Без труда и усилий далась ленинграду осанка столицы

Следы Довлатова в Петербурге эфемерны. Может быть вещи и есть какие-то, но музеев пока нет, посмотреть на вещи негде. И тем, кто хочет прикоснуться к большому писателю, доступны только стены помнящих его домов, виды из окон, двери в подъездах и воздух Петербурга. Итак, дышим питерскими туманами вместе со Львом Бароном.

Пушкин волочился за женщинами… Достоевский предавался азартным играм… Есенин кутил и дрался в ресторанах… Пороки были свойственны гениальным людям в такой же мере, как и добродетели.
— Значит, ты наполовину гений, — соглашалась моя жена, — ибо пороков у тебя достаточно.

2. Основное Довлатовское место в Питере — улица Рубинштейна и ее окрестности. Подъезжаем к Фонтанке.

Зовут меня все так же. Национальность — ленинградец. По отчеству — с Невы .

3. Вид из подъезда последнего питерского адреса Сергея Довлатова. Отсюда он уехал в эмиграцию.

Эх. Меня этот вопрос всегда мучил.

4. Поднимаемся еще на этаж. Вот и дверь той самой квартиры.

Я знаю, кто мы и откуда. Я знаю — откуда, но туманно представляю себе — куда.

5. Мы подошли к дому на улице Рубинштейна, в котором Довлатов жил почти 30 лет. Слава приходит посмертно, когда уже можно не ждать от человека неожиданного выверта.

6. Доска на этом же доме.

Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря — беспринципных.

7. Дом прекрасен. В греческо-петербургском стиле построен. Несмотря на то, что в квартирах были коммуналки, приятно входить во двор! Сюда С.В. возвращался каждый день из школы, из университета, после работы..

В университете я тоже занимался плохо. Зато постоянно угрожал матери женитьбой. Причём бог знает на ком.

8. Слева — подъезд Сергея Довлатова.

9. Автор памятника писателю — Вячеслав Бухаев. Цитата — на фото.

10. Корпус печи в подъезде. Печка законсервирована давно, не греет. Но все слышит и помнит шаги Довлатова.

9. Мимо этого окна тридцать лет проходил, пробегал Довлатов. А иногда и стоял около, курил.

10. Памятные таблички на стенах. Некоторые люди, выйдя из дома, не вернулись уже ни в этот, ни в другой дом.

Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?

11. Проходной двор толстовского дома ведет от Рубинштейна к Фонтанке. Архитектор Лидваль.

Без труда и усилий далась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его горизонтальную помпезную стилистику. Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония.

12. Экскурсию вел Лев Барон. Энциклопедические знания и щедрость рассказчика произвели впечатление. Истории цепляются одна за другую, ткань рассказа очень плотная. За 4 с половиной часа экскурсии речь прерывалась только вынужденно, на несколько минут, во время коротких перебежек между зданиями.

В зале было пусто. Только у дверей сидел орденоносец Решетов, читая книгу. По тому, как он увлёкся, было видно, что это его собственный роман.

В нынешнее время русскую эмиграцию принято делить на три волны. Первая волна - это уехавшие за границу в довоенный период, затем - послевоенный, и третья волна, в которую попал не только Довлатов, но и многие другие известные писатели, которых в советской России принято было считать диссидентами.

Конечно же, уезжали за границу не только литераторы, но и многие другие, в свое время, не устроившие советскую власть.

Третья волна эмиграции, иногда именуемая диссидентской, началась в начале 1970-х годов и она существенно отличалась от двух первых тем, что ее представители родились уже в годы советской власти и выражала она свое самосознание словами "Я выбрал свободу".

Условно, Третью волну можно разделить на две группы: а) выезжающих на историческую Родину; б) диссидентов добровольно или вынужденно покидавших родину.
Большинство будущих эмигрантов были свидетелями победы советского народа над мировым фашизмом, испытали гордость за свою страну и боль утрат, искренне любили Россию, верили, что борются за её освобождение от коммунистического рабства, возрождение национальной России. Многих из них коснулись сталинские репрессии.
Немаловажную роль для этого поколения сыграл этот факт - формирование в военное и послевоенное время.

