Ты не стала той кого я хотел но запомнилась как чума или первая мировая

Вы используете устаревший браузер. Пожалуйста обновите брайзер для правильного отображения сайта.

я когда-то уже задавал этот вопрос, но сейчас я хочу повториться. поделитесь со мной стихотворением [можно двумя], которые так или иначе заставляют вас задуматься. это может быть отрывок, если только он запал вам в душу. мне просто хочется взглянуть, что же сейчас вызывает восторг: старая добрая классика или что-то современное? не забудьте сказать свои пару слов на этот счёт.
ㅤ ㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤ ㅤㅤвсегда ваш, дьявол.

Ответы 15

●Скину отрывок, пожалуй.

●Для веселия
планета наша
мало оборудована.
Надо
вырвать
радость
у грядущих дней.
В этой жизни
помереть
не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.

●Мне лично нравится классика. Из современного мало что знаю или же не попадались хорошие авторы. Всё довольно банально и скучно. Хотя и могу понять, почему так, всё уже сочинили до нашего времени, сложно внести что-то подобное.

Когда я на тебя смотрел,
Моя кожа лопалась, закипая.
Ты не стала той, кого я хотел,
Но запомнилась, как чума или первая мировая.

Когда ты умирала, то мне казалось,
Что планета сходит с своей оси.
У меня ничего уже не осталось
И мне не о чем попросить.

Когда я на тебя смотрю,
По аорте течёт тепло и пылает кожа.
Когда я по тебе курю -
Ты там куришь тоже.

Сергей Александрович Есенин

Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.

Дух бродяжий! ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств!

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь.
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

Когда меня спрашивают о любимых стихотворных строчках, я моментально вспоминаю о Есенине. Мне нравится некая безысходность в этих словах и чувство, которое они оставляют после себя. Чувство пустоты. И вроде бы сказанное правда, но тот факт, что ничего с этим нельзя сделать, наводит тоску. Да, это и есть лучшее определение. Тоска. Светлая печальная Тоска.

«. Не мог я жить среди людей,
Холодный яд в душе моей.
И то, чем жил и что любил,
Я сам безумно отравил.

это всего лишь отрывок, но именно тот, который мне больше всего нравится. я преданный любитель есенина и его творчества, и выбирала его стихи всегда первыми из многих. правда, не знаю, чем зацепил этот. я просто, однажды, ещё во времена школы, должна была выбрать один его стих и выбрала лишь это. что тогда, что сейчас, он показался мне таким близким, но описать почему я не смогу.

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤ
ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤлитература. в последнее время я начал забывать о ней. не интересуюсь так, как делал это раньше: шатался возле прилавков книжных магазинов, с таким рвением спешил домой, чтобы прочесть “ великий гэтсби “, и просто помечтать о новых книгах. сейчас мои мысли не такие безумные, как были раньше; во мне потерялась, растворилась та часть, что делала меня ж и в ы м .
ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤне ищу себя. потерялся во тьме, что съедает моё нутро. вместо ярких нитей, вижу заржавевшую сталь, от которой в лёгких лишь мечется запах крови, протухшего мяса. я всего лишь мешок с костями.
ㅤㅤмои мысли черны, но улыбка на моём лице играет каждый день. я общаюсь с людьми, как нормальный человек, но на самом деле я презираю их. иногда, хочется просто закрыться в шкафу, повесить на дверцы огромный замок и выкинуть ключ куда-то, где точно меня не вспомнят, не найдут. возможно, что я глуп, что я настолько чёрствый, настолько мерзкий для вас, потому что я не умею мыслить счастливо. ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ
счастливо мыслить — удел счастливых людей. а я, отнюдь, не счастливый. в моей голове столько закрытых дверей, что любой человек просто устанет возиться над тем, чтобы подобрать ключи. ведь мой удел — быть одним. ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤпотерял человека, единственного родного, а теперь мучаюсь ища другого. но такого, увы, больше нет. видимо, это судьба моя — лежать на кровати и смотреть в пустоту. смотреть как за окном играет осень. листья, будто струны, падают и рвутся, издавая последний всхлип. видеть, как кто-то ногами топчет их и улыбается.
ㅤㅤㅤㅤㅤчто делаю я? смотрю до сих пор в пустоту. вешая на окна шторы, чтобы не видеть больше приближающейся зимы, что отберёт у меня желание существовать вообще.
ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤя люблю себя, но не люблю свои мысли, которые рвутся наружу из моей головы. будь моя воля, я бы вышел. вышел за дверь, где бушует рассвет. где ярко-красный зальёт всё небо, а я сяду в чёрном пальто на скамью, и улыбнусь. улыбнусь тому, что я выжил.
ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ
ㅤㅤㅤэто было что-то странное; просто бывает, что иногда нахлынет такое, что хочется писать первое, что придёт в голову; не мучаться над ответами так долго, но расписать их, чтобы заполнить всё пространство собой. но сейчас, я всё-таки дам ответ на поставленный выше вопрос, и пойду смотреть “ как избежать наказание за убийство “, ведь я выжал из себя все соки и больше ни на что не способен.

