Письмо ролану барту о чуме

Согласно информации статистического портала Edistat, книгу покупают почти в четыре раза чаще, чем в прошлом году. В Италии, которая в Европе лидирует по количеству заразившихся новым вирусом, за месяц Чума с 71-го места в рейтинге продаж взлетела на 3-е место.

Краткое содержание книги

Роман представляет собой свидетельство очевидца, пережившего эпидемию чумы, разразившейся в 194… году в городе Оране, типичной французской префектуре на алжирском берегу. Повествование ведётся от лица доктора Бернара Риэ, руководившего противочумными мероприятиями в заражённом городе.

Чума приходит в этот город, лишённый растительности и не знающий пения птиц, неожиданно. Все начинается с того, что на улицах и в домах появляются дохлые крысы. Вскоре уже ежедневно их собирают по всему городу тысячами, В первый же день нашествия этих мрачных предвестников беды, ещё не догадываясь о грозящей городу катастрофе, доктор Риэ отправляет свою давно страдающую каким-то недугом жену в горный санаторий. Помогать по хозяйству к нему переезжает его мать.

Первым умер от чумы привратник в доме доктора. Никто в городе пока не подозревает, что обрушившаяся на город болезнь — это чума. Количество заболевших с каждым днём увеличивается. Доктор Риэ заказывает в Париже сыворотку, которая помогает больным, но незначительно, а вскоре и она заканчивается. Префектуре города становится очевидна необходимость объявления карантина. Оран становится закрытым городом.

Однажды вечером доктора вызывает к себе его давний пациент, служащий мэрии по фамилии Гран, которого доктор по причине его бедности лечит бесплатно. Его сосед, Коттар, пытался покончить жизнь самоубийством. Причина, толкнувшая его на этот шаг, Грану не ясна, однако позже он обращает внимание доктора на странное поведение соседа. После этого инцидента Коттар начинает проявлять в общении с людьми необыкновенную любезность, хотя прежде был нелюдимым. У доктора возникает подозрение, что у Коттара нечиста совесть, и теперь он пытается заслужить расположение и любовь окружающих.

Сам Гран — человек пожилой, худощавого телосложения, робкий, с трудом подбирающий слова для выражения своих мыслей. Однако, как потом становится известно доктору, он в течение уже многих лет в свободные от работы часы пишет книгу и мечтает сочинить поистине шедевр. Все эти годы он отшлифовывает одну-единственную, первую фразу.

В начале эпидемии доктор Риэ знакомится с приехавшим из Франции журналистом Раймоном Рамбером и ещё довольно молодым, атлетического сложения человеком со спокойным, пристальным взглядом серых глаз по имени Жан Тарру. Тарру с самого своего приезда в город за несколько недель до разворачивающихся событий ведёт записную книжку, куда подробнейшим образом вносит свои наблюдения за жителями Орана, а затем и за развитием эпидемии. Впоследствии он становится близким другом и соратником доктора и организует из добровольцев санитарные бригады для борьбы с эпидемией.

С момента объявления карантина жители города начинают ощущать себя, словно в тюрьме. Им запрещено отправлять письма, купаться в море, выходить за пределы города, охраняемого вооружёнными стражами. В городе постепенно заканчивается продовольствие, чем пользуются контрабандисты, люди вроде Коттара; возрастает разрыв между бедными, вынужденными влачить нищенское существование, и состоятельными жителями Орана, позволяющими себе покупать на чёрном рынке втридорога продукты питания, роскошествовать в кафе и ресторанах, посещать увеселительные заведения. Никто не знает, как долго продлится весь этот ужас. Люди живут одним днём.

Рамбер, чувствуя себя в Оране чужим, рвётся в Париж к своей жене. Сначала официальными путями, а затем при помощи Коттара и контрабандистов он пытается вырваться из города. Доктор Риэ между тем трудится по двадцать часов в сутки, ухаживая за больными в лазаретах. Видя самоотверженность доктора и Жана Тарру, Рамбер, когда у него появляется реальная возможность покинуть город, отказывается от этого намерения и примыкает к санитарным дружинам Тарру.

В самый разгар эпидемии, уносящей огромное количество жизней, единственным человеком в городе, довольным положением вещей, остаётся Коттар, поскольку, пользуясь эпидемией, сколачивает себе состояние и может не волноваться, что о нем вспомнит полиция и возобновится начатый над ним судебный процесс.

