Две чумы дмитрий быков

Все новости

Интервью с поэтом и публицистом о здоровье, Путине, Урале и громком деле доцента Соколова

Фото: Артем Устюжанин / Е1.RU

— Екатеринбург на прошлой неделе простился с писателем Игорем Сахновским. Вы знали его и как человека, и как автора.

— Игорь находился в своеобразном гетто по двум параметрам. Во-первых, он писал фантастику. Она до сих пор находится вне поля зрения журнальной критики и считается как бы развлекательной литературой. Хотя он был настоящий умный продолжатель братьев Стругацких. Второе гетто — это его пребывание вне столиц. Вне журнальной жизни, вне литературной жизни, вне премиальной жизни. У него был читатель из разряда знатоков. Жизнь его была трагической. Жизнь серьезного русского писателя. Он был очень умным, душевно красивым человеком и очень обостренно на все реагировал. В наше время не каждый может позволить себе такую роскошь. Его, конечно, убивало, как и всех нас, отсутствие воздуха. Хорошо-то будет, но не скоро. Остается надеяться, что мы все увидимся и там нам будет лучше.

— Отсутствие воздуха — вас это тяготит? Были мысли собрать чемодан?

— Мысль собрать чемодан — это русский национальный спорт. Но меня утешает то, что нигде не лучше.

На встрече с поклонниками Быков за три с половиной минуты экспромтом написал сонет про свою книгу, которая продается в Ельцин-центре

Фото: Артем Устюжанин / Е1.RU

Фото: Артем Устюжанин / Е1.RU

— Сталкивались с цензурой?

— А кто не сталкивался. Конечно, сталкивался. С некоторыми изданиями я из-за этого порвал. С некоторыми рвать себе дороже. Может ли еж влезть на дерево? Может, если жизнь заставит. Подумаешь, цензура. Я при советской власти работал.

— Вам не кажется, что этот фестиваль — немного такой пир во время чумы? Мы здесь разговариваем про свободу и права человека, но, по сути, ничего не меняется, вокруг все остается прежним.

Фото: Артем Устюжанин / Е1.RU

— Что Путин делает плохо?

Фото: Артем Устюжанин / Е1.RU

— Екатеринбург из Москвы выглядит по-особенному? Мы про себя совершенно точно считаем, что не такие, как все, что мы свободные и смелые.

— В русской литературе был петербургский период, потом одесский, а потом екатеринбургский. В нем мы сейчас и живем. Екатеринбургский период начался с Бажова, продолжился Кормильцевым, и самое ужасное, что он длится до сих пор. Мы — страна профессионалов, которые плохо живут, но умеют делать дело, и за право делать это дело мы готовы на все, порвем любого. Мы мастера. Данила-мастер — это основополагающий русский миф XX века, миф о шарашке. И то, что у вас аэропорт имени Демидова, — это все туда же. Ебург — это город мрачных профессионалов, что не исключает, кстати, и криминальности, потому что это город профессиональных преступников. Как правильно написал Иванов, это был город производства, а стал город торговли.

— А свобода у нас есть?

Я бы очень хотел вырваться из того огромного Екатеринбурга, в котором живет вся Россия. Но это не скоро будет. Есть надежды на Москву, если Москва придумает новую идеологию, это было бы хорошо, это было бы счастье. Но Москва с этой функцией уже не справилась.

Фото: Артем Устюжанин / Е1.RU

— Ну как же? А автомат Калашникова? Диктатура? Страна без институтов — не управляется, но живет. Главный русский бренд — Сталин. Каждый год выходят сотни новых монографий о нем. И Сталин будет всегда. Пытки, риски, ансамбль песни и пляски — интересно. Что мы знаем о Франции? Наполеон! Маленький капрал, который после революции загнал страну в железное русло. Между прочим, многие пользуются сталинскими наработками. Аргентинская диктатура. Вообще любая. Трамп пользуется. Поругивать либералов и подыгрывать реднекам — чистый Сталин.

— Наполеон нашего времени — доцент Соколов. Как относитесь к шумихе вокруг этой истории?