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤпервое — довольно прекрасное, что заставляет думать.

Знаешь, Мэри,
в моей голове
звери.
Они бы тебя
съели,
если бы я разрешил.

Но я их гоню из прерий,
на ключ закрываю двери.
Сидят на цепях звери,
на ржавых цепях души.

А звери мои
ночью,
рвут кожу и плоть
в клочья.
И каждый их клык заточен.
Играют на струнах жил.

Но
все-таки,
между прочим,
/пусть я и
обесточен/,
ты вся,
до ресниц и точек -
причина того, что я жив.

Беги от меня, Мэри,
/прижмись же ко мне теснее/.
Спасайся скорей, Мэри,
/ничто тебя не спасет/.

Коснувшись тебя, Мэри,
попробовав раз, звери,
живущие в моем теле,
хотят еще и еще.

Ты знаешь, Мэри,
есть истина в вине и теле,
религии и постели.
Но я отыскал в тебе.

И пусть сегодня
другой одеяло грею,
но спят мои злые звери,
тебя видя в каждом сне.

Поверь,
я больше не буду зрителем,
скрываясь в своей обители,
до самых последних дней.
Я прилечу с Юпитера,
в квартиру твою в Питере.

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤя обожаю читать то, что пишут обычные люди; что-то есть в таких строках чувственное, чего нет в других.

ты ко мне тянешься,
хочешь забрать себе,
как призовой трофей, который дают за победу в тире.
но мне не место в твоих руках,
тебе не место в моей квартире:

мы оба останемся в дураках.
мы оба останемся при своём.
лучше не рисковать, чем потерять последнее.
лучше как в детстве спрятаться под кровать.
я не буду тебе писать.
ты не будешь меня преследовать.

разойдёмся сейчас.
пока нами ещё не владеет голод тактильный,
пока мы не стали слишком близки.

да,
я готов полюбить тебя. но не настолько сильно,
чтоб умереть от твоей руки.

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤя люблю классику. но восторг у меня вызывают строки современных недооценённых писателей. думаю то, что они пишут сейчас, в будущем станет следующей бессмертной классикой.

See, that’s what the app is perfect for.

Но женщина особо удалась.

Когда я на тебя смотрел —
моя кожа лопалась,
закипая.

Ты не стала той,
кого я хотел,
но запомнилась.

как чума или вторая мировая.

More you might like

У меня — твоя фамилия, у тебя — моя душа.

На ладонях судеб линия стала общей, не спеша.

У меня — твоя бессонница, у тебя — мои мечты.

Я тебе — жена, любовница и покой средь суеты.

У меня — твои желания, у тебя — мои грехи.

Я дарю тебе внимание и бессонные стихи.

Наша нежность — в изобилии, понимание — без слов.

У меня — твоя фамилия, у тебя — моя любовь.

Жизнь сложится так,что ты каждое утро будешь проезжать мимо моего дома

Кстати ,с новым тобой ,я практически незнакома

Я с трудом узнаю тебя на фотографиях,где ты отмечен

Этот путь от меня до тебя,давно уже бесконечен.

Бесконечно далёк и вяжется в восьмерку

В восьмерку ,от которой давно уже нету толку

Наша бесконечность сложилась из двух параллельных линий

И они не пересекаются , ну или не в этом мире.

Проезжая мой дом,твой кадык будет биться пульсом

Я не помню как ты первый раз улыбнулся

Потому что знала тебя всю свою жизнь и не было первого раза

Ты появился сразу,как джин из хрустальной вазы

И от тебя не пахло чужой очень хитрой женщиной

Земфира помнит каждую чью-то трещинку

А я не помню тебя ,целиком , ни в анфас,ни в бок

Помню только как от кончиков волос ,до самых пяток искрится ток

И твою неумелую, падающую, как башни в нью-йорке

Ложь. И разломанную восьмерку

Что теперь состоит из тех самых параллелей ,без возможности соединится вновь.