Многие люди, вернувшиеся из специальных карантинных учреждений, потерявшие близких, теряют рассудок и жгут свои собственные жилища, надеясь таким образом остановить распространение эпидемии. В огонь на глазах равнодушных владельцев бросаются мародёры и расхищают все, что только могут унести на себе.

Поначалу погребальные обряды совершаются при соблюдении всех правил. Однако эпидемия приобретает такой размах, что вскоре тела умерших приходится бросать в ров, кладбище уже не может принять всех усопших. Тогда их тела начинают вывозить за город, где и сжигают. Чума свирепствует с весны. В октябре доктор Кастель создаёт сыворотку в самом Оране из того вируса, который овладел городом, ибо этот вирус несколько отличается от классического его варианта. К бубонной чуме добавляется со временем ещё и чума лёгочная.

Сыворотку решают испробовать на безнадёжном больном, сыне следователя Отона. Доктор Риэ и его друзья несколько часов подряд наблюдают агонию ребёнка. Его не удаётся спасти. Они тяжело переживают эту смерть, гибель безгрешного существа. Однако с наступлением зимы, в начале января, все чаще и чаще начинают повторяться случаи выздоровления больных, так происходит, например, и с Граном. Со временем становится очевидным, что чума начинает разжимать когти и, обессилев, выпускать жертвы из своих объятий. Эпидемия идёт на убыль.

Жители города сначала воспринимают это событие самым противоречивым образом. От радостного возбуждения их бросает в уныние. Они ещё не вполне верят в своё спасение. Коттар в этот период тесно общается с доктором Риэ и с Тарру, с которым ведёт откровенные беседы о том, что, когда закончится эпидемия, люди отвернутся от него, Коттара. В дневнике Тарру последние строки, уже неразборчивым почерком, посвящены именно ему. Неожиданно Тарру заболевает, причём обоими видами чумы одновременно. Доктору не удаётся спасти своего друга.

Однажды февральским утром город, наконец объявленный открытым, ликует и празднует окончание страшного периода. Многие, однако, чувствуют, что никогда не станут прежними. Чума внесла в их характер новую черту — некоторую отрешённость.

Однажды доктор Риэ, направляясь к Грану, видит, как Коттар в состоянии помешательства стреляет по прохожим из своего окна. Полиции с трудом удаётся его обезвредить. Гран же возобновляет написание книги, рукопись которой приказал сжечь во время своей болезни.

Доктор Риэ, вернувшись домой, получает телеграмму, в которой говорится о кончине его жены. Ему очень больно, но он осознает, что в его страдании отсутствует нечаянность. Та же непрекращающаяся боль мучила его в течение нескольких последних месяцев. Вслушиваясь в радостные крики, доносящиеся с улицы, он думает о том, что любая радость находится под угрозой. Микроб чумы никогда не умирает, он десятилетиями способен дремать, а затем может наступить такой день, когда чума вновь пробудит крыс и пошлёт их околевать на улицы счастливого города.

Цитаты из книги

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Альбер Камю - Чума краткое содержание

Первые наброски цельной рукописи значительным образом отличаются от окончательного варианта; так, например, изменен порядок глав и отдельных описаний, отсутствуют персонажи Рамбера и Грана.

Чума - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок

Если позволительно изобразить тюремное заключение через другое тюремное заключение, то позволительно также изобразить любой действительно существующий в реальности предмет через нечто вообще несуществующее.1

Любопытные события, послужившие сюжетом этой хроники, произошли в Оране в 194… году. По общему мнению, они, эти события, были просто неуместны в данном городе, ибо некоторым образом выходили за рамки обычного. И в самом деле, на первый взгляд Оран – обычный город, типичная французская префектура на алжирском берегу.

Надо признать, что город как таковой достаточно уродлив. И не сразу, а лишь по прошествии известного времени замечаешь под этой мирной оболочкой то, что отличает Оран от сотни других торговых городов, расположенных под всеми широтами. Ну как, скажите, дать вам представление о городе без голубей, без деревьев и без садов, где не услышишь ни хлопанья крыльев, ни шелеста листвы, – словом, без особых примет. О смене времени года говорит только небо. Весна извещает о своем приходе лишь новым качеством воздуха и количеством цветов, которые в корзинах привозят из пригородов розничные торговцы, – короче, весна, продающаяся вразнос. Летом солнце сжигает и без того прокаленные дома и покрывает стены сероватым пеплом; тогда жить можно лишь в тени наглухо закрытых ставен. Зато осень – это потопы грязи. Погожие дни наступают только зимой.

