили на наш полк.
– Вы сами теперь, господин поручик, убедились, как они ловко использовали ваши похождения в Кираль-Хиде.
Поручик Лукаш смущенно закашлял.
– Господин поручик, – обратился к нему интимно полковник, – положа руку на сердце, сколько раз вы спали с мадам Каконь?
Полковник Шредер был сегодня в очень хорошем настроении.
Поручик Лукаш с благодарностью взглянул на полковника, который продолжал:
– Швейка я прикомандировываю к вам в качестве ротного ординарца.
Полковник встал и, подавая побледневшему поручику руку, сказал:
– Итак, все дело ликвидируется. Желаю счастья! Желаю вам на Восточном фронте отличиться. Если еще когда-нибудь увидимся, заходите, не избегайте нас, как в Будейовицах…
И перед ним вставал образ Швейка.
Когда поручик Лукаш велел старшему писарю Ванеку подыскать ему вместо Швейка нового денщика, тот сказал:
– А я думал, что вы, господин обер-лейтенант, довольны Швейком, – и, услыхав, что полковник назначил Швейка ординарцем одиннадцатой роты, воскликнул: – Господи помилуй!
В арестантском бараке при дивизионном суде окна были с железными решетками. Вставали там, согласно предписанию, в семь часов утра и принимались за уборку матрацев, валявшихся прямо на грязном полу: нар не было. В отгороженном углу длинного коридора, согласно предписанию, раскладывали соломенные тюфяки и на них стелили одеяла; те, кто кончил уборку, сидели на лавках вдоль стены и либо искали вшей (те, что пришли с фронта), либо коротали время рассказами о всяких приключениях. Швейк вместе со старшим сапером Водичкой и еще несколькими солдатами разных полков и разного рода оружия сидели на лавке у двери.
– Посмотрите-ка, ребята, – сказал Водичка, – на того венгерского молодчика у окна, как он, сукин сын, молится, чтобы у него все сошло благополучно. Не чешутся у вас руки раскроить ему харю?
– За что? Он хороший парень, – сказал Швейк. – Попал сюда потому, что не захотел явиться на призыв. Он против войны. Сектант какой-то, а посадили его за то, что не хочет никого убивать и строго держится Божьей заповеди. Ну, да ему эту Божью заповедь покажут! Перед войной жил в Моравии один по фамилии Немрава. Так тот, когда его забрали, отказался даже взять на плечо ружье: носить ружье – это-де против его убеждений. Ну, замучили его в тюрьме чуть не до смерти, а потом опять повели к присяге. А он – нет, дескать, присягать не буду, это против моих убеждений. И настоял-таки на своем.
– Вот дурак, – сказал старый сапер Водичка, – он должен присягнуть, а потом на все это начхать. И на присягу тоже.
– Я уже три раза присягал, – отозвался один пехотинец, – и в третий раз сижу за дезертирство. Не будь у меня медицинского свидетельства, что я пятнадцать лет тому назад в приступе помешательства укокошил свою тетку, меня бы уж раза три расстреляли на фронте. А теперь покойная тетушка всегда вытянет меня из беды, и в конце концов я, пожалуй, выйду из этой войны целым и невредимым.
– А на кой ты, товарищ, укокошил свою тетеньку? – спросил Швейк.
Мимо них прошел худой долговязый солдат измученного вида с веником в руке.
– Это учитель из нашей маршевой роты, – представил его егерь, сидевший рядом со Швейком. – Идет подметать. Исключительно порядочный человек. Сюда попал за стишок, который он сочинил. Эй, учитель! Поди-ка сюда, – окликнул он солдата с веником.
Тот с серьезным видом подошел к скамейке.
– Расскажи-ка нам про вшей.
Солдат с веником откашлялся и начал:
Весь фронт во вшах. И с яростью скребется
То нижний чин, то ротный командир.
Сам генерал, как лев, со вшами бьется
И, что ни миг, снимает свой мундир.
Вшам в армии квартира даровая,
На унтеров им трижды наплевать.
Вошь прусскую, от страсти изнывая,
Австрийский вшивец валит на кровать.
Измученный солдат из учителей присел на скамейку и вздохнул:
– Вот и все. И из-за этого я уже четыре раза был на допросе у господина аудитора.
– Собственно, ваше дело выеденного яйца не стоит, – веско заметил Швейк. – Все дело в том, кого они там в суде будут считать старым австрийским вшивцем. Хорошо, что вы прибавили насчет кровати. Этим вы так их запутаете, что они совсем обалдеют. Вы только им обязательно разъясните, что вшивец – это вошь-самец и что на самку-вошь может лезть только самец-вшивец. Иначе вам не выпутаться. Написали вы это, конечно, не для того, чтобы кого-нибудь обидеть, – это ясно. Господину аудитору скажите, что вы писали для собственного развлечения, и так же как свинья-самец называется боров, так самца вши называют вшивцем.