Познакомьтесь дети,это любовь.! Это любовь! Которую развели

Ты мой лучший шулер на целом клочке земли

И я всех пригрела ,с удовольствием, твоих змей

Мой любимый Оушен и 13 твоих друзей :

Месть (как раздача холодных блюд)

13 друзей моего превосходного афериста

Хотя я могу насчитать их триста.

И вот завтра утром ты снова проедешь мой дом

Я оставлю записку на подоконнике перед сном

Ты изменился,я тебя больше не узнаю

Ты изменил сам себе ,оставив мне лучшую

Все свои фишки , фарт, тузы и напёрстки

Я безумно скучаю. Позвони мне пожалуйста ,просто

Приходи без друзей ,без запаха чужой очень хитрой женщины

Хочешь неси свои радости ,горести,трещины

Жизнь сложится так ,что дом мой может не выдержать и кинуться на дорогу

Твой кадык танцует нервную босанову

Мои пальцы хрустят как покусанные печенья

Стань собой,хотя бы на минуточку,на мгновение

Или не собой,а тем кого я выдумала и полюбила слепо

Стань в феврале ,моим личным летом .

Я не хочу к тебе , я

сильная девочка , я стерплю

Но если ты ищешь повод то-

По китайскому календарю.

я тебе безгранично предан, и чем искренней, тем печальнее. назови эти строки бредом, или нудным, тупым мычанием. безразлично спроси: “а толку?”, разрушая всё, что я выстроил, но не вникнув: твой взгляд и только спас меня от шального выстрела. ухмыльнись и скажи, что глупый, что смешной, что смешной до ужаса: ровно год снятся эти губы, той, с кем думал — едва подружимся.

..ты когда-то шепнёшь об этом: “сколько боли ему дарила я. он был мне безгранично предан…” —

и тобой предан тоже,

мы никогда не проснёмся вместе,

имя твоё в телефоне стёрто,

мне бы не видеть тебя лет двести.

пошёл ты к чёрту.

помоги мне уснуть -

мне не снятся красивые сны.

дай мне мягче подушку,

и крышу над домом прочнее.

в самом сердце январь,

и так долго еще до весны.

я потратила ценное время -

и больше не смею.

помоги мне уснуть.

я окрепла, я стала горой!

ни сломить, ни сломать,

но зачем мне дана эта сила?

каждый раз говорю себе

но судьба, отрицая,

порядком меня загубила.

тревожно на сердце.

докричись до Морфея-

быть может он вколет мне морфий?

сколько разных людей

разбирало меня по частям,

приближая меня к катастрофе.

ночь пугает меня,

превышая лимит тишины.

с каждым годом она

все чернее мне делает душу.

помоги мне уснуть,

мне не снятся красивые сны,

дай мне крышу над домом прочнее,

и мягче подушку.

но молчишь ты, и,

дергая в спальне ночник,

гасишь в комнате свет,

выдыхая легко и устало.

ты, как всякий чужой,

отправляющий чувства в тупик -

тащишь к себе одеяло.

свиться струйкой водопроводной –

двинуть к морю до холодов.

я хочу быть такой свободной,

чтобы не оставлять следов.

наблюдая, как чем-то броским

мажет выпуклый глаз заря,

я хочу быть немного бродским –

ни единого слова зря.

Хотя какая корысть: жила в нищите с бедным поэтом, есть было нечего, ходить тоже не в чем. Но поэт был готов за неё отдать — всё. Просто — всё, что было. Ухо, глаз, почку, жизнь.. Не особо задумываясь. А что думать, если любишь? Так например и маленький ребёнок не задумается. И отдаст всё, что имеет, хотя у него и нет ничего, кроме игрушек и собственного дыхания. И он может пожадничать — не угостить конфетой, игрушку прижать к себе. Это в обычных обстоятельствах. А в смертельно важных — даже не задумается. Потому что как жить и зачем — без мамы и папы? И это высшая степень любви. За неё всё прощается, вообще — всё. Если человек так сделал или мы точно знаем, что так и сделает. И все отношения, основанные на здоровом эгоизме — хорошая штука. Пока сам не окажешься в такой опасности, что надо отдать всё. Или хотя бы почку. Или квартиру. И здоровый эгоист скажет, что это неразумно как-то: отдавать свои органы и квадратные метры.