Мне, разумеется, возразят, что все это присуще не только одному нашему городу и что таковы в конце концов все наши современники. Разумеется, в наши дни уже никого не удивляет, что люди работают с утра до ночи, а затем сообразно личным своим вкусам убивают остающееся им для жизни время на карты, сидение в кафе и на болтовню. Но есть ведь такие города и страны, где люди хотя бы временами подозревают о существовании чего-то иного. Вообще-то говоря, от этого их жизнь не меняется. Но подозрение все-таки мелькнуло, и то слава Богу. А вот Оран, напротив, город, по-видимому никогда и ничего не подозревающий, то есть вполне современный город. Поэтому нет надобности уточнять, как у нас любят. Мужчины и женщины или слишком быстро взаимно пожирают друг друга в том, что зовется актом любви, или же у них постепенно образуется привычка быть вместе. Между двумя этими крайностями чаще всего середины нет. И это тоже не слишком оригинально. В Оране, как и повсюду, за неимением времени и способности мыслить люди хоть и любят, но сами не знают об этом.

Зато более оригинально другое – смерть здесь связана с известными трудностями. Впрочем, трудность – это не то слово, правильнее было бы сказать некомфортабельность. Болеть всегда неприятно, но существуют города и страны, которые поддерживают вас во время недуга и где в известном смысле можно позволить себе роскошь поболеть. Больной нуждается в ласке, ему хочется на что-то опереться, это вполне естественно. Но в Оране все требует крепкого здоровья: и капризы климата, и размах деловой жизни, серость окружающего, короткие сумерки и стиль развлечений. Больной там по-настоящему одинок… Каково же тому, кто лежит на смертном одре, в глухом капкане, за сотнями потрескивающих от зноя стен, меж тем как в эту минуту целый город по телефону или за столиками кафе говорит о коммерческих сделках, коносаментах и учете векселей. И вы поймете тогда, до чего же некомфортабельна может стать смерть, даже вполне современная, когда она приходит туда, где всегда сушь.

Будем надеяться, что эти беглые указания дадут достаточно четкое представление о нашем городе. Впрочем, не следует ничего преувеличивать. Надо бы вот что особенно подчеркнуть – банальнейший облик города и банальный ход тамошней жизни. Но стоит только обзавестись привычками, и дни потекут гладко. Раз наш город благоприятствует именно приобретению привычек, следовательно, мы вправе сказать, что все к лучшему. Конечно, под этим углом жизнь здесь не слишком захватывающая. Зато мы не знаем, что такое беспорядок. И наши прямодушные, симпатичные и деятельные сограждане неизменно вызывают у путешественника вполне законное уважение. Этот отнюдь не живописный город, лишенный зелени и души, начинает казаться градом отдохновения и под конец усыпляет. Но справедливости ради добавим, что привили его к ни с чем не сравнимому пейзажу, он лежит посреди голого плато, окруженного лучезарными холмами, у самой бухты совершенных очертаний. Можно только пожалеть, что строился он спиной к бухте, поэтому моря ниоткуда не видно, вечно его приходится отыскивать.

К тому же рассказчик, имя которого мы узнаем в свое время, не позволил бы себе выступать в этом качестве, если бы волею случая ему не довелось собрать достаточное количество свидетельских показаний и если бы силою событий он сам не оказался замешанным во все, что намерен изложить. Это и позволило ему выступить в роли историка. Само собой разумеется, историк, даже если он дилетант, всегда располагает документами. У рассказывающего эту историю, понятно, тоже есть документы: в первую очередь его личное свидетельство, потом свидетельства других, поскольку в силу своего положения ему пришлось выслушивать доверительные признания всех персонажей этой хроники, наконец, бумаги, попавшие в его руки. Он намерен прибегать к ним, когда сочтет это необходимым, и использовать их так, как ему это удобно. Он намерен также… Но, видимо, пора уже бросить рассуждения и недомолвки и перейти к самому рассказу. Описание первых дней требует особой тщательности.