С надеждой был встречен XX Съезд КПСС. Однако вскоре стало очевидно, что коренных перемен в жизни не будет. На первых порах об эмиграции никто особо не помышлял. Поколение "шестидесятников" верило в ленинскую правоту, или, как тогда говорили, "ленинские нормы партийной и государственной жизни", якобы искаженные Сталиным. В произведениях превалировала идея нерушимость нравственных ценностей. Писатели искренне пытались разобраться в недавнем прошлом, предостеречь от его повторения. Возродились все жанры поэзии: социальная, философская, песенная, интимная. Возобновились поиски в области прозы и поэзии, так и живописи, театра и кино.

Началом "свертывания свободы" принято считать 1963 год, когда состоялось посещение Н.Хрущевым выставки художников-авангардистов в Манеже. Именно, после хрущевской "оттепели" и поднялась волна, вынесшая за пределы России крупнейших писателей. Первым, высланным за границу писателем, становится В.Тарис в 1966 году.

Последующие двадцать лет стагнации стали тяжелым испытание для творческой интеллигенции. Писателям мыслящим противоположно политическим позициям властей, было фактически невозможно найти путь к читателю. Однако, не смотря на противодействие органов КГБ, писатели передавали свои произведения на Запад, где они издавались, а затем возвращались в страну ("тамиздат"). И начались серьезные гонения. Одной из форм такой эмиграции стало лишение гражданства деятелей культуры.

Уже в начале 1970-х СССР начинает покидать интеллигенция, деятели культуры и науки, в том числе, писатели. Из них многие были лишены советского гражданства (А.Солженицын, В.Аксенов, В.Максимов, В.Войнович и др.). С третьей волной эмиграции за границу выезжают: Аксенов, Ю.Алешковский, Бродский, Г.Владимов, В.Войнович, Ф.Горенштейн, И.Губерман, С.Довлатов, А.Галич, Л.Копелев, Н.Коржавин, Ю.Кублановский, Э.Лимонов, В.Максимов, Ю.Мамлеев, В.Некрасов, С.Соколов, А.Синявский, Солженицын, Д.Рубина и др. Большинство писателей эмигрирует в США, где формируется мощная русская диаспора (Бродский, Коржавин, Аксенов, Довлатов, Алешковский и др.), во Францию (Синявский, Розанова, Некрасов, Лимонов, Максимов, Н.Горбаневская), в Германию (Войнович, Горенштейн).

Писатели, покинувшие страну, оказались в совершенно новых условиях. Во многом они не были приняты своими предшественниками, так сказать - были чужды "старой эмиграции". В отличие от первых двух волн эмиграции, не ставили перед собой задачи "сохранения культуры", это был совершенно иной жизненный опыт, мировоззрение и даже разный язык.

Тут возможно, стоит сделать небольшое отступление. Русский язык, как в СССР, так и за границей (для его носителей) за последние полсотни лет претерпел значительные изменения. Переход от эпохи классической русской литературы к новому литературному времени был весьма активным - смена эстетических ориентиров, обновление литературных приемов. Большое внимание стало уделяться не только творчеству, форме, но и общественной позиции писателя, его связи с политической жизнью страны. Творчество писателей Третьей волны оказалось под влиянием латиноамериканской и американской литературы. Авангард и постмодернизм - тяготение к этим течениям явно прослеживается в творчестве Третьей волны, хотя если говорить в целом, то творчество было весьма разнородным (как говорил Коржавин: "это "клубок конфликтов": "Мы уехали для того, чтобы иметь возможность драться друг с другом").

Он родился в эвакуации и умер в эмиграции

Сергей Довлатов - сын Ленинграда: "Без труда и усилий далась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его горизонтальную помпезную стилистику. Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония. Ленинград обладает мучительным комплексом духовного центра. Сочетание неполноценности и превосходства делает его весьма язвительным господином" (27, II, 87).

В аннотациях почти ко всем его книгам пишется, что он "родился в эвакуации и умер в эмиграции". Писательский дар Довлатова проявился в нем еще в Ленинграде, а успех пришел в Америке, где он жил с 1979 года.

По словам Александра Гениса, Довлатов стал голосом "исповеди последнего советского поколения". Он готовился, как и многие эмигранты, зарабатывать на жизнь физическим трудом. С этого начинали почти все литераторы. Как известно, Э.Лимонов, был официантом, публицист Г.Рыскин - массажистом, спортивный журналист А.Орлов присматривал за лабораторными кроликами. Несказанно тяжелее других, пришлось автору детективных романов Незнанскому. На фабрике, где он служил уборщиком, стали довольно грубо измываться над мягким и симпатичным Фридрихом, когда узнали, что он из юристов, - им в Америке завидовали и их ненавидели.