А неразумный ребёнок или поэт — отдаст. Скажет: На! А как иначе? Только живи! И это высшая степень любви, недоступная многим. И вот удивляются: почему эти неподходящие люди вместе живут? Да ещё в нездоровых отношениях! Неправильных!

Вот поэтому и живут.

И здоровые отношения двух разумных эгоистов плачевно кончаются, по крайней мере, для одного эгоиста — если он заболеет или в тюрьму попадёт. Или состарится и ослабеет. На него потратят разумную сумму, а потом оставят одного. Потому что где настоящая любовь — нет эгоизма. Разумного или животного — по мне, они мало чем отличаются. Есть только любовь. Которую я всем желаю найти или сохранить.

и пока на земле существуют мосты -

будут те, кто их жгут.

и пока корабли покидают порты -

будут те, кто их ждут.

и пока разливается в небе закат -

будет новый рассвет,

и всегда будет тот, кто тебе очень рад

и такие, кто нет.

и пока существуют причины для слез -

будут те, кто их льют.

кто-то, грохот услышав, пугается гроз,

кто-то - слышит салют.

и пока существует понятие сна -

кто-то будет не спать.

расстояния и мили проходят сполна -

чтоб вернуться опять.

и всегда будут путаться нити в узлы,

а слова - в кавардак:

хочешь что-то сказать - но сомнения злы,

и причина - пустяк,

и не каждый вопрос будет высказан вслух,

и в ответ - ничего.

иногда для любви не хватает и двух,

на большой глубине мы хотим высоты,

в бездорожье - пути.

и пока на земле существуют мосты,

мне к тебе не доплыть. не всколышет волна

но пусть даже закончатся все времена -

я тебя буду ждать.

Вот она выдыхает, бумага дрожит едва, как живая вода, закованная в слова.

Самый удобный способ познакомиться с городом — это попытаться узнать, как здесь работают, как здесь любят и как здесь умирают.

Вопрос: как добиться того, чтобы не терять зря времени? Ответ: почувствовать время во всей его протяженности. Средства: проводить дни в приёмной у зубного врача на жестком стуле; сидеть на балконе в воскресенье после обеда; слушать доклады на непонятном для тебя языке; выбирать самые длинные и самые неудобные железнодорожные маршруты и, разумеется, ездить в поездах стоя; торчать в очереди у театральной кассы и не брать билета на спектакль и т.д. и т.п..

Гнойники необходимо вскрывать.

Газеты интересуются только улицей.

Общественное мнение — это же святая святых: никакой паники, главное — без паники.

Стихийное бедствие и на самом деле вещь довольно обычная, но верится в него с трудом, даже когда оно обрушится на вашу голову. В мире всегда была чума, всегда была война. И однако ж, и чума и война, как правило, заставали людей врасплох.

Стихийное бедствие не по мерке человеку, потому-то и считается, что бедствие — это нечто ирреальное, что оно-де дурной сон, который скоро пройдет.

Никто никогда не будет свободен, пока существуют бедствия.

Поскольку мёртвый человек приобретает в твоих глазах весомость, только если ты видел его мёртвым, то сто миллионов трупов, рассеянных по всей истории человечества, в сущности, дымка, застилающая воображение.

Главное — это ясно осознать то, что должно быть осознано, прогнать прочь бесплодные видения и принять надлежащие меры.

Человек не может представить себе чуму или представляет ее неверно.

Вот что дает уверенность — повседневный труд. Всё прочее держится на ниточке, все зависит от того самого незначительного движения. К этому не прилепишься. Главное — это хорошо делать своё дело.

Чума щадит людей тщедушных и обрушивается в первую очередь на людей могучей комплекции.

В науке, как и в жизни, гипотезы всегда опасны.

Не может человек вечно находиться в одиночестве.

Для большинства больных единственная перспектива — больница, а он, врач, знал, что такое больница в представлении бедноты.

Нетерпеливо подгонявшие настоящее, враждебно косящиеся на прошлое, лишённые будущего, мы были подобны тем, кого людское правосудие или людская злоба держат за решеткой.