Ранее мы публиковали интервью с политологом Екатериной Шульман о том, какие последствия для местных властей будет иметь протест в сквере у Театра драмы, можно ли считать проведенный в октябре опрос о месте строительства собора Святой Екатерины легитимным и каковы шансы бывшего мэра Екатеринбурга Евгения Ройзмана на выборах в Госдуму в 2021 году. И разговор с Владимиром Познером.

Попробуем ответить на вопрос о том, что же движет врачами-смельчаками? Для начала — одни из самых загадочных строф из поэтического наследия Константина Симонова:

Всю жизнь лечиться люди шли к нему,

Всю жизнь он смерть преследовал жестоко

И умер, сам привив себе чуму.

Факт есть факт: пропустив это в печать, советская цензура, пусть только одному Симонову, но разрешила хоть как-то намекнуть на глубоко засекреченный эпизод с проявлением в ХХ веке в Москве какого там коронавируса — чумы!

Поэт Константин Симонов посвятил эти строки доктору Абраму Берлину.

Замечательная актриса Нина Ургант в советском документальном фильме озвучила дневники еще одного доктора. То была Любовь Соболева - одна из тех, кто готов был в прямом смысле положить себя на алтарь медицины. "Смешной безобидный зверек этот тарбаган, но появись здесь "черная гостья", и он станет разносчиком смертельных бацилл и их первой жертвой. Местные жители пришли к нам на помощь, начали охоту на тарбаганов, — отмечала в своих дневниках Соболева.

Итак, наш рассказ — о двух переплетающихся подвигах врачей-борцов с чумой и двух медицинских (и не только медицинских) спецоперациях, опыт которых еще как может помочь и нам сегодняшним в коронавирус.

Недавно "Вести в субботу" рассказали, что при строительстве подземного торгового комплекса на Манежной площади в Москве нашли чумные могилы времен эпидемии XVII века. Но тогда мы не рассказали всего об окрестностях торгового центра "Охотный ряд".

Не волнуйтесь, когда здесь обнаружили чумные могилы, то все останки изъяли — с соблюдением и православных обрядов, и, естественно, всех санитарных норм. Но об этом Симонов писать уже не мог — его уже давно не было к тому времени. А вот что он имел в виду, так это то, что в зиму с 1939-го на 1940 год чуму в Москве обнаружили в гостинице "Метрополь". Больным чумой постояльцем оказался саратовский доктор Берлин, к которому вызвали коллегу Соболеву.

"По дороге в гостиницу я вспомнила, что не так давно читала в "Правде" о мужественном поступке саратовских врачей, прививших себе живые культуры штамма чумы. Среди этих врачей был и доктор Берлин", — вспоминала Соболева.

Память о том случае хранят в Музее истории медицины, созданном усилиями единственной в России кафедры истории медицины. Ее руководитель профессор Константин Пашков, недавно сдал мазок на нынешний коронавирус. Результат — отрицательный, поэтому он может без маски. Но почему же такие, как Берлин, сами себя прививали ужасными болезнями?

"Потому что это были люди идейные, которые действительно себя дарили науке, потому что вакцину может сделать только одержимый человек. И самый простой способ доказать всем, что твоя гипотеза верная, что то, что ты сделал, правильно, — это сказать, что я не боюсь", — отметил Константин Пашков, профессор, заведующий кафедрой истории медицины МГМСУ.

Берлина вызвали на коллегию Наркомата здравоохранения.

"Он приезжает в Москву достаточно оперативно, селится в гостинице "Метрополь", где бреется у парикмахера, завтракает, а потом едет на коллегию. Делает свой доклад, возвращается, обедает в кругу коллег, приходит в номер, где ему резко становится плохо", — рассказал Пашков. Назавтра не будет ни его, ни того самого парикмахера.

Причиной вызова в Москву был и смелый эксперимент с прививанием чумой самого себя, но еще и та самая Монголия. В советские годы кто-то в шутку, а кто-то к ужасу всерьез говорил, что Монголии нужно совершить рывок из феодализма сразу в социализм. Но как показывает потребительский бум нынешних лет, и капитализм не лишний эпизод в истории. Что же происходило в Монголии в 30-40-е годы ХХ столетия?