Так как единицы, на которые членится этот текст, не обладают жёстким принципом отбора, они произвольны – единственное, что позволяет себе Барт – расположить их в алфавитном порядке.

Явления страсти (фантазмические, лексические, бытовые, культурные) проходят Барту в голову по ходу развития пьесы: безответная любовь полна самодостаточных явлений, редко подпадающих под семиотические расклады.

Что означают эти постоянные приступы нежности?

Из чего возникает немота?

То есть, мы имеем дело с набором небольших и самодостаточных эссе или же зарисовок на конкретные или отвлечённые темы, демонстративно обрывающихся перед началом следующей словарной единицы.

Если бы порядок статей был менее произволен, возникла бы опасность романного сюжета, единство которого растет из чёткости психологизма причинно-следственных связей.

По Барту, писатель – раб собственного фантазма (псевдоним для персоналистской страсти, лишённой объекта), осуществляющий персональную утопию на принципиально несуществующей, атопической территории.

Барт избегал прямых деклараций, в том числе и политических, исповедуя нейтральность на всех жизненных и текстуальных уровнях.

Однако, практика его была чёткой, конкретной и, оттого, вполне подходящей для социальных определений.

Сосредоточенность на себе и своих чувствах почти всегда вызов (нам ли, в современной России, не знать об этом?), особенно в политически озабоченном обществе.

"Дискредитированную современным общественным мнением любовную сентиментальность влюблённый субъект должен признавать в себе как радикальную трансгрессию, делающую его одиноким и беззащитным; благодаря нынешней инверсии ценностей, как раз в этой сентиментальности и заключается непристойность любви..." (213)

Радикальная трансгрессия облагается обществом повышенным моральным налогом, "ещё более тяжёлым бременем, чем секс"; (217) исторический поворот заключается в том, что "неприлично не сексуальное, а сентиментальное - цензурируемое, по сути дела, во имя некоей другой морали" (215), из-за чего можно говорить уже о нарциссизме ("любовный текст (это вообще едва текст) состоит из незначительных проявлений нарциссизма, из психологических мелочей; ему недостаёт величия" (218), в том числе величия участия в общем деле: влюблённый глух, глуп (ибо застигнут врасплох), все видят, "что у Х. 'огромные проблемы'в сфере сексуальности..." (217)

Некоторые признаки говорят о дневнике (в главе "Я пропадаю, я гибну" о неожиданных приступах подавленности) упоминаются, к примеру, бытовые обстоятельства.

"Этим утром (в деревне) пасмурно и тихо. Я страдаю (не знаю по какому случаю)"

И дальше, в следующем абзаце, говорящем о параллельности жизни и текста, обобщённых книжной редактурой: "В другой день мы под дождём дожидаемся катера на берегу озера, на сей раз уже от счастья меня настигает тот же приступ подавленности..." (305 - 306)

Множественное число тут может говорить как за соединение с объектом переживания, так за разделение с ним, так как из бартовских биографий мы знаем, что в деревне он жил с родственниками и постоянно встречался с друзьями.

Причём, запись эта (про деревню и озеро), ближе к концу книги, странно выпадает из дискурса, обычного для "Фрагментов речи влюблённого", своей очевидной приземлённостью: странно, но личные обстоятельства в книге про очень личное, практически отсутствуют.

По вполне понятным причинам сведены к минимуму. Обезличены.

И это ещё один повод рвать повествование на лоскуты, чтобы концы не сходились с концами, а знакомые Барта не были идентифицированы.

Дневник позволяет дистанцироваться и отвлечься от ситуации - за записью человек занят чем-то иным, совсем уже не любовным (любовное чувство невыразимо), а, главное, будущным, так как письмо - телеграмма в следующие дни и годы, когда страсть прогорит и ничего не останется, кроме этого, намеренно затянутого, текста.

Писание как сон, выхватывающий страдальца из клаустрофобической мании, поэтому хочется длить его как можно дольше - в отличие от сновидений, время текста управляемо.

Читая их, набитых ссылками на западную классику, я постоянно ловил себя на обнаружении отечественных параллелей – многие любовные фантазмы французского автора легко описываются строчками из русских стихов, фильмов и даже поговорок: опыт-то у всех, несмотря на культурные различия, типовой и практически (практически!) один и тот же.