Учитель тяжело вздохнул.
– Короче говоря, – сказал Швейк, – ваше дело дрянь, но терять надежды не следует, как говорил цыган Янечек в Пльзене, когда в тысяча восемьсот семьдесят девятом году его приговорили к повешению за убийство двух человек с целью грабежа: все может повернуться к лучшему! И он угадал: в последнюю минуту его увели из-под виселицы, потому что его нельзя было повесить по случаю дня рождения государя императора, который пришелся как раз на тот самый день, когда он должен был висеть. Тогда его повесили на другой день после дня рождения императора. Этому парню привалило еще большее счастье: на третий день он был помилован, и пришлось возобновить его судебный процесс, так как все говорило за то, что набедокурил другой Янечек. Ну, пришлось его выкопать из арестантского кладбища, реабилитировать и похоронить на пльзенском католическом кладбище. А потом выяснилось, что он евангелического вероисповедания, его перевезли на евангелическое кладбище, а потом…
– Потом я тебе заеду в морду, – отозвался старый сапер Водичка. – Чего только этот парень не выдумает! У человека на шее висит дивизионный суд, а он, мерзавец, вчера, когда нас вели на допрос, морочил мне голову насчет какой-то иерихонской розы.
[Закрыть] я с ним рассчитаюсь, он меня будет помнить!
– Нечего нам беспокоиться, – сказал Швейк, – все уладится. Главное дело, никогда на суде не говорить правды. Кто дает себя околпачить и признается – тому крышка. Из признания никогда ничего хорошего не выходит. Когда я работал в Моравской Остраве, там был такой случай. Один шахтер с глазу на глаз, без свидетелей, избил инженера. Адвокат, который его защищал, все время говорил, чтобы он отпирался, ему ничего за это не будет, а председатель суда по-отечески внушал, что признание является смягчающим вину обстоятельством. Но шахтер гнул свою линию: не сознается – и баста! Его и освободили, потому что он доказал свое алиби: в этот самый день он был в Брно…
– Нашего полку прибыло! – радостно воскликнул Швейк. – Авось он припрятал окурок.
Дверь открылась, и в барак втолкнули вольноопределяющегося, того самого, что сидел со Швейком под арестом в Будейовицах, а потом был прикомандирован к кухне одной из маршевых рот.
– Слава Иисусу Христу, – сказал он, входя, на что Швейк за всех ответил:
– Во веки веков. Аминь!
Вольноопределяющийся с довольным видом взглянул на Швейка, положил наземь одеяло, которое принес с собой, и присел на лавку к чешской колонии. Затем, развернув обмотки, вынул искусно спрятанные в них сигареты и роздал их. Потом вытащил из башмака покрытый фосфором кусок от спичечной коробки и несколько спичек, аккуратно разрезанных пополам посреди спичечной головки, чиркнул, осторожно закурил сигарету, дал каждому прикурить и равнодушно заявил:
– Я обвиняюсь в том, что поднял восстание.
– Пустяки, – успокоил его Швейк, – ерунда.
– Разумеется, – сказал вольноопределяющийся, – если мы подобным способом намереваемся выиграть войну с помощью разных судов. Если они во что бы то ни стало желают со мной судиться, пускай судятся. В конечном счете лишний процесс ничего не меняет в общей ситуации.
– А как же ты поднял восстание?! – спросил сапер Водичка, с симпатией глядя на вольноопределяющегося.
– Самое лучшее, – сказал Швейк, – если будешь выдавать себя за идиота. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, с нами там был очень умный, образованный человек, преподаватель торговой школы. Он дезертировал с поля сражения, так что даже хотели устроить громкий процесс и на страх другим осудить его и повесить. А он вывернулся очень просто: начал из себя корчить человека с тяжелой наследственностью и на освидетельствовании заявил штабному врачу, что он вовсе не дезертировал, а просто с юных лет любит странствовать и всегда его тянет куда-то далеко; раз он как-то проснулся в Гамбурге, а другой раз в Лондоне, сам не зная, как туда попал. Отец его был алкоголиком и кончил жизнь самоубийством незадолго до его рождения; мать была проституткой, вечно пьяная, и умерла от белой горячки, младшая сестра утопилась, старшая бросилась под поезд, брат бросился с вышеградского железнодорожного моста. Дедушка убил свою жену, облил себя керосином и сгорел; другая бабушка шаталась с цыганами и отравилась в тюрьме спичками; двоюродный брат несколько раз судился за поджог и в Картоузах перерезал себе куском стекла сонную артерию; двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с шестого этажа. За его воспитанием никто не следил, и до десяти лет он не умел говорить, так как однажды, когда ему было шесть месяцев и его пеленали на столе, все из комнаты куда-то отлучились, а кошка стащила его со стола и он, падая, ударился головой.