Советская Россия пришла в тогдашнюю Ургу со своими идеями об искоренении не только феодализма, но и чумы. Первую противочумную станцию под Улан-Батором открыл как раз доктор Берлин. Отсюда он съездил в Тибет и потом еще опубликовал в журнале "Современная Монголия" статью о том, что испробованные им тибетские вытяжки и отвары от чумы, к сожалению, бесполезны, а переходить надо на современные методы. Именно их перед вызовом в Москву он продолжал изучать в Саратове.

"Я не думаю, что он был вне противочумного костюма, но, скорее всего, не был выдержан карантин, необходимый в этом случае. Может быть, снял этот костюм не очень правильно", — сказал Константин Пашков.

При этом каким-то чудом не заразилась доктор Соболева, которая вскоре едет совершать еще одно чудо — в Монголию. Еще из ее дневника: "Дурная весть пришла из горной местности. В стойбище пастуха Бабу внезапно слегла вся семья. Я подняла по тревоге наш маленький отряд, всегда ко всему готовый. Стараясь не привлекать внимания, мы поспешили в путь. К исходу вторых суток мы добрались до стойбища старого Бабу, нас никто не встретил. И тут мы увидели мертвеца. Надо было принять все меры предосторожности. В этой юрте все уже бездыханны, и мы обязаны предать огню тела погибших. Хоронить после чумы слишком опасно. Ведь я мечтала о другом, совсем о другом – о балете".

Не Большому театру, а медицине Соболева решила посвятить свою жизнь после того, как еще в Первую мировую при вспышке чумы погибла ее лучшая подруга Регина. В межвоенный период Соболева вышла замуж, родила двоих детей, но уже была так предана науке, что предпочла оставить детей мужу, а сама поехала в Монголию. И вот там во время вспышки чумы она вдруг понимает, что вот только что видела мальчика пятилетнего, который выжил в той семье, которая погибла, но куда-то пропал. И она к ужасу обнаруживает этого мальчика рядом с телом его брата, который умер от чумы. И она идет, по сути, на самоубийство.

"Я велела поставить две новые юрты за рекой — для мальчика и для себя. Решила уйти решила с ним в карантин на 9 дней. Если дымки над юртами погаснут, значит, нас нет в живых. Тогда бросайте сюда факелы — это мой приказ. Когда я стала купать Уфгуна в растворе сулемы, он дважды прокусил мне резиновые перчатки. Если малыш болен, несдобровать", — писала Соболева.

Вот также до этого рядом с заболевшим доктором Берлиным оказался московский врач Горелик, который запирает заболевшего с собой.

- Что движет врачами, когда они так поступают?

- Врачами движет самопожертвование. Каждый врач руководствуется принципом "светя другим, сгораю сам". Люди иные в этой профессии не остаются, как правило. Потому что они дают присягу, и это не формальный акт, это то, чему учат в институте, та среда, которая формирует вообще все медицинское сообщество. Поэтому я абсолютно, например, уверен вот во всех своих коллегах, что если действительно будет проблема, никто не побежит за там противогазом или за какой-то особой способом защитой и сделает то, что нужно в первую очередь, чтобы спасти жизни, а уже потом будет думать, готов он был, самозащищен он был в этот момент или нет, — подчеркнул Константин Пашков.

И вновь Монголия. Конечно, сегодня прогресс не стоит на месте. На монгольских юртах появились солнечные панели, а внутри — телевизоры. Но кое-что неизменно: посреди — очаг.

Когда закрывшуюся со своим маленьким пациентом Соболеву бросило в жар, она из последних сил растопила печь, чтобы дымом дать сигнал, что они все еще живы. Оттуда продолжили приносить продукты на условленное место.

"Связь у нас односторонняя, я им не могу передать ничего, даже записку. Но мне пишут, и я знаю, что пришла помощь из Улан-Батора, прибыли новые врачи, сделали много прививок. Чума, кажется, остановлена", — отмечала Соболева.

А вскоре под бездонным монгольским небом наступил и шестой день карантина, и седьмой. И вот, наконец, на девятый день — топот копыт. Карантин кончился. Выжили оба. А вся Монголия была спасена.

"Уфгуна я увидела лишь через 20 лет и все не верила, неужели этот студент, тот самый малыш", — вспоминала Соболева.

В тот приезд она стала кавалером высшего тогда монгольского ордена Сухэ-Батора. А еще узнала, что спасенный ею малыш из всех профессий выбрал профессию врача.