Они закрывали глаза на внешний мир, извечный целитель всех бед.

Для любящего знать в подробностях, что делает любимое существо, есть источник величайшей радости.

В обычное время мы все, сознавая это или нет, понимаем, что существует любовь, для которой нет пределов, и тем не менее соглашаемся, и даже довольно спокойно, что наша-то любовь, в сущности, так себе, второго сорта.

Раздражение и злость не те чувства, которые можно противопоставить чуме.

Женятся, еще любят немножко друг друга, работают. Работают столько, что забывают о любви.

Так бывает нередко — человек мучается, мучается и сам того не знает.

Нет ни одного даже самого прискорбного события, в котором не было бы своих хороших сторон.

Очень уж утомительна жалость, когда жалость бесполезна.

Чтобы бороться с абстракцией, надо хоть отчасти быть ей сродни.

Чужой пример заразителен.

До четырех часов утра человек, в сущности, ничего не делает и спит себе спокойно, если даже ночь эта была ночью измены. Да, человек спит в этот час, и очень хорошо, что спит, ибо единственное желание измученного тревогой сердца — безраздельно владеть тем, кого любишь, или, когда настал час разлуки, погрузить это существо в сон без сновидений, дабы продлился он до дня встречи.

Запрещается во время чумы плевать на котов.

Даже тот, кто не болен, всё равно носит болезнь у себя в сердце.

Начало бедствий, равно как и их конец, всегда сопровождается небольшой дозой риторики. В первом случае ещё не утрачена привычка, а во втором она уже успела вернуться. Именно в разгар бедствий привыкаешь к правде, то есть к молчанию.

Взгляд, где читается такая доброта, всегда будет сильнее любой чумы.

Согласно религии, первая половина жизни человека — это подъём, а вторая – спуск, и, когда начинается этот самый спуск, дни человека принадлежат уже не ему, они могут быть отняты в любую минуту.

Никто, кроме пьяниц, здесь не смеётся, а они смеются слишком много и часто.

Поначалу, когда считалось, что разразившаяся эпидемия — просто обычная эпидемия, религия была ещё вполне уместна. Но когда люди поняли, что дело плохо, все разом вспомнили, что существуют радости жизни.

Человек всегда нуждается в помощи.

Я слишком много времени провёл в больницах, чтобы меня соблазняла мысль о коллективном возмездии.

Придавая непомерно огромное значение добрым поступкам, мы в конце концов возносим косвенную, но неумеренную хвалу самому злу. Ибо в таком случае легко предположить, что добрые поступки имеют цену лишь потому, что они явление редкое, а злоба и равнодушие куда более распространённые двигатели людских поступков. Вот этой-то точки зрения рассказчик ничуть не разделяет. Зло, существующее в мире, почти всегда результат невежества, и любая добрая воля может причинить столько же ущерба, что и злая, если только эта добрая воля недостаточно просвещена. Люди — они скорее хорошие, чем плохие, и, в сущности, не в этом дело. Но они в той или иной степени пребывают в неведении, и это-то зовется добродетелью или пороком, причём самым страшным пороком является неведение, считающее, что ему всё ведомо, и разрешающее себе посему убивать. Душа убийцы слепа, и не существует ни подлинной доброты, ни самой прекрасной любви без абсолютной ясности видения.

Никому же не придёт в голову хвалить учителя, который учит, что дважды два — четыре.

В истории всегда и неизбежно наступает такой час, когда того, кто смеет сказать, что дважды два — четыре, карают смертью.

Не может человек по-настоящему разделить чужое горе, которое не видит собственными глазами.

Разве можно рассчитывать на чиновников. Не затем они сидят в канцеляриях, чтобы понимать людей.

Попробуй угадай, чем насыщен неподвижный воздух — угрозами или пылью и зноем.

Чтобы постичь чуму, надо было наблюдать, раздумывать. Ведь она проявляла себя лишь, так сказать, негативными признаками.

В тридцать лет человек уже начинает стариться.

Чума — это значит начинать всё сначала.

Единственное, что для меня ценно, — это умереть или жить тем, что любишь.

Быть честным — значит делать своё дело.

Легко быть на стороне благого дела.

Очевидность обладает чудовищной силой и всегда в конце концов восторжествует.

Похороны такие же, только нам-то еще приходится заполнять карточки. Так что прогресс налицо.

Привычка к отчаянию куда хуже, чем само отчаяние.

Тот вечерний час, когда верующие католики придирчиво вопрошают свою совесть, этот вечерний час тяжел для узника или изгнанника, которым некого вопрошать, кроме пустоты.

Не могут люди обходиться без людей.

Единственный способ не отделяться от людей — это прежде всего иметь чистую совесть.

Единственный способ объединить людей — это наслать на них чуму.

Лгать слишком утомительно.

Стыдно быть счастливым одному.

Разве есть на свете хоть что-нибудь, ради чего можно отказаться от того, что любишь?

Даже на смертном одре я не приму этот мир Божий, где истязают детей.

Из всего и всегда можно извлечь поучение.

Нет на свете ничего более значимого, чем страдание дитяти и ужас, который влекут за собой эти страдания, и причины этого страдания, кои необходимо обнаружить.

Кто возьмётся утверждать, что века райского блаженства могут оплатить хотя бы миг человеческих страданий?

Когда невинное существо лишается глаз, христианин может только или потерять веру, или согласиться тоже остаться без глаз.

У священнослужителей не бывает друзей.

Теперь покойники не были, как прежде, просто чем-то забытым, к кому приходят раз в году ради очистки совести. Они стали непрошеными втирушами, которых хотелось поскорее забыть

Спекулянты, понятно, не остались в стороне и предлагали по баснословным ценам продукты первой необходимости, уже исчезнувшие с рынка. Бедные семьи попали в весьма тяжелое положение, тогда как богатые почти ни в чем не испытывали недостатка. Казалось бы, чума должна была укрепить узы равенства между нашими согражданами именно из-за той неумолимой беспристрастности, с какой она действовала по своему ведомству, а получилось наоборот — эпидемия в силу обычной игры эгоистических интересов еще больше обострила в сердцах людей чувство несправедливости.

Думая, как бы поскорее освободить своих близких из пленения, он уже не думает о том, кого надо освободить.

Никто не способен по-настоящему думать ни о ком, даже в часы самых горьких испытаний. Ибо думать по-настоящему о ком-то — значит думать о нём постоянно, минута за минутой, ничем от этих мыслей не отвлекаясь: ни хлопотами по хозяйству, ни пролетевшей мимо мухой, ни принятием пищи, ни зудом. Но всегда были и будут мухи и зуд. Вот почему жизнь очень трудная штука.

Сон человека куда более священная вещь, чем жизнь для зачумленных. Не следует портить сон честным людям. Это было бы дурным вкусом, а вкус как раз и заключается в том, чтобы ничего не пережевывать — это всем известно

Микроб — это нечто естественное. Всё прочее: здоровье, неподкупность, если хотите даже чистота, — все это уже продукт воли, и воли, которая не должна давать себе передышки. Человек честный, никому не передающий заразы, — это как раз тот, который ни на миг не смеет расслабиться.

На нашей планете существуют бедствия и жертвы и что надо по возможности стараться не встать на сторону бедствия.

Вся беда людей происходит оттого, что они не умеют пользоваться ясным языком.

Существуют бедствия и жертвы, и ничего больше.

Думаю, я просто лишен вкуса к героизму и святости. Единственное, что мне важно, — это быть человеком.

Человек обязан бороться на стороне жертв. Но если его любовь замкнётся только в эти рамки, к чему тогда и бороться.

Когда ждёшь слишком долго, то уж вообще не ждёшь.

Наш мир без любви — это мёртвый мир и неизбежно наступает час, когда, устав от тюрем, работы и мужества, жаждешь вызвать в памяти родное лицо, хочешь, чтобы сердце умилялось от нежности.

С той самой минуты, когда население позволяет себе лелеять хоть самую крошечную надежду, реальная власть чумы кончается.

Человек способен приблизиться лишь к подступам святости. Если так, то пришлось бы довольствоваться скромным и милосердным сатанизмом.

У каждого человека бывает в сутки — ночью ли, днем ли — такой час, когда он празднует труса, и что лично он боится только этого часа.

Нельзя до бесконечности сжимать свою волю в кулак, нельзя всё время жить в напряжении, и какое же это счастье одним махом ослабить наконец пучок собранных для борьбы сил.