[youtube.player]"Сегодня в 18.45 выловил из мундира 25 вшей".
Немчик воевал где-то в составе группы армий "Юг". И невольно уже подпадаешь под влияние и начинаешь загружаться - какой национальности эти вши? Русские, немецкие или украинские?
| Steel Shadow |
а чойта нет? |
| Steel Shadow |
|
| Steel Shadow |
|
| Steel Shadow |
- Эй, учитель! Поди-ка сюда,- окликнул он солдата с веником. Тот с серьезным видом подошел к скамейке. - Расскажи-ка нам про вшей. Солдат с веником откашлялся и начал: Весь фронт во вшах. Измученный солдат из учителей присел на скамейку и вздохнул: - Вот и все. И из-за этого я уже четыре раза был на допросе у господина аудитора. - Собственно, дело ваше выеденного яйца не стоит,- веско заметил Швейк.- Все дело в том, кого они там в суде будут считать старым австрийским вшивцем. Хорошо, что вы прибавили насчет кровати. Этим вы так их запутаете, что они совсем обалдеют. Вы только им обязательно разъясните, что вшивец - это вошь-самец и что на самку-вошь может лезть только самец-вшивец. Иначе вам не выпутаться. Написали вы это, конечно, не для того, чтобы кого-нибудь обидеть,- это ясно. Господину аудитору скажите, что вы писали для собственного развлечения, и так же как свинья-самец называется боров, так самца вши называют вшивцем. Учитель тяжело вздохнул. - Что ж делать, если этот самый господин аудитор не знает как следует чешского языка. Я ему приблизительно так и объяснял, но он на меня набросился. "Замец фжи по-чешски зовет фожак, завсем не фшивец",- заявил господин аудитор.- Femininum, Sie gebildeter Kerl, ist "он фож". Also Maskulinum ist "она фожак". Wir kennen uns're Pappenheimer. [youtube.player]
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом. Автор книги: Ярослав ГашекТекущая страница: 26 (всего у книги 49 страниц) Полковник Шредер не без удовольствия разглядывал бледное лицо и большие круги под глазами поручика Лукаша, который в смущении не глядел на полковника и украдкой, как бы изучая что-то, рассматривал план расположения воинских частей в лагере. План этот был единственным украшением в кабинете полковника. На столе перед полковником лежало несколько газет с отчеркнутыми синим карандашом статьями, которые он еще раз пробежал глазами, и, пристально глядя на поручика Лукаша, произнес: – Итак, вам уже известно, что ваш денщик Швейк арестован и дело его, вероятно, будет передано дивизионному суду? – Так точно, господин полковник. – Но и этим, разумеется, – многозначительно сказал полковник, с удовольствием разглядывая побледневшее лицо поручика Лукаша, – вопрос не исчерпан. Здешняя общественность взбудоражена инцидентом с вашим денщиком Швейком, и вся эта история связывается с вашим именем, господин поручик. Из штаба дивизии к нам поступил материал по этому делу. Вот газеты, которые пишут об этом инциденте. Прочтите мне вслух. – Чья подпись под статьей, господин поручик? – Редактора, депутата Белы Барабаша, господин полковник. Полковник усмехнулся и продолжал: Полковник перелистал бумаги и указал поручику Лукашу на следующее место: [Закрыть] что он не может связаться с нашей дивизией, что сербы заняли высоты 212, 226 и 327, требуется переброска одного батальона для связи и необходимо наладить телефонную связь с нашей дивизией. Пытаемся связаться с дивизией, но связи нет, так как сербы пока что зашли с обоих флангов нам в тыл и сжали наш центр в треугольник, в котором оказались и пехота, и артиллерия, обоз со всей автоколонной, продовольственный магазин и полевой лазарет. Два дня я не слезал с седла, а начальник дивизии попал в плен, и наш бригадный тоже. А всему виной мадьяры, открывшие огонь по нашему второму маршевому батальону. Само собой разумеется, всю вину свалили на наш полк. – Вы сами теперь, господин поручик, убедились, как они ловко использовали ваши похождения в Кираль-Хиде. Поручик Лукаш смущенно закашлял. – Господин поручик, – обратился к нему интимно полковник, – положа руку на сердце, сколько раз вы спали с мадам Каконь? Полковник Шредер был сегодня в очень хорошем настроении. Поручик Лукаш с благодарностью взглянул на полковника, который продолжал: – Швейка я прикомандировываю к вам в качестве ротного ординарца. Полковник встал и, подавая побледневшему поручику