Но как же в 1939-м от чумы была спасена Москва?

- Больница была мгновенно оцеплена, был определен круг людей, которые контактировали, включая наркома Митерева. И их всех очень деликатно собрали на Соколиной горе — это инфекционная больница, которая всю жизнь специализировалась именно на чуме, — рассказал Константин Пашков.

- Тут я вас поправлю. Вы говорите: "очень деликатно". Насколько мне известно, была спецоперация НКВД.

- Тогда народ был "приучен", к сожалению, к арестам. Под видом ареста их-то и задержали и отправили на Соколиную гору.

"За окном был обычный суматошный московский день, и никто не знал, не должен был знать, что происходит здесь", — писала доктор Соболева.

- И все-таки очень не хотелось бы возвращаться к временам НКВД, когда народ просто "загребают". Наверное, людям самим надо сознательность проявлять сейчас: посидеть в самоизоляции, в карантине?

- Это абсолютно правильно. Причем я хочу сказать, что мы сегодня живем в более выгодных условиях, чем те, кто жили до нас, потому что мы знаем, с чем мы боремся. Мы знаем о том, что коронавирус — это мытье рук. Если вы мылом моете горячей водой в течение нескольких минут руки, вирус прекрасно смывается. Пандемия означает, что для того, чтобы справиться, нужно усилие всего народа. Врачи не решат эту проблему без помощи людей. Нужно делать все то, что сегодня рекомендуется. Маски, мера профилактики в виде перчаток, в виде обработки рук дезсредствами, уборка квартиры, проветривание помещений — понимание вообще всей этой ситуации, оно приближает нас к победе, — уверен Константин Пашков.

Войти через соцсети:

Если нет своего аккаунта

Если у вас уже есть аккаунт

Д.Быков ― Доброй ночи, дорогие друзья! Так получилось, что мы с вами встречаемся во вторник, но это потому, что в четверг примерно в это время у меня совместный с Виктором Шендеровичем большой довольно концерт в Бостоне. А дальше поеду я довольно традиционным уже маршрутом: в Принстон заеду я, в Хьюстон, в Кливленд и буду в UCLA, родном любимом универе, предположительно с лекцией про Леонида Андреева, но там посмотрим. Это из англоязычных мероприятий. Из русскоязычных – в основном стихи в этот раз. Естественно, что волшебное слово там не работает, но все, что от меня зависит, я сделаю – естественно, там, где меня вообще об этом спросят.

В ответ раздался стекол звон
И хриплый голос фрица:
– Я не могу, – воскликнул он, –
Уже остановиться!

Как долго можно прожить в этом состоянии? Ну, Россия в нем уже достаточно долго живет. Вопрос – остановится ли это и прекратится ли это, если сейчас на телевидении прекратить истерику… Владимир Путин уже несколько раз – не знаю, насколько искренне – высказывался с тем, что хватит Украину унижать. Нет, ничего не получилось, не получается. У меня есть ощущение все-таки, что процесс запущен и идет дальше сам, без какого-либо поощрения. Мирно это не может разрешиться. Это может разрешиться либо полным размежеванием общества, и такие ситуации бывали. В конце концов, Штаты в 50-е годы позапрошлого века так и жили. А может это вылиться в какую-то непрерывную склоку.

Насколько это переходит из теоретической плоскости в личную? Переходит. Я не верю в то, что возможно каким-то образом сохранять человеческие отношения после такого долгого наускиванья. Поэтому я не исключаю для себя, для всех и самых и печальных вариантов, вплоть до уличных столкновений. Просто, понимаете, это очень далеко зашло. Невозможно после такого количества безобразных поступков друг на друга смотреть. Это, знаете, у Ахматовой было очень точно на эту тему сказано:

Как вышедшие из тюрьмы
…
Мы в адском круге.
А может, это и не мы.

На меня ли тебе обижаться?
Аль Герасим счастливей Муму?
Это время велит разбежаться
И спасаться всем по одному!

Ну велит разбежаться, что же делать?

