Лекарство от холеры пушкин

Хотел было я в Булони, от крайней скуки, пописать, чтоб обмануть время и себя, но это не удалось по причине той же скуки. Да еще от купанья и от осеннего равноденствия у меня делались приливы крови к голове. — Была там и холера, и в иные дни умирало человек 12, а большею частию — не более 6 и 4-х человек в день. Я слышал что-то об этом, но не обращал внимания, пока в моей отели у горничной не умерла мать. А до тех пор я никак понять не мог, отчего на меня с таким ужасом смотрят прохожие, когда я возвращаюсь с рынка с ежедневной своей порцией винограду и двух больших груш, несомых мною в руках открыто. Я думал, что им странно, что барин сам ходит с фруктами по улицам. Узнавши о холере, я стал завертывать груши в бумагу, совестно стало. Погода была такая, что по утрам три-четыре человека только приходило купаться — конечно, англичане и я. А в одно утро — один я, ей-богу.

Я охотно верю Здекауэру, который пророчит холеру. Это опытный старик. Трепещу заранее. Ведь во время холеры никому так не достанется, как нашему брату эскулапу. Объявят Русь на военном положении, нарядят нас в военные мундиры и разошлют по карантинам. Прощай тогда субботники, девицы и слава!

Уехать я никуда не могу, так как уже назначен холерным врачом от уездного земства (без жалованья). Работы у меня больше чем по горло. Разъезжаю по деревням и фабрикам и проповедую там холеру. Завтра санитарный съезд в Серпухове. Холеру я презираю, но почему-то обязан бояться ее вместе с другими. Конечно, о литературе и подумать некогда. Утомлен и раздражен я адски. Денег нет, и зарабатывать их нет ни времени, ни настроения. Собаки неистово воют. Это значит, что я умру от холеры или получу страховую премию. Первое вернее, так как тараканы еще не ушли. Дано мне 25 деревень, а помощника ни одного. Одного меня не хватит, и я разыграю большого дурака. Приезжайте к нам, будете бить меня вместе с мужиками.

Больше писать я не стану, хоть зарежьте. Я писал в Аббацию, в St. Мориц, писал раз десять по крайней мере. До сих пор Вы не присылали мне ни одного верного адреса, и потому ни одно мое письмо не дошло до Вас и мои длинные описания и лекции о холере пропали даром. Это обидно. Но обиднее всего, что после целого ряда моих писем о наших холерных передрягах Вы вдруг из веселого бирюзового Биаррица пишете мне, что завидуете моему досугу! Да простит Вам аллах!

Ну-с, я жив и здрав. Лето было прекрасное, сухое, теплое, изобильное плодами земными, но вся прелесть его, начиная с июля, вконец была испорчена известиями о холере. В то время, как Вы в своих письмах приглашали меня то в Вену, то в Аббацию, я уже состоял участковым врачом Серпуховского земства, ловил за хвост холеру и на всех парах организовал новый участок. У меня в участке 25 деревень, 4 фабрики и 1 монастырь. Утром приемка больных, а после утра разъезды. Езжу, читаю лекции печенегам, лечу, сержусь и, так как земство не дало мне на организацию пунктов ни копейки, клянчу у богатых людей то того, то другого. Оказался я превосходным нищим; благодаря моему нищенскому красноречию мой участок имеет теперь 2 превосходных барака со всею обстановкой и бараков пять не превосходных, а скверных. Я избавил земство даже от расходов по дезинфекции. Известь, купорос и всякую пахучую дрянь я выпросил у фабрикантов на все свои 25 деревень. Одним словом, А. П. Коломнин должен гордиться, что учился в той же гимназии, где и я.

Душа моя утомлена. Скучно. Не принадлежать себе, думать только о поносах, вздрагивать по ночам от собачьего лая и стука в ворота (не за мной ли приехали?), ездить на отвратительных лошадях по неведомым дорогам и читать только про холеру и ждать только холеры и в то же время быть совершенно равнодушным к сей болезни и к тем людям, которым служишь, — это, сударь мой, такая окрошка, от которой не поздоровится. Холера уже в Москве и в Московск уезде. Надо ждать ее с часу на час. Судя по ходу ее в Москве, надо думать, что она уже вырождается и что запятая начинает терять свою силу. Надо также думать, что она сильно поддается мерам, которые приняты в Москве и у нас. Интеллигенция работает шибко, не щадя ни живота, ни денег; я вижу ее каждый день и умиляюсь, и когда при этом вспоминаю, как Житель и Буренин выливали свои желчные кислоты на эту интеллигенцию, мне делается немножко душно. В Нижнем врачи и вообще культурные люди делали чудеса. Я ужасался от восторга, читая про холеру. В доброе старое время, когда заболевали и умирали тысячами, не могли и мечтать о тех поразительных победах, какие совершаются теперь на наших глазах. Жаль, что Вы не врач и не можете разделить со мной удовольствия, т. е. достаточно прочувствовать и сознать и оценить всё, что делается. Впрочем, об этом нельзя говорить коротко.