руку, сказал: – Итак, все дело ликвидируется. Желаю счастья! Желаю вам на Восточном фронте отличиться. Если еще когда-нибудь увидимся, заходите, не избегайте нас, как в Будейовицах… И перед ним вставал образ Швейка. Когда поручик Лукаш велел старшему писарю Ванеку подыскать ему вместо Швейка нового денщика, тот сказал: – А я думал, что вы, господин обер-лейтенант, довольны Швейком, – и, услыхав, что полковник назначил Швейка ординарцем одиннадцатой роты, воскликнул: – Господи помилуй! В арестантском бараке при дивизионном суде окна были с железными решетками. Вставали там, согласно предписанию, в семь часов утра и принимались за уборку матрацев, валявшихся прямо на грязном полу: нар не было. В отгороженном углу длинного коридора, согласно предписанию, раскладывали соломенные тюфяки и на них стелили одеяла; те, кто кончил уборку, сидели на лавках вдоль стены и либо искали вшей (те, что пришли с фронта), либо коротали время рассказами о всяких приключениях. Швейк вместе со старшим сапером Водичкой и еще несколькими солдатами разных полков и разного рода оружия сидели на лавке у двери. – Посмотрите-ка, ребята, – сказал Водичка, – на того венгерского молодчика у окна, как он, сукин сын, молится, чтобы у него все сошло благополучно. Не чешутся у вас руки раскроить ему харю? – За что? Он хороший парень, – сказал Швейк. – Попал сюда потому, что не захотел явиться на призыв. Он против войны. Сектант какой-то, а посадили его за то, что не хочет никого убивать и строго держится Божьей заповеди. Ну, да ему эту Божью заповедь покажут! Перед войной жил в Моравии один по фамилии Немрава. Так тот, когда его забрали, отказался даже взять на плечо ружье: носить ружье – это-де против его убеждений. Ну, замучили его в тюрьме чуть не до смерти, а потом опять повели к присяге. А он – нет, дескать, присягать не буду, это против моих убеждений. И настоял-таки на своем. – Вот дурак, – сказал старый сапер Водичка, – он должен присягнуть, а потом на все это начхать. И на присягу тоже. – Я уже три раза присягал, – отозвался один пехотинец, – и в третий раз сижу за дезертирство. Не будь у меня медицинского свидетельства, что я пятнадцать лет тому назад в приступе помешательства укокошил свою тетку, меня бы уж раза три расстреляли на фронте. А теперь покойная тетушка всегда вытянет меня из беды, и в конце концов я, пожалуй, выйду из этой войны целым и невредимым. – А на кой ты, товарищ, укокошил свою тетеньку? – спросил Швейк. Мимо них прошел худой долговязый солдат измученного вида с веником в руке. – Это учитель из нашей маршевой роты, – представил его егерь, сидевший рядом со Швейком. – Идет подметать. Исключительно порядочный человек. Сюда попал за стишок, который он сочинил. Эй, учитель! Поди-ка сюда, – окликнул он солдата с веником. Тот с серьезным видом подошел к скамейке. – Расскажи-ка нам про вшей. Солдат с веником откашлялся и начал: Весь фронт во вшах. И с яростью скребется Вшам в армии квартира даровая, Измученный солдат из учителей присел на скамейку и вздохнул: – Вот и все. И из-за этого я уже четыре раза был на допросе у господина аудитора. – Собственно, ваше дело выеденного яйца не стоит, – веско заметил Швейк. – Все дело в том, кого они там в суде будут считать старым австрийским вшивцем. Хорошо, что вы прибавили насчет кровати. Этим вы так их запутаете, что они совсем обалдеют. Вы только им обязательно разъясните, что вшивец – это вошь-самец и что на самку-вошь может лезть только самец-вшивец. Иначе вам не выпутаться. Написали вы это, конечно, не для того, чтобы кого-нибудь обидеть, – это ясно. Господину аудитору скажите, что вы писали для собственного развлечения, и так же как свинья-самец называется боров, так самца вши называют вшивцем. Учитель тяжело вздохнул. – Короче говоря, – сказал Швейк, – ваше дело дрянь, но терять надежды не следует, как говорил цыган Янечек в Пльзене, когда в тысяча восемьсот семьдесят девятом году его приговорили к повешению за убийство двух человек с целью грабежа: все может повернуться к лучшему! И он угадал: в последнюю минуту его увели из-под виселицы, потому что его нельзя было повесить по случаю дня рождения государя императора, который пришелся как раз на тот самый день, когда он должен