Пожалуй, из всех перечисленных авторов мне было бы всего интереснее почитать Ариадну Оливер – такое alter ego Агаты Кристи, писателя. Потому что Мартин Иден – вряд ли бы его проза сильно отличалась от прозы Джека Лондона, а, боюсь, что она была бы и хуже: персонаж всегда меньше автора, кроме каких-то исключительных случаев, которые есть, но они единичны. Как с Бендером получилось. Борис Тригорин – это в той или иной степени Потапенко, и, в общем, проза Потапенко производит впечатление довольно жалкое. Странно, что его могли ставить в один ряд с Чеховым, и еще страннее, что Чехов в нем поддерживал это заблуждение. Константин Голгофский так или иначе представлен пересказами Пелевина очень подробно, и проза эта и в пересказе кратком довольно скучна, а уж в полном виде вовсе неподъемна. Так что какого-нибудь хорошенького детективщика интересного и честного, придуманного другим честным детективщиком.

Я, кстати, во время этого разговора с Макаревичем, который отвечал честно, но сухо, лаконично (он всегда очень сухо разговаривает на публику), я подумал: сколько же разных травм душевных разным людям, которых травили, за последнее время нанесено! Травмы и травля – это очень неслучайное созвучие, хотя это совершенно слова из разных языков. Но до какой же степени очень многих изуродовали, искалечили. Я не хочу сказать, что Макаревича искалечили, – он, допустим, держится. Но сколько прекрасных текстов не написано, сколько они умудрились нам навязать вот этой своей вонючей повестки, этой слежки за каждым словом, этого извращения каждого слова! Такой порчи нравов я ни в каком Советском Союзе, пожалуй, не помню. Хотя в Советском Союзе (и здесь Макаревич совершенно прав) хватало своего зловония.

Андрей, о вампирах, о тематике вампиризма сказало очень много. Но к литературе модерна как раз Дракула прямого отношения не имеет. Вампиры процвели в постмодерне, и здесь совершенно прав Сергей Лукьяненко (хотя я надеюсь никогда с ним не пересекаться ни в каком качестве, я не могу не признавать его правоты; он иногда – по крайней мере, раньше – говорил дельные вещи): типичная фигура постмодерна – это вампир, потому что он совершенно ничего не производит, и при этом он – идеальный потребитель: вечно молодой, гламурный, все сосущий, все высасывающий; высасывающий essence, суть, дух из вещей. Вампир – это постмодернистская фигура, и Дракула Брэма Стокера в изложении Копполы – это именно постмодернисткая версия, постмодернистский экзерсис на темы триллеров. В стокеровском романе эта постмодернистская составляющая не акцентировалась, там вампир был, скорее, трагической фигурой и рассматривалась прежде всего любовная коллизия. Хотя роман плохой, на мой взгляд, но мне и фильм не очень понравился.

Д.Быков: Науськивание части народа на другую будет продолжаться – бурно, интенсивно, бешено

Да, лекцию о Кедрине попробую.

Д.Быков: Есть персонажи, которые как работают в режиме лая, так в этом режиме и останутся

Если это псевдоним, то напрасно, я с удовольствием зачитаю ваше имя, Люба. И мне не страшно отвечать на ваш вопрос: я не выпрашивал денег в Совете Федераций. Я наоборот там сказал, что никаких денежных даяний не нужно. Там это есть! Посмотрите, что ли, стенограмму выступления, Люба! Неужели вы думаете, что я не помню, что я говорил? Я говорил, что, безусловно, нужна детская радиостанция, нужна культура, ориентированная на детей; я вообще не прошу этих денег у них. Я говорю о том, чтобы государство на это потратилось, а мне от этого не будет ничего. Я не собираюсь ни над чем начальствовать. Люба, а вам не стыдно так вот сдуру клеветать? Какая вы глупая, честное слово! Слабо вам прийти в эфир ко мне? Слабо.

Д.Быков: Нам предстоит период очень долгого такого атомизированного существования

Как я понимаю, у нас никакого перерыва нет, мы договариваем ровно до нуля.

Я бы с вами не согласился – он его создал, поскольку он придумал штат Мэн, как бы донес его на карту мира. Штат Мэн – ну бывал я в штате Мэн, не такое уж это страшное место, как вышло у Кинга. Но в вопросе вашем есть зерно, в том, что Лавкрафт – писатель гриновского, эдгара-повского, гоголевского направления. Лавкрафт похож на них и внешне, и внутренне. Он одержимый, что называется. Кстати, его сравнительно короткая жизнь, его совершенно серьезные оккультные увлечения… у Алистера Кроули это было маской литературной, а этот всерьез к делу подходил. Мне кажется, что это для Лавкрафта было такой манией и формой преодоления этой мании.