Способ лечения холеры требует от врача прежде всего медлительности, т. е. каждому больному нужно отдавать по 5–10 часов, а то и больше. Так как я намерен употреблять способ Кантани — клистиры из таннина и вливание раствора поваренной соли под кожу, — то положение мое будет глупее дурацкого.Пока я буду возиться с одним больным, успеют заболеть и умереть десять. Ведь на 25 деревень только один я, если не считать фельдшера, который называет меня вашим высокоблагородием, стесняется курить в моем присутствии и не может сделать без меня ни единого шага. При единичных заболеваниях я буду силен, а если эпидемия разовьется хотя бы до пяти заболеваний в день, то я буду только раздражаться, утомляться и чувствовать себя виноватым.

Когда узнаете из газет, что холера уже кончилась, то это значит, что я уже опять принялся за писанье. Пока же я служу в земстве, не считайте меня литератором. Ловить зараз двух зайцев нельзя.

И напоследок — Маяковский в неопубликованных стихах 1926 года — о карантине для прибывающих в Америку сифилитиков, которого не было — а зря.

Более чем за 300-летнюю историю Петербург не раз был под угрозой распространения смертельных болезней. Сейчас это коронавирус, несколько лет назад – атипичная пневмония, два века назад – холера, а ранее – чума.

Профилактика и борьба с инфекциями всегда в поле зрения специалистов. И если сейчас мы можем наблюдать за процессом онлайн, то раньше, когда не было всемирной паутины, всю информацию получали из книг.

Заведующая информационно-библиографическим отделом РНБ Надежда Веденяпина Фото: Олег ЗОЛОТО

ЧТО СТРАШНЕЕ?

Российская национальная библиотека в Петербурге хранит уникальные издания, которые рассказывают об опыте, накопленном человечеством в борьбе с эпидемиями.

Всего в хранилищах на ознакомление журналистам представили 20 изданий о разных заразах Фото: Олег ЗОЛОТО

- Особое внимание уделялось морским путям, - продолжает Надежда. – Корабли отправляли на карантин, если было подозрение, что на борту больной человек или зараженные крысы. На сухопутных границах дежурила пограничная стража, и стражники всегда могли подозвать врача. Екатерина II даже издала указ – награждать тех, кто донесет о перевозчиках, которые тайно прошли через границу. Таким образом, она мотивировала людей, что о болезни нужно сообщать, ведь она очень быстро распространялась. И реально представляла угрозу.

Екатерина II вообще, можно сказать, положила начало борьбы с болезнями. В 1768 году она отважилась на вакцинацию: прививку императрице делал английский доктор Томас Димсдейл. Спустя некоторое время императрица приказала открыть оспенные дома по всей стране и издала указ об обязательной вакцинации.

ХОЛЕРА ПУШКИНУ ПОМОГЛА

Жертвами болезни были не только простые люди. Во время эпидемии скончался великий князь Константин Павлович, граф Александр Ланжерон, вице-адмирал Василий Головнин , известный мореплаватель.

Чумной форт в Кронштадте Фото: Артем КИЛЬКИН

ЧУМНОЙ ФОРТ

Старинный атлас весит примерно 5 кг, каждая страница – как шедевр искусства. Фото: Олег ЗОЛОТО

КАРТА КАТАСТРОФ

О том, что распространение чумы отслеживали и документировали в Европе , свидетельствует атлас известного немецкого картографа Маттеуса Сойтера. Возможно, сейчас у нас и придумали бы, как схематично изображать зараженную зону, а тогда картограф использовал аллегорию чумы – крылатую ведьму с косой. Рядом изображены изможденные мужчины и женщины – ее жертвы. Так, в обрамлении страшных крылатых дев, выглядела карта французского Прованса в 1720 году, во время нашествия Великой марсельской чумы. Тогда погибли 100 тысяч человек только в одном Провансе.

Фолиант хрупкий, специалисты рассказывали, что от времени краски постепенно тускнеют. Журналистам даже выдали перчатки, только в них разрешили прикоснуться к старинным страницам.