был висеть. Тогда его повесили на другой день после дня рождения императора. Этому парню привалило еще большее счастье: на третий день он был помилован, и пришлось возобновить его судебный процесс, так как все говорило за то, что набедокурил другой Янечек. Ну, пришлось его выкопать из арестантского кладбища, реабилитировать и похоронить на пльзенском католическом кладбище. А потом выяснилось, что он евангелического вероисповедания, его перевезли на евангелическое кладбище, а потом… – Потом я тебе заеду в морду, – отозвался старый сапер Водичка. – Чего только этот парень не выдумает! У человека на шее висит дивизионный суд, а он, мерзавец, вчера, когда нас вели на допрос, морочил мне голову насчет какой-то иерихонской розы. [Закрыть] я с ним рассчитаюсь, он меня будет помнить! – Нечего нам беспокоиться, – сказал Швейк, – все уладится. Главное дело, никогда на суде не говорить правды. Кто дает себя околпачить и признается – тому крышка. Из признания никогда ничего хорошего не выходит. Когда я работал в Моравской Остраве, там был такой случай. Один шахтер с глазу на глаз, без свидетелей, избил инженера. Адвокат, который его защищал, все время говорил, чтобы он отпирался, ему ничего за это не будет, а председатель суда по-отечески внушал, что признание является смягчающим вину обстоятельством. Но шахтер гнул свою линию: не сознается – и баста! Его и освободили, потому что он доказал свое алиби: в этот самый день он был в Брно… – Нашего полку прибыло! – радостно воскликнул Швейк. – Авось он припрятал окурок. Дверь открылась, и в барак втолкнули вольноопределяющегося, того самого, что сидел со Швейком под арестом в Будейовицах, а потом был прикомандирован к кухне одной из маршевых рот. – Слава Иисусу Христу, – сказал он, входя, на что Швейк за всех ответил: – Во веки веков. Аминь! Вольноопределяющийся с довольным видом взглянул на Швейка, положил наземь одеяло, которое принес с собой, и присел на лавку к чешской колонии. Затем, развернув обмотки, вынул искусно спрятанные в них сигареты и роздал их. Потом вытащил из башмака покрытый фосфором кусок от спичечной коробки и несколько спичек, аккуратно разрезанных пополам посреди спичечной головки, чиркнул, осторожно закурил сигарету, дал каждому прикурить и равнодушно заявил: – Я обвиняюсь в том, что поднял восстание. – Пустяки, – успокоил его Швейк, – ерунда. – Разумеется, – сказал вольноопределяющийся, – если мы подобным способом намереваемся выиграть войну с помощью разных судов. Если они во что бы то ни стало желают со мной судиться, пускай судятся. В конечном счете лишний процесс ничего не меняет в общей ситуации. – А как же ты поднял восстание?! – спросил сапер Водичка, с симпатией глядя на вольноопределяющегося. – Самое лучшее, – сказал Швейк, – если будешь выдавать себя за идиота. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, с нами там был очень умный, образованный человек, преподаватель торговой школы. Он дезертировал с поля сражения, так что даже хотели устроить громкий процесс и на страх другим осудить его и повесить. А он вывернулся очень просто: начал из себя корчить человека с тяжелой наследственностью и на освидетельствовании заявил штабному врачу, что он вовсе не дезертировал, а просто с юных лет любит странствовать и всегда его тянет куда-то далеко; раз он как-то проснулся в Гамбурге, а другой раз в Лондоне, сам не зная, как туда попал. Отец его был алкоголиком и кончил жизнь самоубийством незадолго до его рождения; мать была проституткой, вечно пьяная, и умерла от белой горячки, младшая сестра утопилась, старшая бросилась под поезд, брат бросился с вышеградского железнодорожного моста. Дедушка убил свою жену, облил себя керосином и сгорел; другая бабушка шаталась с цыганами и отравилась в тюрьме спичками; двоюродный брат несколько раз судился за поджог и в Картоузах перерезал себе куском стекла сонную артерию; двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с шестого этажа. За его воспитанием никто не следил, и до десяти лет он не умел говорить, так как однажды, когда ему было шесть месяцев и его пеленали на столе, все из комнаты куда-то отлучились, а кошка стащила его со стола и он, падая, ударился головой. [youtube.player]Читайте также:
|