Я в Чикаго обязательно пойду (да это мне и для романа надо) в этот мой любимый музей страшный девиантного искусства, искусства таких аутсайдеров. Видел я там выставку Вельфли жутчайшую, там комната Генри Дарджера – поклониться как бы одинокому подвигу я всегда прихожу. Ну и вообще там очень интересные экспозиции, это не обязательно искусство сумасшедших. Это искусство инвалидов, искусство маньяков, иногда это просто искусство аутсайдеров, принципиальных одиночек, которые не вписываются ни в какие каноны. Это полезное впечатление. Две маленькие комнатки плюс полное хранилище дарджеровских рукописей или конструкция его комнаты.

Иногда человек избывает свою манию таким артистическим способом, и это наиболее вегетарианский способ. Чудовищная продуктивность, бесконечная графика Вельфли и его страшные ноты или цифры – это было лучше, чем его маньяество, когда его несколько раз заставали при попытках изнасилования, потом поместили в психушку, и он выписывал свою манию бесконечными рисунками и рядами цифр. Ужасно, но все же лучше, чем убивать или насиловать. Конечно, случай Лавкрафта гораздо более, опять-таки, вегетарианский, но он избывал свою манию, избывал свою трагедию.

Кинг – человек очень здоровый. Другой вопрос – это благодаря тому, что он пишет, он такой здоровый, как бы сбрасывая все это, или потому что он действительно просто человек с такими сильными генами, что ему это все не страшно, он сохраняет идеальную форму – и физическую, и творческую, невзирая на свои 73. Мне кажется, что Кингу просто повезло. Люди же пишут ужасы по двум причинам: либо потому что эти ужасы их переполняют, и они среди них живут, либо потому что они от них ограждаются. Я вот Кингу задал тогда этот вопрос, и меня потряс его ответ.

Д.Быков: Если я последовательно не упоминаю какого-то человека – я его стер просто

Сразу посыпались приглашения. Ребята, спасибо вам огромное, но, как вы понимаете, злоупотреблять этим тоже не надо. Вот мы сейчас с вами общаемся, и нам весело.

И сквозь жар ночной, священный, адный,
Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,
Запорхает белый, беспощадный
Снег, идущий миллионы лет.

Д.Быков: Такой порчи нравов я ни в каком Советском Союзе, пожалуй, не помню

Но младшая деда поздравила с внучкой:
Писать научилась она самоучкой.

Д.Быков: Это будут годы еще более интенсивных размежеваний, страстных полемик

Просят отреагировать на разные формы хамства. Неа. Вы реагируйте, мне этого совершенно достаточно, хотя и вы напрасно реагируйте. Знаете, мы же придаем им статус; тому, что они говорят. Если я последовательно не упоминаю какого-то человека – это я его стер просто, и все его попытки существовать выглядят довольно смешно.

Давайте про Кедрина. Значит, Дмитрий Кедрин – поэт, на мой взгляд, недооцененный, поэт очень таинственный. Таинственно в нем все: его биография, его смерть, обстоятельства этой смерти в сентябре 1945 года, когда его видели в пивной с совершенно неожиданным человеком, с поэтом, с которым он не должен был, совершенно не собирался в этот день встречаться. А потом выбросили его с поезда на совершенно другом направлении, не там, где он ехал к жене в Мытищи, а в совершенно другую сторону; по-моему, где-то под Выхино. Как он попал в этот поезд, почему он туда сел? Почему он поехал, почему на лице его, как вспоминает жена, которая видела все-таки его перед похоронами (он в закрытом гробу был похоронен), было такое выражение чудовищного ужаса. Его, скорее всего, сбросили с поезда, потом кто-то подбросил его документы; говорят, что это была интрига из-за квартиры. Но таинственная история, непонятная; одна из тех тайн, которые притягивают.

Д.Быков: Мы хохмим часто от безысходности

«В вашем сердце полной чашей
Ходит паводок весенний,
Но, увы: к несчастью, ваши
Справедливы опасенья.
В нашей бочке – мерка риса,
Да и то еще едва ли.
Мы куда бедней, чем крыса,
Что живет у нас в подвале.
Но уймите, дочь, досаду,
Не горюйте слишком рано:
Завтра утром я засяду
За сказания Ирана,
За богов и за героев,
За сраженья и победы
И, старания утроив,
Их докончу до обеда.

И вот Фердуси наконец отсылает книжку шаху, а шаху не до нее:

Но важно здесь еще вот что. Для Кедрина тема человека искусства, который решает свои частные задачи и строит свои храмы даже не богу, а строит их вдохновляющему его какому-то высшему творческому началу, не заботясь ни о цели, ни о поощрении, ни об эпохе, ни о чем, – вот это была кедринская мысль очень высокая и для этого времени совсем не характерная. Это мысль о великой самодостаточности художника, который не может рассчитывать ни на ответ современников, ни на покровительство власти.

Несчастный, больной и порочный
По мокрому саду бреду.
Свистит соловей полуночный
Под низким окошком в саду.
Свистит соловей окаянный
В саду под окошком избы.
«Несчастный, порочный и пьяный,
Какой тебе надо судьбы?

Молчи, одичалая птица!
Мрачна твоя горькая власть:
Сильнее нельзя опуститься,
Страшней невозможно упасть.

Но в час, когда комья с лопаты,
Повалятся в яму, звеня,
Ты вороном станешь, проклятый,
За то, что морочил меня!

Память о терроре подобно памяти о пережитой тяжкой болезни подтачивает силы персонажей. А грядущая война нависает над ними как неодолимая и неизбежная чёрная сила. Все предчувствуют войну, хотя и относятся по-разному: кто-то ждёт как разрешения всех возникших проблем, кто-то ждёт как всемирной катастрофы. Но важно то, что это напряжение между страшным прошлым и ужасным будущим (террор внутри нас и война над нами, перефразируя известное изречение Канта) насыщает текст мощным энергетическим потенциалом.

Так что да, я хорошо понимаю, что именно Дм. Быков выразил в своём герое.

***
Во второй части главным персонажем выступает журналист Борис Гордон, человек среднего возраста – умный, весёлый, энергичный, но переживающий кризис самоидентификации, да ещё вдобавок раздёрганный между двумя женщинами – своей женой и молодой девушкой Алей, возвращенкой из эмиграции. В некотором отношении журналист Борис представляет собой взрослый вариант героя первой части, и внутренние конфликты у него схожие, и точно так же он ощущает разницу потенциалов между прошлым террором и будущей войной, но только в отличие от Миши, которого всё происходящее прямо по Ницше не убивает, а делает сильнее, Борис к окончанию второй главы приходит надорванным и изломленным.
Отдельная сюжетная линия связана с тем, что Борис регулярно встречается на конспиративной квартире с куратором из органов, которому регулярно рассказывает не столько о конкретных людях (о них органам и так всё известно), а о настроениях, мнениях, даже просто о своих переживаниях. Однажды Борис даже в шутку сравнивает свои посещения с психоаналитическим сеансом, и действительно оказывается, что его куратор – бывший психоаналитик и действительно органы занимаются чем-то вроде психотерапевтической работы над новым поколением, да и надо всей страной в целом.

Опять же, говоря о личном ощущении от романа, - эта внутренняя не то чтобы сломленность, но растерянность очень хорошо мне знакома. Я и по себе вижу, что за последние три года как-то внутренне одряхлел, растерял представления о добре и зле. Можно сказать, ощущаю аномию, как принято красиво выражать на языке политологов, утрату того самого нравственного закона имени товарища Канта, так что переживания героя второй части романа мне вполне знакомы и понятны.

***
Третья часть и третий герой - Игнатий Крастышевский. Его идея-фикс - уверенность в том, что с помощью правильно подобранных слов можно влиять на людей, а через них и на историю. Этим Игнатий и занимается, причём на самом что ни на есть серьёзном материале, а именно на Вожде народов (в тексте его почтительно называют не по фамилии, а эвфемизмом Читатель, что и правильно – уж кому-кому, а ему обозначение Тот-кого-нельзя-называть подошло бы в полной мере). Сначала Игнатий пытается внушить единственному Читателю отвращение к войне, потом желание развязать войну, причём делается это посредством отчётов о зарубежном кино, которые составляет Игнатий и которые потом ложатся на стол тому, кто был не только Главным Читателем, но и Главным Зрителем всея СССР.

Но что там на самом деле не столь уж и важно, это ведь всё равно что интересоваться тем, насколько серьёзно Хлебников считал себя председателем земного шара, действительно ли Хармс призывал травить детей, а Олейников сочувствовал таракану. В произведениях людей, одарённых (или проклятых, как посмотреть) прихотливым поэтическим талантом, воображаемый мир настолько тесно сплетается с автобиографией, а ирония - с серьёзностью, что не только ничего не разберёшь, а и вовсе, может, следом за ними двинешься рассудком.

Конечно, невозможно не узнать в описании девушки Али и того, что происходит с её семьёй, трагичную историю Цветаевой и Эфрона. Но это даже намёком нельзя назвать, тут всё прописано прямым текстом, только имен изменены, да и то вполне очевидным образом.

Ещё мне почему-то показалось, что во второй части в самом конце в Борисе Гордоне, в пробудившейся в нём бескомпромиссной, лютой ненависти к немцам, в осознании собственного происхождения, проглянуло нечто от Ильи Эренбурга. Но на самом деле прототипом Бориса Гордона был Самуил Гуревич, гражданский муж Ариадны Эфрон. По крайней мере, на него указывает Алексей Колобродов в своей рецензии на роман, а также подробно разбирает прототипы и главных героев, и прочих персонажей.

***
Что касается возникающих при чтении параллелей с окружающей нас общественной реальностью (не у меня одного, кстати, возникающих, об этом пишут едва ли не все рецензенты). Да, параллели есть, хотя проводит Дм. Быков их очень изящно – тонкими пунктирами, а не грубыми и широкими мазками, предоставляя читателю приятную возможность догадываться о том, что имел в виду автор, самостоятельно.

Можно указать, конечно, и на несчастную Северную Корею, которая могла бы играть в нынешнее время ту же роль, которую играла Япония в Юго-Восточной Азии в тридцатые-сороковые, но и тут не очень-то концы с концами сходятся. Ким никак не тянет на великого императора, бросающего в бой самураев на самолётах и танках, он выглядит скорее как жертва сложившейся социальной системы, подозреваю, что его и самого тошнит от того, что творится в Северной Корее, но только куда ты сбежишь с подводной лодки?

Да и на внутреннем фронте – тоже как-то всё кисло. Напряжение вроде есть, а всё оно уходит в пар – хотя и горячий, и обжечься можно, но всё-таки лишь пар. А ведь предвоенное время в СССР отличалось какой-то железномогучей, смертельной серьёзностью. Вв недавно вышедшем романе Слаповского есть такая замечательная стилизация под дневник убеждённого комсомольца 30-х годов, и мне кажется, что оно куда точнее описывает то железное поколение, выкошенное войной и нашедшее в себе силы восстановить потом страну, чем разброд и шатания Миши Гвирцмана (это не к тому, что персонаж Дм. Быкова не такой живой и достоверный, как персонаж Слаповского, а к тому, что у Слаповского выделяет типичное для всего поколения, а Дм. Быков всё-таки, следуя романтической традиции, противопоставляет своего героя окружающим людям).

С одной стороны, это радует хотя бы в силу того, что сильно снижает вероятность переключения общества в режим большой войны или большого террора. С другой стороны, создаёт тяжёлую, душную атмосферу лицемерия и морального разложения. Хотя, опять же, сейчас можно из этой атмосферы выпадать, хотя бы частично, в личное пространство, нет того тотального проникновения идеологии во все сферы общественного и личного, как в тридцатые годы. Да и до того уровня подавленности и травматичности, которые описывает Дм. Быков, наше время всё же не дотягивает. По крайней мере, пока.

Лично я-то склонен скорее считать, что ни на какие серьёзные потрясения у страны нет сил, и потому нынешняя тусклость (и тухлость) может длиться очень долго. А когда она окончательно выродится, на смену ей вполне вероятно придёт другая такая же тусклость. Потому что иногда после серых приходят не чёрные, а такие же серые, только с другим оттенком. Впрочем, соревноваться в пророчествах – дело бессмысленное. Доживём – увидим.