завкафедрой инфекционных болезней взрослых и эпидемиологии Санкт-Петербургского государственного педиатрического медицинского университета Елена Эсауленко Фото: Олег ЗОЛОТО

КОРОНАВИРУС ОТКРЫЛИ 55 ЛЕТ НАЗАД

- Хорошие знания об эпидемиях прошлого помогают не впадать в панику, мы читаем лекции Боткина и находим там то, что происходит и сейчас, - говорит завкафедрой инфекционных болезней взрослых и эпидемиологии Санкт-Петербургского государственного педиатрического медицинского университета Елена Эсауленко . – Клиника по заболеваниям может меняться, но основные симптомы и синдромы остаются. Больница Боткина, первая инфекционная для моровых заболеваний, до сих пор сохраняет некоторые традиции режима, что и позволяет предотвратить быстрое распространение болезни.

Кстати, о мерах профилактики в быту специалисты тоже считают, что нужно придерживаться старых правил: избегать массового скопления людей, носить маски, если идете в публичное место, менять их каждые два часа, пить витамины и вообще укреплять иммунитет. А вот оксолиновая мазь не спасет, увы. В опасный период заболеваемости ОРВИ и гриппом (а сейчас как раз такой период в Петербурге) этот препарат почти бесполезен.

Согласно недавним исследованиям 1 , в наши дни наибольшее доверие к медицине "выказывают молодые и образованные люди с высоким уровнем дохода", те же, кто обладает невысоким уровнем образования и скромными доходами, "в большей степени высказывали свое недоверие системе здравоохранения в целом, а также ее представителям". 2 Любопытно, что такая тенденция прослеживается со времен царской России.

Лекари - люди самые опасные

"В обществе к медицине и врачам распространено сильное недоверие. Здоровые люди говорят о медицине и врачах с усмешкою, больные, которым медицина не помогла, говорят о ней с ярою ненавистью" 3 , - писал еще в 1901 г. врач В.В. Смидович, более известный как выдающийся публицист В.В. Вересаев. Большую роль в подрыве доверия к медицине в конце XIX - начале XX в. играли уличные газеты. Они с азартом "травили" врачей, хватались за любую медицинскую неудачу, раздувая скандальные известия, слухи о которых доходили "до низших слоев общества, до невежественного народа" и принимали чудовищные формы.

Недоверие, граничившее с враждебностью, которое демонстрировало население Российской империи к врачам, было во многом обусловлено тем, что основная его часть, в отличие от наших современников, практически не сталкивалась с профессиональной медициной. До Земской реформы 1864 г. хоть какая-то врачебная помощь существовала только в городах. В сельской местности не было не только своих больниц, но и постоянных врачей.

Показательный пример - в Самарской губернии в 1864 г. на 1 млн 600 тысяч сельских жителей было только два вольнопрактикующих врача, живших в деревне 4 . "Крестьяне видели докторов только при рекрутских наборах и при выездах на вскрытие мертвых тел, т.е. при обстоятельствах, наводивших на население панический страх. Больницы были крайне бедно обставлены, наполнялись неизлечимо больными городскими пролетариями и в населении имели репутацию домов смерти" 5 .

После 1864 г. система здравоохранения претерпела существенные изменения, однако даже в начале XX в. охват населения врачебной помощью оставлял желать лучшего: в 1912 г. на 100 000 человек приходилось всего 13 врачей, 17 фельдшеров, 17 повивальных бабок и 126 больничных коек 6 . Для сравнения, в 2013 г. на 100 000 россиян приходилось около 490 врачей и 910 больничных коек 7 . Пункты медпомощи были сконцентрированы в центральных губерниях и вокруг крупных городов, и неудивительно, что основная масса населения была знакома с докторами только понаслышке, а слухи ходили самые мрачные.

"Крестьяне. почему-то подозрительно смотрят на лекарей; они скорее обратятся за помощью к какой-то старухе-знахарке в случае нужды, нежели к лекарю", - сетовал сельский священник в 1866 г., описывая "дикие понятия о лекарях, как о людях самых опасных, которые своими лекарствами морят людей" 8 . В конце XIX - начале XX в. Санкт-Петербург, Москва, Одесса стали мировыми центрами научной медицины, но в то время как на весь мир гремели имена нобелевских лауреатов И.П. Павлова и И.И. Мечникова, основная масса населения не имела никакого представления о цивилизованном лечении болезней.

Во время массовых заболеваний - когда столкновение с "барской" медициной становилось неизбежным - недоверие к медицинским работникам перерастало в открытую враждебность. Большой трагедией и серьезнейшим испытанием доверия народа к медицине стали эпидемии холеры.

"Завелись доктора у нас, так и холера пошла"

Холера - "азиатская гостья" - впервые проникла на территорию империи в 1829 г., после чего каждое десятилетие приносило крупные эпидемии. Самой опустошительной была эпидемия 1848 г., когда заболело более полутора млн человек и почти 700 тысяч умерло. Всего за 1830-1910 гг. болезнь унесла 2 млн 89 тысяч жизней 9 .

В народном сознании появление "азиатской гостьи" и медицинских работников сливалось в одно тревожное событие. Причинно-следственные связи оказывались нарушены: "Завелись доктора у нас, так и холера пошла" 10 . Приезжий господин-доктор нередко с иностранной фамилией вызывал интуитивное отторжение; непонятная речь, властные манеры, кажущаяся абсурдность предписаний (диета, гигиена, сомнительные порошки и жидкости, постельный режим), предопределяли нежелание пациентов идти на контакт. Но, пожалуй, главное - доктора и санитарные службы грубо вмешивались в привычный быт обывателей. Карантин, санитарные кордоны, ограничение торговли, принудительные дезинфекционные мероприятия, и, конечно, насильственное помещение заболевших в холерные бараки, осуществлявшиеся в годы первой эпидемии 1830-1831 гг., вызывали в народе негодование, панический страх и толки о врачах-убийцах.

Осенью 1830 г. в Москве на Смоленском рынке было повешено объявление: "Ежели доктора-немцы не перестанут морить русский народ, то мы их головами вымостим Москву!" 11 . А в Тамбовской губернии в 1831 г. "один губернский чиновник Никитин разглашал, что холерные начальники, не разбирая болезни, всех насильно забирали в больницы, залечивали их там и потом кучами сваливали в особые ямы; иногда больной был еще жив, но и его сваливали в мертвецкую кучу" 12 .

Заражение происходило преимущественно через питьевую воду, оттого особенное распространение получали слухи об отравлении колодцев и водоемов. Эти слухи вылились в бунты. Возбужденные толпы громили больницы и холерные бараки, докторов "стаскивали с дрожек и избивали до смерти" 13 . В Санкт-Петербурге толпу бунтовщиков на Сенной площади удалось усмирить только императору (этому событию посвящен барельеф на памятнике Николаю I работы Монферрана на Исаакиевской площади).

Подавив волнения при помощи войск и наказав подстрекателей, власти сделали выводы и впредь отменили неэффективный карантин и принудительное стационарное лечение холерных больных. Однако народ крепко уверился в том, что холеру придумали доктора-душегубы, которых стали называть "холерниками" 14 .

Новые эпидемии 1847-1848, 1853-1855, 1866 и 1870-1872 гг. возрождали эти нелепые слухи, однако практически полвека сопротивление докторам-душегубам в годы холерных эпидемий носило преимущественно мирный характер. Основная масса обывателей попросту старалась избежать встречи с медицинскими работниками, сомнительные порошки и прочую "отраву" "холерников" тайком выбрасывали (в обычное время с лекарствами, которые не помогли больному в одночасье, поступали так же и лечение докторов почитали за пустую трату времени). Предложение перевезти больного в холерный барак вызывало отчаянное сопротивление. Народная молва крепко утвердилась во мнении, что "барак построен для того, чтобы туда насильно брать народ и там морить или живыми заливать известкою" 15 . В автобиографической повести "Хлыновск" К.С. Петров-Водкин писал: "Вот в Саратове, - мужик сказывал верный, - гроба из барака вывезли, а мертвые крышки поснимали, да в саванах, и ну стрекача по городу делать, а сами орут, что живых схоронить их хотели 16 .

Жест монарха

Страшная эпидемия холеры 1892-1893 гг., охватившая 77 губерний и унесшая более 300 000 жизней в России, вновь ожесточила обывателей против докторов и вызвала волну погромов. Как вспоминал знаменитый юрист А.Ф. Кони, "тогда погибло много самоотверженных врачей и сестер милосердия" 17 . За полвека с лишним медицина сделала большой шаг вперед, а, главное, казалось, что обыватели стали доверять врачам. Но холерные беспорядки, проходившие под прежним лозунгом "Нас морить хотят! Убьем доктора!", свидетельствовали об обратном 18 . Снова источником бедствий объявили врачей-"холерников".

Показательно в этом смысле отсутствие волнений в Санкт-Петербурге, несмотря на то, что холера унесла множество жизней, преимущественно бедняков, из-за неудовлетворительных условий проживания и питания. В столицах, где к медицине успели привыкнуть все слои населения, мероприятия властей не вызвали отторжения не в последнюю очередь благодаря большой просветительской работе. При этом прежние слухи никуда не делись. Будущий революционер С.В. Малышев, юношей переживший эпидемию холеры в Санкт-Петербурге, вспоминал, что его мучил вопрос: "Действительно ли эта холера напущена врачами, как говорили старухи-шептуньи, или она явилась вне их желания" 19 . Чтобы окончательно развеять тревоги, 24 августа 1892 г. Александр III и императрица Мария Федоровна посетили холерный барак столичной Обуховской больницы. Этот жест монарха, широко освещавшийся прессой, оказал успокоительное воздействие на самых недоверчивых.

Серьезные волнения, произошедшие на Волге за два месяца до этого, показали пропасть, отделяющую столицу от провинции в отношении доверия к медицине. 21 июня в Астрахани "толпа чернорабочих произвела беспорядки, проявившиеся насилиями над медицинским персоналом и дошедшие даже до вытаскивания больных из госпиталя, выноса оттуда еще не погребенных мертвых тел и поджога самой больницы" 20 .

28 июня волна насилия докатилась до Саратова, где толпа разгромила квартиры врачей, сожгла холерный барак и насмерть забила двух человек, ошибочно приняв их за докторов. От страха перед холерой множество крестьян и бурлаков бежали с низовьев Волги, что способствовало распространению уже традиционных нелепых слухов: "В Астрахани и Саратове полиция, доктора и попы подкуплены "англичанкой" морить народ", "по улицам разъезжают особые телеги, с крышками, совершенно здоровых людей хватают железными крючьями, бросают их в эти телеги и увозят в больницы, где кладут живыми в гроба и засыпают известкой" 21 .

Трагедия доктора Молчанова

Волнения в уездном Хвалынске были прямым следствием этих слухов. Назначенный главой санитарной комиссии доктор А.М. Молчанов долгое время служил в Хвалынске городским врачом, однако не сумел наладить отношения с местным населением. При осуществлении санитарных мероприятий он легкомысленно отнесся к необходимости объяснить смысл требуемых мер, поэтому жители были настроены враждебно. Дезинфекция, которая проводилась бестактно, воспринималась горожанами как попытка травить народ и заражать холерой.

Астраханские слухи подлили масла в огонь, Молчанова обвинили в том, что он отравляет воду. 30 июня на центральной площади толпа жестоко расправилась с доктором, после чего долго не позволяла убрать его растерзанное тело, "пусть, дескать, такой народный враг сгинет без погребения" 22 . Для наведения порядка потребовались войска. В одном только Хвалынске четыре человека были приговорены к смертной казни за подстрекательство, около 60 - к каторжным работам и ссылке на поселение 23 .

Показательно, что один из преступников, возвращаясь с каторги, куда он был отправлен за участие в убийстве Молчанова, даже двадцать лет спустя "продолжал считать себя героем, пострадавшим за правду". На пароходе "он с воодушевлением рассказывал все подробности события, около него собралась толпа, явно ему сочувствовавшая" 24 .

Убийство врача Молчанова всколыхнуло русское общество, этот случай обсуждали даже при дворе. Многое известно о той холере благодаря отражению этого события в художественной литературе. Так, В.В. Вересаев - в 1892 г. студент-медик, - будучи санитарным врачом в одном поселке Донецкого бассейна, уже накануне своего отъезда домой едва не оказался на месте Молчанова. Его личная история и судьба несчастного коллеги переплелись в повести "Без дороги" (1894). Известный советский художник и писатель К.С. Петров-Водкин оказался свидетелем расправы над Молчановым и свои детские впечатления отразил в пьесе "В маленьком городке" (1905) и повести "Хлыновск" (1930). По утверждению вдовы Молчанова Екатерины Романовны, в повести убийство "описано очень верно и точно, только опущены некоторые мелкие детали" 25 .

"Бить, вероятно, нас не будут"

Беспрецедентные по жестокости волнения повергли образованное общество в шок. Многие не верили в то, что холерные бунты возникли стихийно и лишь благодаря чудовищным по глупости слухам. Императрица Мария Федоровна, например, вслед за министром внутренних дел П.Н. Дурново была уверена, что погромы на Волге - следствие "политических происков нигилистов" 26 .