Сейчас это уже окончательное, бесповоротное поражение, каким завершаются войны и которое превращает даже наступивший мир в неисцелимые муки. Доктор не знал, обрел ли под конец Тарру мир, но хотя бы в эту минуту был уверен, что ему самому мир заказан навсегда, точно так же как не существует перемирия для матери, потерявшей сына, или для мужчины, который хоронит друга.

Не так уж это много — любить другого, и, во всяком случае, любовь никогда не бывает настолько сильной, чтобы найти себе выражение.

И она тоже умрет, в свой черед — или умрет он, — и так никогда за всю жизнь они не найдут слов, чтобы выразить взаимную нежность.

Все, что человек способен выиграть в игре с чумой и с жизнью, — это знание и память.

Если это и значит выиграть партию, как должно быть тяжело жить только тем, что знаешь, и тем, что помнишь, и не иметь впереди надежды.

Не существует покоя без надежды.

Тепло жизни и образ смерти — вот что такое знание.

Пусть часы радости тянутся вдвое медленнее, чем часы ожидания.

Радость, в сущности, сродни ожогу, куда уж тут ею упиваться.

А сейчас ему, как и всем толпившимся на перроне, хотелось верить или делать вид, что они верят, будто чума может прийти и уйти, ничего не изменив в сердце человека.

То равенство, какого не сумели добиться нависшая над городам смерть, установило счастье освобождения, пусть только на несколько часов.

Вопреки всякой очевидности они хладнокровно отрицали тот факт, что мы познали безумный мир, где убийство одного человека было столь же обычным делом, как щелчок по мухе, познали это вполне рассчитанное дикарство, этот продуманный до мелочей бред, это заточение, чудовищно освобождавшее от всего, что не было сегодняшним днем, этот запах смерти, доводивший до одури тех, кого ещё не убила чума; они отрицали наконец, что мы были тем обезумевшим народом, часть которого, загнанная в жерло мусоросжигательной печи, вылетала в воздух жирным липким дымом, в то время как другая, закованная в цепи бессилия и страха, ждала своей очереди.

Чума была изгнанием, была разлукой в самом глубинном значении этого слова.

В каждом уголке города мужчины и женщины в различной степени жаждали некоего воссоединения, которое каждый толковал по-своему, но которое было для всех без изъятия одинаково недоступным. Большинство изо всех своих сил взывало к кому-то отсутствующему, тянулось к теплоте чьего-то тела, к нежности или к привычке. Кое-кто, подчас сам того не зная, страдал потому, что очутился вне круга человеческой дружбы, уже не мог сообщаться с людьми даже самыми обычными способами, какими выражает себя дружба, — письмами, поездами, кораблями. Другие, как, очевидно, Тарру — таких было меньшинство, — стремились к воссоединению с чем-то, чего и сами не могли определить, но именно это неопределимое и казалось им единственно желанным. И за неимением иного слова они, случалось, называли это миром, покоем.

Не так-то важно, имеет всё это смысл или не имеет, главное — надо знать, какой ответ дан человеческой надежде.

Существует на свете нечто, к чему нужно стремиться всегда и что иногда дается в руки, и это нечто — человеческая нежность.

Вполне справедливо, если хотя бы время от времени радость, как награда, приходит к тому, кто довольствуется своим уделом человека и своей бедной и страшной любовью.

Нет и не было у него такой боли, какой не перестрадали бы другие, и что в мире, где боль подчас так одинока, в этом было даже свое преимущество.

Возможно, ему тяжелее было думать о человеке преступном, чем о мертвом человеке.

А что такое, в сущности, чума? Тоже жизнь, и всё тут.

Люди всегда одни и те же. Но в этом-то их сила, в этом-то их невиновность.

Доктор Риэ решил написать эту историю, которая оканчивается здесь, написать для того, чтобы не уподобиться молчальникам, свидетельствовать в пользу зачумленных, чтобы хоть память оставить о несправедливости и насилии, совершенных над ними, да просто для того, чтобы сказать о том, чему учит тебя година бедствий: есть больше оснований восхищаться людьми, чем презирать их.

Любая радость находится под угрозой.

И в самом деле, вслушиваясь в радостные клики, идущие из центра города, Риэ вспомнил, что любая радость находится под угрозой. Ибо он знал то, чего не ведала эта ликующая толпа и о чем можно прочесть в книжках, — что микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, что он терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах и что, возможно, придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города.

Раз я знаю, что ты придешь, я могу тебя ждать сколько угодно.