Проза С.Довлатова проста. В его творчестве есть редкое, не характерное для русской словесности соединение гротескового мироощущения с удивительной благородностью, без обличительства. В его произведениях нет праведников, он передает мироощущение поколения 1960-х годов, действительность в родной стране, мытарства русских эмигрантов в Америке. Рай и ад - внутри каждого человека. В самом начале "Зоны", произведения, написанное еще в России, собранное и воспроизведенное с микропленки в Америке, Довлатов пишет: "По Солженицыну, лагерь - это ад. Я же думаю, что ад - это мы сами. ". Довлатов верил в "улыбку разума". Его впечатляла позиция И.Бродского, как он сам выразился в эссе о Довлатове ". идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было сделано кем-либо и где-либо".

Чехов, Зощенко, "Театральный роман" М. Булгакова, Шервуд Андерсон, Хемингуэй, Фолкнер, Сэлинджер, Джойс - в центре пристального внимания Довлатова. Восхищение также вызывало творчество Ф.Достоевского, которому впрочем, он не подражал.
До эмиграции им была написана единственная крупная вещь, роман "Один на ринге".
История "Зоны" весьма интересна: создание этой небольшой книги заняло у Довлатова довольно много времени - с 1964 по 1984 год. Изначально главы этого произведения были небольшими самостоятельными новеллами. Первое издание которых, появилось в 1982году, спустя четыре года после того, как писатель покинул Ленинград. Вышедшая в издательстве "Эрмитаж" (США) книга, в первой редакции была представлена без рассказа "Представление", написанного значительно позже - в 1984 году. Окончательная редакция "Зоны" была выпущена в 1989 году, когда автор готовился к публикации на родине.

Фразу Михаила Зощенко: "от хорошей жизни писателями не становятся" - Довлатов высоко ценил и часто повторял, когда речь заходила о цене, которую творец платит за свои произведения.

Этой самой - "нехорошей жизни" - Довлатов хлебнул предостаточно. Он родился в семье эвакуированных из Ленинграда во время войны, семье театральных работников. С 1944 по 1978 год жил в Ленинграде, с перерывом на армейскую службу (1962-1965) и журналистскую работу в Таллине (1972-1975). В 1959-1962 учился на финском отделении филологического факультета Ленинградского университета. В 1962 году, забросив учебу и вынужденно покинув стены Ленинградского университета, он три года проходил "университеты" в системе ВОХРа. Работал в малотиражных газетах, а также сторожем, камнерезом, экскурсоводом в Пушкинском заповеднике. Эмигрировав в 1978 году, вместе с семьей поселился в Нью-Йорке и был главным редактором русскоязычной газеты "Новый американец" (1980-1983), работая также на радио "Свобода".

В этой книге автор не осуждает никого из своих персонажей, он знает: большинство наших претензий к людям мы с полным основанием можем предъявить самим себе. Его герои - современники, при всей своей общительности, одиноки. Тотальное одиночество присущее многим писателям, имело место быть и в мироощущении Сергея Довлатова. Его "лирический герой" - человек, ни в чем не завышающий уровень самооценки. Характерно при этом представление Довлатова о гении: "бессмертный вариант простого человека".

Влияние Хемингуэя ощущается в произведениях Довлатова. Самые неловкие из них - концовки рассказов в "Зоне": "Но главным было то, что спит жена. Что Катя в безопасности. И что она, наверное, хмурится во сне. " и тут важно то, что он взял у Хемингуэя не только "скупую слезу", но и знаменитые дырки в повествовании. Довлатов использует особую пунктуацию: эдакие "сплошные многоточки". Он считал, что "пунктуацию каждый автор изобретает самостоятельно". В его литературе многоточия были авторским знаком.

Обаяние прозы Довлатова на том и замешено: все его "смешные истории" рассказаны для людей, знакомых с "незримыми, невидимыми миру слезами". Правду вымысла писатель ценит выше правды факта.

Рассказы и повести продолжают, как заметила исследовательница его творчества Н. Выгон, традицию "маленького человека". Это не Акакий Акакиевич Н. Гоголя, не сентиментальный Макар Девушкин Ф. Достоевского, не горьковские "маленькие люди делающие большую работу". "Маленькие люди" Довлатова обладают библейской эпичностью и вместе с тем живут вполне земными заботами. Он от роли учителя жизни отказывается и выступает в роли рассказчика увлекательных, смешных, трогательных историй, вызывающих одновременно и радость и грусть. Отношения между людьми в его прозе в равной степени горестны и смешны. Его интересовало в первую очередь разнообразие самых простых ситуаций и самых простых людей.

Стилизация под живой рассказ и более того - под документ, за которым кроется талант, мастерство диалогов и монологов, мягкий юмор.

Манеру непринужденного рассказа о хороших людях, преодолевающих абсурд жизни, писатель сохранил и в произведениях о русской эмиграции, лучшим из которых является повесть "Иностранка" (1986). "Не следует думать, - написал Иосиф Бродский о Сергее Довлатове, - что он стремился стать американским писателем, что был "подвержен влияниям", что нашел в Америке себя и свое место". Даже в тех случаях, когда сюжеты прозаика родились - как и в повести "Иностранка" - собственно в США, изображал Довлатов не "американскую жизнь", а жизнь наших соотечественников в новых для них условиях диаспоры. Впрочем, прозаик описывает тот случай, когда и самой диаспоры, рассеяния, толком осязать никому не удалось. Никто из его героев от самого себя не уехал, изменить себя им невмоготу.

Все те черты, что довлатовские персонажи приобрели на родине, в эмиграции проявились у них ярче, резче, едва ли не утрированнее. В этом и состоит одно из кардинальных художественных наблюдений Довлатова, отчетливее переданное именно в "Иностранке": за границей и лучшие, и худшие свойства человеческой натуры проступают наружу со всей определенностью, проступают сильнее, обостреннее, чем прежде.

Та выставка непроизвольных шаржей, что развернул прозаик в "Иностранке", передает именно это ощущение, обоснованное прежде всего опытом авторского самоанализа и подтвержденное в повести помещенным в ней автопортретом.

Довлатов жил в Нью-Иорке на той же 108-й улице Квинса, в одном из "шести кирпичных зданий вокруг супермаркета", где разворачиваются события повести, и признания рассказчика: "Я жил не в Америке. Я жил в русской колонии", выражает его личный, никак не посторонний к ним интерес. "Иностранка", написанная в 1985-1986 годах, была тут же издана в Нью-Йорке издательством "Russia Publishers" и живо обсуждалась в эмигрантской колонии. Еще при жизни писателя повесть была переведена на английский, но, увы, напечатана уже после его смерти известным нью-йоркским издательством "Grove Weidenfeld" в 1991 году.

Волнуют его частные интересы и частные случаи, к ревнителям господствующей морали он всегда относится с подозрением. Писатель на стороне тех, кого общественное мнение расценивает как людей лишних и никчемных. Пример тому - и героиня "Иностранки", и сам ее автор, оказавшийся лишним человеком в нашем богоспасаемом отечестве.

По Довлатову, окружающий нас мир "знаком и противен", а жизнь - грустна. Следовательно, не будем делать ее вовсе безнадежной. Будем улыбаться. Хотя бы как ограбленная героиня в финале одного из любимых фильмов Довлатова "Ночи Кабирии". Будем жизнерадостны. Хотя бы как Маруся Татарович.

Смеются там, где плачут. Это не притча о дураке, перепутавшем похороны со свадьбой. Это содержание и смысл прозы Сергея Довлатова, одного из умнейших прозаиков последних десятилетий.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:

1. Сергей Довлатов, "Иностранка". Изд. "Азбука-классика", Спб. 2003;

2. Сергей Довлатов, "Зона". Изд. "Азбука", Спб. 2002;

3. Бродский И. О Сереже Довлатове // "Звезда". 1992. N 2. с. 6).

4. Александр Генис - Довлатов и окрестности (Главы из книги) // Иностранная литература, 6. 1998 // стр. 220;

5. В. В. Агеносов "Литература русского зарубежья", Изд. "Терра-спорт", М. 1998.