А.П. Чехов, служивший в то время санитарным врачом, считал, что насилие, порожденное верой в немыслимые слухи о врачах-отравителях, вызвано незнакомством "мужиков" с медициной. 22 июля, узнав о погромах, он писал о мелиховских крестьянах: "Мужики привыкли к медицине настолько, что едва ли покажется убеждать их, что в холере мы, врачи, неповинны. Бить, вероятно, нас не будут" 27 .

Как показали дальнейшие события, личный авторитет земского доктора не гарантировал безопасность - доверие исчезало под давлением рассказов "очевидцев" и паники. Слухи об астраханских событиях проникли в Тамбовскую и Воронежскую губернии и вызвали беспорядки. В двух селах разъяренные толпы разгромили бараки, больницы и квартиры медиков, но врачам удалось скрыться 28 . В обоих случаях крестьяне собирались учинить расправу над своими земскими врачами, ранее пользовавшимися авторитетом и любовью. Показателен следующий эпизод: после усмирения бунта в Тамбовской губернии крестьяне села Абакумовка на коленях, сняв шапки, просили у чудом уцелевшего врача А.В. Цветаева прощения и умоляли остаться служить в их селе 29 .

Причиной беспорядков А.Ф. Кони считал "полное отсутствие заботы о разъяснении невежественной толпе значения постигшего ее бедствия и условий борьбы с ним" 30 . Это утверждение не совсем справедливо - к 1892 г. было издано и распространено огромное количество брошюр, разъясняющих пути заражения холерой, способы борьбы с ней и принципы профилактики. В случае эпидемии информация расклеивалась в общественных местах, санитары, фельдшеры и врачи, не имея права насильно изолировать заболевших, прилагали большие усилия, чтобы убедить пациентов следовать предписаниям.

Другой вопрос, насколько эффективными могли быть увещевания при катастрофическом дефиците медицинских кадров и общем недоверии населения к официальной медицине. И когда в 1908-1910 гг. холера вновь добралась до России, "ползли те же слухи: кто-то отравляет воду, врачи не лечат, а морят, ради прекращения заразы попавших в больницу хоронят живыми. Иначе для чего же требуют, чтобы умерших хоронили в закрытых гробах и могилы заливали известью?" 31 .

Ключевой причиной слухов, беспорядков и неэффективности противохолерных мер можно считать невежество населения, а главное - неприятие "барской" медицины, недоверие к фигуре врача. Врач - представитель господ, человек другого круга, другого интеллектуального уровня, неспособный вести диалог на языке обывателя, воспринимался как враждебный элемент. Несмотря на огромную просветительскую работу, проделанную земствами, на возросший уровень грамотности, мобильности, отторжение населением медицинской помощи как чего-то чуждого и даже опасного оставалось неизменным на протяжении всей дореволюционной истории России. Достижения современной медицины показались бы любому, самому смелому мечтателю начала прошлого века фантастикой, однако, как показало время, проблема доверия к медицине не решена окончательно и в наш просвещенный век.

При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла.

Самая его жизнь совершенно русская. Тот же разгул и раздолье, к которому иногда, позабывшись, стремится русский и которое всегда нравится свежей русской молодежи, отразились на его первобытных годах вступления в свет. Судьба, как нарочно, забросила его туда, где границы России отличаются резкою, величавою характерностью, где гладкая неизмеримость России перерывается подоблачными горами и обвевается югом. Исполинский, покрытый вечным снегом Кавказ, среди знойных долин, поразил его; он, можно сказать, вызвал силу души его и разорвал последние цепи, которые еще тяготели на свободных мыслях. Его пленила вольная поэтическая жизнь дерзких горцев, их схватки, их быстрые, неотразимые набеги; и с этих пор кисть его приобрела тот широкий размах, ту быстроту и смелость, которая так дивила и поражала только что начинавшую читать Россию. Рисует ли он боевую схватку чеченца с казаком - слог его молния; он так же блещет, как сверкающие сабли, и летит быстрее самой битвы. Он один только певец Кавказа: он влюблен в него всею душою и чувствами; он проникнут и напитан его чудными окрестностями, южным небом, долинами прекрасной Грузии и великолепными крымскими ночами и садами. Может быть, оттого и в своих творениях он жарче и пламеннее там, где душа его коснулась юга. На них он невольно означил всю силу свою, и оттого произведения его, напитанные Кавказом, волею черкесской жизни и ночами Крыма, имели чудную, магическую силу: им изумлялись даже те, которые не имели столько вкуса и развития душевных способностей, чтобы быть в силах понимать его. Смелое более всего доступно, сильнее и просторнее раздвигает душу, а особливо юности, которая вся еще жаждет одного необыкновенного. Ни один поэт в России не имел такой завидной участи, как Пушкин; ничья слава не распространялась так быстро. Все кстати и некстати считали обязанностию проговорить, а иногда исковеркать какие-нибудь ярко сверкающие отрывки его поэм. Его имя уже имело в себе что-то электрическое, и стоило только кому-нибудь из досужих марателей выставить его на своем творении, уже оно расходилось повсюду*.

* Под именем Пушкина рассеивалось множество самых нелепых стихов. Это обыкновенная участь таланта, пользующегося сильною известностью. Это вначале смешит, но после бывает досадно, когда, наконец, выходишь из молодости и видишь эти глупости не прекращающимися. Таким образом, начали, наконец, Пушкину приписывать: "Лекарство от холеры", "Первую ночь" и тому подобные.

Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами. Если должно сказать о тех достоинствах, которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от других поэтов, то они заключаются в чрезвычайной быстроте описания и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет. Его эпитет так отчетист и смел, что иногда один заменяет целое описание; кисть его летает. Его небольшая пиеса всегда стоит целой поэмы. Вряд ли о ком из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пиесе вмещалось столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина.

Но последние его поэмы, писанные им в то время, когда Кавказ скрылся от него со всем своим грозным величием и державно возносящеюся из-за облак вершиною и он погрузился в сердце России, в ее обыкновенные равнины, предался глубже исследованию жизни и нравов своих соотечественников и захотел быть вполне национальным поэтом, - его поэмы уже не всех поразили тою яркостью и ослепительной смелостью, какими дышит у него всё, где ни являются Эльбрус, горцы, Крым и Грузия.

Явление это, кажется, не так трудно разрешить. Будучи поражены смелостью его кисти и волшебством картин, все читатели его, образованные и необразованные, требовали наперерыв, чтобы отечественные и исторические происшествия сделались предметом его поэзии, позабывая, что нельзя теми же красками, которыми рисуются горы Кавказа и его вольные обитатели, изобразить более спокойный и гораздо менее исполненный страстей быт русский. Масса публики, представляющая в лице своем нацию, очень странна в своих желаниях; она кричит: "Изобрази нас так, как мы есть, в совершенной истине, представь дела наших предков в таком виде, как они были". Но попробуй поэт, послушный ее велению, изобразить всё в совершенной истине и так, как было, она тотчас заговорит: "Это вяло, это слабо, это нехорошо, это нимало не похоже на то, что было". Масса народа похожа в этом случае на женщину, приказывающую художнику нарисовать с себя портрет совершенно похожий; но горе ему, если он не умел скрыть всех ее недостатков! Русская история только со времени последнего ее направления при императорах приобретает яркую живость; до того характер народа большею частию был бесцветен, разнообразие страстей ему мало было известно. Поэт не виноват; но и в народе тоже весьма извинительное чувство придать больший размер делам своих предков. Поэту оставалось два средства: или натянуть, сколько можно выше, свой слог, дать силу бессильному, говорить с жаром о том, что само в себе не сохраняет сильного жара, тогда толпа почитателей, толпа народа - на его стороне, а вместе с ним и деньги; или быть верну одной истине: быть высоким там, где высок предмет, быть резким и смелым, где истинно резкое и смелое, быть спокойным и тихим, где не кипит происшествие. Но в этом случае прощай толпа! ее не будет у него, разве когда самый предмет, изображаемый им, уже так велик и резок, что не может не произвести всеобщего энтузиазма. Первого средства не избрал поэт, потому что хотел остаться поэтом и потому что у всякого, кто только чувствует в себе искру святого призвания, есть тонкая разборчивость, не позволяющая ему выказывать свой талант таким средством. Никто не станет спорить, что дикий горец в своем воинственном костюме, вольный, как воля, сам себе и судия, и господин, гораздо ярче какого-нибудь заседателя, и, несмотря на то, что он зарезал своего врага, притаясь в ущельи, или выжег целую деревню, однако же он более поражает, сильнее возбуждает в нас участие, нежели наш судья в истертом фраке, запачканном табаком, который невинным образом, посредством справок и выправок, пустил по миру множество всякого рода крепостных и свободных душ. Но тот и другой, они оба - явления, принадлежащие к нашему миру: они оба должны иметь право на наше внимание, хотя по весьма естественной причине то, что мы реже видим, всегда сильнее поражает наше воображение, и предпочесть необыкновенному обыкновенное есть больше ничего, кроме нерасчет поэта, - нерасчет перед его многочисленною публикою, а не пред собою. Он ничуть не теряет своего достоинства, даже, может быть, еще более приобретает его, но только в глазах немногих истинных ценителей. Мне пришло на память одно происшествие из моего детства. Я всегда чувствовал в себе маленькую страсть к живописи. Меня много занимал писанный мною пейзаж, на первом плане которого раскидывалось сухое дерево. Я жил тогда в деревне; знатоки и судьи мои были окружные соседи. Один из них, взглянувши на картину, покачал головою и сказал: "Хороший живописец выбирает дерево рослое, хорошее, на котором бы и листья были свежие, хорошо растущее, а не сухое". В детстве мне казалось досадно слышать такой суд, но после я из него извлек мудрость: знать, что нравится и что не нравится толпе. Сочинения Пушкина, где дышит у него русская природа, так же тихи и беспорывны, как русская природа. Их только может совершенно понять тот, чья душа носит в себе чисто русские элементы, кому Россия родина, чья душа так нежно организирована и развилась в чувствах, что способна понять неблестящие с виду русские песни и русский дух. Потому что чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина. По справедливости ли оценены последние его поэмы? Определил ли, понял ли кто "Бориса Годунова", это высокое, глубокое произведение, заключенное во внутренней, неприступной поэзии, отвергнувшее всякое грубое, пестрое убранство, на которое обыкновенно заглядывается толпа? По крайней мере печатно нигде не произнеслась им верная оценка, и они остались доныне нетронуты.