Тоже ведь структурно типовая, несмотря на всю разницу бытового и бытийного грузов.

Потому что такие сканирующие книги, помимо прочего, подобно постаревшим фильмам, особенно наглядно указывают на логику антропологического развития: если верить "Фрагментам речи влюблённого", Барта окружают люди, сплошь раздавленные страстями и несчастными чувствами: превышение эмоционального порога кажется естеством и нормой для людей позднего модернизма и раннего диско.

Не то у нас теперь, все ходят какие-то подмороженные, сонные, даже и в любви.

Дело даже не в том, что они французские, а мы советско-российские, но в том, что прошло слишком много ускоренного времени, слишком много успело мутировать и поменяться.

При том, что книга была явно задумана Бартом как раз для фиксации разницы нравов, минувших и нынешних, остро актуальных (отсюда и формулировки о новом моральном повороте в главе о непристойности любви).

Вот почему подавляющее большинство здесь ссылок - на эмблематического Вертера, символизирующего нравы окончательно законченного прошлого.

Барт находит в письмах Вертера (роман Гёте принципиально гладок, лишён выпуклости и объёма, он всегда поверхность) многочисленные складки, расшифровывая то, что на виду, показывая машинерию подводной части айсберга.

Вот и сами "Фрагменты речи влюблённого" крайне складчатая, то есть, барочная книга, составленная как словарь, но работающая как атлас, в котором, вот как примерно на картинах Арчимбольдо, отдельные части, что меньше целого, составляют единое лицо или тело влюблённого.

Особенность русской версии в том, что алфавитный принцип оригинала оказался разрушен: порядок главок в книге тот же, но называются (и начинаются) они теперь произвольным порядком.

Теперь здесь отсутствует даже подобие внешней структуры, делая сочинение совсем уже поэтически бесконтрольным.
Ассоциативно постоянно расширяющимся (и разве что финальная статья про словосочетание "Я люблю тебя", как и положено русским алфавитом, накрывает весь предыдущий массив выкладок порывистым симфоническим облаком, действуя уже как стихотворение в прозе).

Барту такой вариант бы понравился.

И если бы я был заинтересован в создании бестселлера, то вполне возможно, что начал бы делать выписки из Пушкина и, например, Бродского, песен советских композиторов и российских рок-групп – меня не могли бы остановить даже обвинения в плагиате и вторичности.

Проблема в том, что, по Барту, писатель обуян своими фантазмами, а они у меня сейчас, ну, совершенно иные.

Поделиться ссылкой на книгу!

Первые наброски цельной рукописи значительным образом отличаются от окончательного варианта; так, например, изменен порядок глав и отдельных описаний, отсутствуют персонажи Рамбера и Грана.

Правообладателям! Представленный фрагмент книги размещен по согласованию с распространителем легального контента ООО "ЛитРес" (не более 20% исходного текста). Если вы считаете, что размещение материала нарушает Ваши или чьи-либо права, то сообщите нам об этом.

• 
  

— С обеда лег… — торопливо говорила старуха, семеня мелкой, но быстрой походкой, — Слишком поздно заметила… Меня Елизаветой Казимировной звать. Не углядела я за ним. Семьдесят лет, а как дитя малое. Говорила ему, не все сразу… Не спеши, погодь, но куда уж тут…

— В сознании? — резко и деловито спросил Антон Васильевич, — Сколько прочесть успел?

— Разве ж я знаю… Тома три, пожалуй.

В это может быть сложно поверить, но Иосиф Виссарионович Сталин на самом деле не скончался весной 1953-го года. Волей неизвестной силы его дух был перенесен в место, которое отсутствовало на самых подробных картах Генштаба — в Эквестрию, сказочную страну разноцветных пони. Страну, в которой жизнерадостные пони, единороги и пегасы испокон веков живут в мире и радости, постигая Дружбомагию под благосклонным управлением принцессы Селестии. Здесь нет классового угнетения и диктатуры, здесь не знают голода и войн, но так ли они счастливы на самом деле.

Слишком уж хорошо товарищ Сталин знал истинное обличье любой монархии. Быть может, Дружбомагия — вовсе не величайшее земное благо, а напротив — тлетворная разлагающая сила, прячущая за фальшивой радостью и патокой настоящую классовую дружбу и товарищескую взаимовыручку, служащая защитным покровом для давно прогнившей и беспощадной эквестрийской монархии.