• Архитектура (339)
• Дворцы, замки и крепости (147)
• Классика (11)
• Модерн (17)
• Мосты (3)
• Театры и музеи (5)
• Храмы мира (89)
• Рассказы о живописи и картинах (93)
• Аудиокниги (25)
• Великие истории и письма о любви (47)
• ГУЛАГ И ГОЛГОФА (81)
• История и документы (18)
• Люди и судьбы (56)
• Палачи и стукачи (1)
• Деткам (16)
• Диссиденты (54)
• Еврейская тема (127)
• ЖЗЛ (785)
• Артисты и режиссеры (67)
• Музыканты и композиторы (44)
• Общественные деятели и герои (42)
• Писатели и поэты (261)
• Ученые и философы (34)
• Художники и скульпторы (188)
• Забытые имена (51)
• Здоровье (93)
• Интересно! (30)
• Искусство (2055)
• ХХ век (56)
• Американское искусство (54)
• Ювелирные изделия (6)
• Картина в деталях (2)
• АРТПРОСВЕТ (13)
• Братство прерафаэлитов (42)
• Вернисаж одной картины (193)
• Густав Климт (23)
• Импрессионизм (74)
• Картина дня (144)
• Классическая живопись (221)
• Модернизм (43)
• Музеи мира (25)
• Натюрморт (181)
• Пейзаж (165)
• Портрет (186)
• Русский авангард (59)
• Русское искусство (178)
• Скульптура (58)
• Современная живопись (413)
• Японское, китайское и корейское искусство (38)
• Истории и письма о любви (29)
• История вещей (6)
• История и экономика (38)
• Как прекрасен этот мир, посмотри (58)
• Кино (81)
• Кулинария (205)
• Легенды и мифы (17)
• Сказки (3)
• Литература (1250)
• Актуальная поэзия (102)
• Воспоминания, письма и эссе (6)
• 100 лет — 100 книг русской литературы XX-го века (3)
• Воспоминания (76)
• Календарь литературных преследований (29)
• Любимые стихотворения (42)
• Поэзия (419)
• Поэзия и живопись (153)
• Поэзия серебряного века (249)
• Проза (68)
• Шедевры мировой поэзии (42)
• Мудрость (279)
• Музыка (639)
• Балет (23)
• Инструментальная музыка (22)
• Музыкальные открытки (74)
• Опера (5)
• Современная музыка (399)
• Французский шансон (4)
• Мультипликация (4)
• Невыдуманные истории (8)
• Оформление дневника (103)
• Полезные советы (7)
• Природа (198)
• Драгоценные камни (1)
• Животные (5)
• Пейзажи (14)
• Птицы (10)
• Сады и парки (73)
• Цветы (35)
• Путешествия (718)
• Германия (14)
• Аргентина (2)
• Испания (1)
• Швейцария (1)
• Непал (1)
• Бразилия (3)
• Европа (346)
• Израиль (7)
• Индия (12)
• Италия (37)
• Китай (38)
• ОАЭ (3)
• Россия (19)
• США (31)
• Таиланд (10)
• Украина (13)
• Франция (57)
• Чили (2)
• Япония (49)
• Репрессированная литература (9)
• Современность (50)
• Страницы истории (27)
• Театр (23)
• Фантазия (16)
• Фотографии (460)
• Редкие фотографии (23)
• Фото дня (223)
• Фотопрогулка (80)
• Фототерапия (16)
• Юмор (82)

Проза: Сергей Довлатов. Три города

Три города прошли через мою жизнь.

Первый из них — Ленинград.

Без труда и усилий далась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его горизонтальную, помпезную стилистику. Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония.

Ленинград обладает мучительным комплексом духовного центра, несколько уязвленного в своих административных правах. Сочетание неполноценности и превосходства делает его весьма язвительным господином.

Такие города имеются в любой приличной стране. (В Италии — Милан. В Соединенных Штатах — Бостон.)

Ленинград называют столицей русской провинции. Я думаю, это наименее советский город России.

Татьяна Родионова. Триптих "Три города". Петербург

Следующим был Таллин. Многие считают его искусственным, кукольным, бутафорским. Я жил там и знаю, что все это настоящее. Значит, для Таллина естественно быть немного искусственным.

Жители Таллина — медлительны и неподвижны. Я думаю, это неподвижность противотанковой мины.

Таллин — город вертикальный, интровертный. Разглядываешь высокие башни, а думаешь о себе.

Это наименее советский город Прибалтики. Штрафная пересылка между Востоком и Западом.

Татьяна Родионова. Триптих "Три города". Таллин

Жизнь моя долгие годы катилась с Востока на Запад. И третьим городом этой жизни стал Нью-Йорк.

Нью-Йорк — хамелеон. Широкая улыбка на его физиономии легко сменяется презрительной гримасой. Нью-Йорк расслабляюще добродушен и смертельно опасен. Размашисто щедр и болезненно скуп.

Его архитектура напоминает кучу детских игрушек. Она ужасна настолько, что достигает своеобразной гармонии.

Его эстетика созвучна железнодорожной катастрофе. Она попирает законы эвклидовой геометрии. Издевается над земным притяжением. Освежает в памяти холсты третьестепенных кубистов.

Нью-Йорк реален. Он совершенно не вызывает музейного трепета. Он создан для жизни, труда и развлечений.

Татьяна Родионова. Триптих "Три города". Нью-Йорк

Памятники истории здесь отсутствуют. Настоящее, прошлое и будущее тянутся в одной упряжке.

Здесь нет ощущения старожила или чужестранца. Есть ощущение грандиозного корабля, набитого двадцатью миллионами пассажиров. И все равны по чину.

Этот город разнообразен настолько, что понимаешь — здесь есть место и для тебя.

Я думаю, Нью-Йорк — мой последний, решающий, окончательный город.

Без труда и усилий далась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его горизонтальную помпезную стилистику. Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония.

Говорят, литовские математики неофициально проделали опыт. Собрали около тысячи фактов загадочного поведения властей. Заложили данные в кибернетическую машину. Попросили её дать оценку случившемуся. Машина вывела заключение: намеренный алогизм. А затем, по слухам, добавила короткое всеобъемлющее ругательство.

Мне вспоминается такая сцена. Заболел мой сокамерник, обвинявшийся в краже цистерны бензина. Вызвали фельдшера, который спросил:
— Что у тебя болит?
— Живот и голова.
Фельдшер вынул таблетку, разломил её на две части и строго произнёс:
— Это — от головы. А это — от живота. Да смотри, не перепутай.

. полная бездарность — нерентабельна. Талант — настораживает. Гениальность — вызывает ужас. Наиболее ходкая валюта — умеренные литературные способности.

Всегда найдутся деятели, которые уверены, что Ян Флеминг пишет лучше Толстого.
Рано или поздно вас опубликуют. И вы должны быть к этому готовы. Потому что ваши иллюзии собственной тайной гениальности неизбежно рассеются. Боюсь, что многие из вас окажутся средними писателями. Пугаться этого не стоит. Только пошляки боятся середины. Чаще всего именно на этой территории происходит самое главное.

Есть свойство, по которому можно раз и навсегда отличить благородного человека. Благородный человек воспринимает любое несчастье как расплату за собственные грехи. Он винит лишь себя, какое бы горе его ни постигло.

Мы, российские беженцы, — правые все как один. Правее нас, как говорится, только стенка.

Вот и закончена книга, плохая, хорошая. Дерево не может быть плохим или хорошим. Расти, моя корявая сосенка! Да не бывать тебе корабельною мачтой! Словом, а не делом отвечаю я тем, кто замучил меня. Словом, а не делом!
Я даже хочу принести благодарность этим таинственным силам. Ведь мне оказана большая честь - пострадать за свою единственную любовь!

Много говорится о том, что журналистика для литератора — занятие пагубное. Я этого не ощутил. В этих случаях действуют различные участки головного мозга. Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк.

Я убедился в том, что редакционные принципы неизменны. Система везде одна и та же. Есть люди, которые умеют писать. И есть люди, призванные командовать. Пишущие мало зарабатывают. Чаще улыбаются. Больше пьют. Платят алименты. Начальство же состоит, в основном, из разросшихся корректоров, машинисток, деятелей профсоюзов.

Советская власть — обидчивая дама. Худо тому, кто её оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто её игнорирует.

Суетное чувство тревожит меня. Ага, подумают, возомнил себя непризнанным гением!
Да нет же! В этом-то и дело, что нет! Я выслушал сотни, тысячи откликов на мои рассказы. И никогда, ни в единой, самой убогой, самой фантастической петербургской компании меня не объявляли гением. Даже когда объявляли таковыми Горецкого и Харитоненко.
(Поясню. Горецкий - автор романа, представляющего собой девять листов засвеченной фотобумаги. Главное же действующее лицо наиболее зрелого романа Харитоненко - презерватив.)

Катя готовит уроки, фокстерьер Глафира, похожая на берёзовую чурочку, сидит у её ног и думает обо мне. А передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту белую заснеженную равнину — один.
Лист бумаги — счастье и проклятие! Лист бумаги — наказание моё.

Есть бумага, перо, десяток читателей. И десяток писателей. Жалкая кучка народа перед разведённым мостом.

Пятый год я разгуливаю вверх ногами. С того дня, как мы перелетели через океан. (Если верить, что земля действительно круглая.)