В мелких своих сочинениях, этой прелестной антологии, Пушкин разносторонен необыкновенно и является еще обширнее, виднее, нежели в поэмах. Некоторые из этих мелких сочинений так резко ослепительны, что их способен понимать всякий, но зато большая часть из них, и притом самых лучших, кажется обыкновенного для многочисленной толпы. Чтобы быть доступну понимать их, нужно иметь слишком тонкое обоняние, нужен вкус выше того, который может понимать только одни слишком резкие и крупные черты. Для этого нужно быть в некотором отношении сибаритом, который уже давно пресытился грубыми и тяжелыми яствами, который ест птичку не более наперстка и услаждается таким блюдом, которого вкус кажется совсем неопределенным, странным, без всякой приятности, - привыкшему глотать изделия крепостного повара. Это собрание его мелких стихотворений - ряд самых ослепительных картин. Это тот ясный мир, который так дышит чертами, знакомыми одним древним, в котором природа выражается так же живо, как в струе какой-нибудь серебряной реки, в котором быстро и ярко мелькают ослепительные плечи, или белые руки, или алебастровая шея, обсыпанная ночью темных кудрей, или прозрачные гроздия винограда, или мирты и древесная сень, созданные для жизни. Тут всё: и наслаждение, и простота, и мгновенная высокость мысли, вдруг объемлющая священным холодом вдохновения читателя. Здесь нет этого каскада красноречия, увлекающего только многословием, в котором каждая фраза потому только сильна, что соединяется с другими и оглушает падением всей массы, но если отделить ее, она становится слабою и бессильною. Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия: никакого наружного блеска, всё просто, всё прилично, всё исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; всё лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозначают всё. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт. Отсюда происходит то, что эти мелкие сочинения перечитываешь несколько раз, тогда как достоинства этого не имеет сочинение, в котором слишком просвечивает одна главная идея.

Мне всегда было странно слышать суждения об них многих, слывущих знатоками и литераторами, которым я более доверял, покамест еще не слышал их толков об этом предмете. Эти мелкие сочинения можно назвать пробным камнем, на котором можно испытывать вкус и эстетическое чувство разбирающего их критика. Непостижимое дело! Казалось, как бы им не быть доступными всем! Они так просто-возвышенны, так ярки, так пламенны, так сладострастны и, вместе, так детски чисты. Как бы не понимать их! Но, увы, это неотразимая истина, что чем более поэт становится поэтом, чем более изображает он чувства, знакомые одним поэтам, тем заметней уменьшается круг обступившей его толпы и, наконец, так становится тесен, что он может перечесть по пальцам всех своих истинных ценителей.

Впервые опубликовано: Сборник "Арабески. Разные сочинения Н. Гоголя" . СПб. В типографии вдовы Плюшар с сыном. 1835. Часть 1.

Николай Васильевич Гоголь (Гоголь-Яновский) (1809-1852) русский писатель малороссийского происхождения, драматург, поэт, критик, публицист.