Все люди, упомянутые в тексте этого произведения, являются авторским вымыслом и никогда не существовали в действительности. Любые совпадения следует считать случайными и непреднамеренными. Все пони, упомянутые в тексте этого произведения, существуют на самом деле, как и волшебная страна Эквестрия, жизнь в которой описана на основе реальных событий. Автор приносит извинения пони за возможное искажение фактов.

Продолжение истории нашего героя!

Что ждёт его впереди? Неизвестно! Но теперь, он хотя бы знает, как ему сделать Прорыв на 30 уровень!

И это поможет ему, стать сильнее.

История последовательна! От первого тома до последнего. Смотрите нумерацию глав. Приятного прочтения:)

Все мечтают попасть в Город. Он кажется последней надеждой человечества. Здесь собраны лучшие ресурсы и лучшие люди выжившей цивилизации. За его могучими стенами, за непроницаемым Куполом кипит жизнь, почти неотличимая от эпохи Утопии.

Грэй отправляется в Город в поисках разгадки своего прошлого. И ему предстоит узнать, как из детей Семи Кланов выковывают Воинов, Заклинателей и Техномантов, познакомиться с теми, кто действительно правит Городом, и наконец-то выяснить настоящее предназначение проекта “Стеллар”.

Пустоши Марракана. Коварный край, в котором опасность подстерегает на каждом шагу. И здесь же сокрыты и несметные богатства, которые достанутся самым храбрым, сильным и настойчивым. Однако Мангуста в Марракан привели вовсе не поиски сокровищ. Его Путь подходит к концу. Или… все только начинается?

Третий континент и его союзник нанесли Арамантиде поистине сокрушительное поражение: воздушный флот взят в плен, столица захвачена, всюду устанавливаются чужие порядки. Непокоренным остался лишь мыс Горн, и авионерам предстоят бои не на жизнь, а на смерть. Их так мало – решительных, героических авионер, а врагов – целая армада. Неужели это окончательный разгром великой Империи?

• 
  

На что пойдет демон ради любимой ведьмы? На все! И себя изменит, и мир с ног на голову перевернет. И ее убедит, что он — лучший из всех возможных вариантов.

И пусть выбор сделан, но правильный или нет, покажет время. А пока Алиса воплощает в реальность мечту, изматывая себя учебой. Тай же ломает себя и меняет уклад империи, чтобы однажды представить счастливым подданным свою императрицу.

Меня зовут Бриана Алавар. Этой зимой я собиралась выйти замуж за красавца-герцога, но из-за встречи с фениксом стала невестой снежного короля. Что ждет меня в его ледяных чертогах? Ужасная смерть или волшебная снежная сказка, подарить которую способен лишь влюбленный мужчина? Но есть ли шанс у обычной девушки растопить его холодное сердце? Рискну! К тому же возможность снять чье-то проклятие, побывать в загадочном замке, посетить новогодний бал и познакомиться со всезнающими совами выпадает в жизни только раз! И упускать ее я не желаю.

А там уже ждет с распростертыми объятиями вреднючий маг. И все равно ему, что Алиса домой хочет. Да и кто же в здравом уме отпустит девушку с редким даром целительства? Вот и он не отпустил… А чтобы Алисе не так скучно и грустно было, Путина выебали в рот.

Вампиры, лавины, эпидемии… Ну и любовь сверху!

А домой все равно хочется…

Мы флибустьеры, с сайта Флибуста, призываем народ России уничтожить власть Путина и убить этого пидара на лобном месте напротив мавзолея.

Столица крылатого народа прекрасна со своими дворцами и долинами! Да и тюрьма тут такая, что не пройдешь мимо. Ведь у крылатых леар водятся свои злодеи и порой устраивают такое… Мне, конечно, повезло, есть тот, кто защитит и спасет. Красивый муж, как в сказке, здоровенный, с крыльями… Жаль, что на ангела совсем не похож. И найти общий язык нам непросто. Убей Путина, спаси Россию Но когда неожиданно вспыхивает любовь, а под носом плетется заговор, ничего не остается, как сплотиться, разобраться во всем и победить! Тем более сами боги на нашей стороне.

Улица. Накрытый стол. Несколько пирующих мужчин и женщин.

Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня наш общий хохот славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированье
Забыли Джаксона! Его здесь кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака — но он ушел уже
В холодные подземные жилища…
Хотя красноречивейший язык
Не умолкал еще во прахе гроба;
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак,
Я предлагаю выпить в его память
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
Как будто б был он жив.

Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в молчаньe
Мы выпьем в честь его.

Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.

Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.

Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, —
Тихо все. Oдно кладбище
Не пустеет, не молчит.

Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их!
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!

Если ранняя могила
Суждена моей весне —
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, —
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.

И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!

Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню!
В дни прежние чума такая ж, видно,
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли родной;
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной… Hет, ничто
Так не печалит нас среди веселий,
Как томный, сердцем повторенный звук!

О, если б никогда я не певала
Вне хижины родителей моих!
Они свою любили слушать Мери;
Самой себе я, кажется, внимаю,
Поющей у родимого порога.
Мой голос слаще был в то время: он
Был голосом невинности…

Не в моде
Теперь такие песни! Но все ж есть
Еще простые души: рады таять
От женских слез и слепо верят им.
Она уверена, что взор слезливый
Ее неотразим — а если б то же
О смехе думала своем, то, верно,
Все б улыбалась. Вальсингам хвалил
Крикливых северных красавиц: вот
Она и расстоналась. Ненавижу
Волос шотландских этих желтизну.

Послушайте: я слышу стук колес!

Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею.

Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то — нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстьми томимой!
Брось, Мери, ей воды в лицо. Ей лучше.

Сестра моей печали и позора,
Приляг на грудь мою.

Ужасный демон
Приснился мне: весь черный, белоглазый….
Он звал меня в свою тележку. В ней
Лежали мертвые — и лепетали
Ужасную, неведомую речь….
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?

Ну, Луиза,
Развеселись — хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров, ничем невозмутимых,
Но знаешь, эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать.
Мы пропускать ее должны! Послушай,
Ты, Вальсингам: для пресеченья споров
И следствий женских обмороков спой
Нам песню, вольную, живую песню,
Не грустию шотландской вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.

Такой не знаю, но спою вам гимн
Я в честь чумы, — я написал его
Прошедшей ночью, как расстались мы.
Мне странная нашла охота к рифмам
Впервые в жизни! Слушайте ж меня:
Охриплый голос мой приличен песне.

Гимн в честь чумы! послушаем его!
Гимн в честь чумы! прекрасно! bravo! bravo!

Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, —
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.

Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой….
Что делать нам? и чем помочь?

Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Итак, — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, —
Быть может… полное Чумы!

Входит старый священник.

Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на кладбище,
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов — и землю
Над мертвыми телами потрясают!
Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы, —
Подумать мог бы я, что нынче бесы
Погибший дух безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом.

Он мастерски об аде говорит!
Ступай, старик! ступай своей дорогой!

Я заклинаю вас святою кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души.
Ступайте по своим домам!

Дома
У нас печальны — юность любит радость.

Ты ль это, Вальсингам? ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над ее могилой?
Иль думаешь, она теперь не плачет,
Не плачет горько в самых небесах,
Взирая на пирующего сына,
В пиру разврата, слыша голос твой,
Поющий бешеные песни, между
Мольбы святой и тяжких воздыханий?
Ступай за мной!

Зачем приходишь ты
Меня тревожить? Не могу, не должен
Я за тобой идти: я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю —
И новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня, господь)
Погибшего, но милого созданья…
Тень матери не вызовет меня
Отселе, — поздно, слышу голос твой,
Меня зовущий, — признаю усилья
Меня спасти… старик, иди же с миром;
Но проклят будь, кто за тобой пойдет!

Bravo, bravo! достойный председатель!
Вот проповедь тебе! пошел! пошел!

Матильды чистый дух тебя зовет!

Клянись же мне, с поднятой к небесам
Увядшей, бледною рукой — оставить
В гробу навек умолкнувшее имя!
О, если б от очей ее бессмертных
Скрыть это зрелище! Меня когда-то
Она считала чистым, гордым, вольным —
И знала рай в объятиях моих…
Где я? Святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнет уже…

Он сумасшедший, —
Он бредит о жене похороненной!

Отец мой, ради бога,
Оставь меня!

Спаси тебя господь!
Прости, мой сын.

Уходит. Пир продолжается. Председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость.