Стихотворение бродского про вирус

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно всё, особенно — возглас счастья.
Только в уборную — и сразу же возвращайся.

О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счётчиком. А если войдёт живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.

Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернёшься вечером
таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?

О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; ещё одна будет лишней.

Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.

Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

кот бегемот # написал комментарий 21 марта 2020, 01:54 Сладкое вино ..от горечи жизни. Мудро.

Захар Коровьев # ответил на комментарий Захар Коровьев 21 марта 2020, 02:25 Юмор тоже имеет место быть)

В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.
В деревне Он - в избытке. В чугуне
Он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
подмигивает мне, как очевидцу.
Он изгороди ставит. Выдает
девицу за лесничего. И в шутку
устраивает вечный недолет
объездчику, стреляющему в утку.
Возможность же все это наблюдать,
к осеннему прислушиваясь свисту,
единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту.

Воистину!
-

Захар Коровьев # ответил на комментарий pawel pegow 21 марта 2020, 02:49 Одно из любимых..)

Нынче ветрено и волны с перехлёстом.
Скоро осень, всё изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемены у подруги.

Дева тешит до известного предела –
дальше локтя не пойдёшь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!

Захар Коровьев # ответил на комментарий Захар Коровьев 21 марта 2020, 02:49 *

Посылаю тебе, Постум, эти книги
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных –
лишь согласное гуденье насекомых.

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он – деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним – легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях Империю прославил.
Столько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела
все равно, что дранку требовать у кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им.
Как там в Ливии, мой Постум, – или где там?
Неужели до сих пор ещё воюем?

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал ещё. Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Захар Коровьев # ответил на комментарий Захар Коровьев 21 марта 2020, 02:50 Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за чёрной изгородью пиний.
Чьё-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

кот бегемот # ответил на комментарий pawel pegow 21 марта 2020, 20:42 Тоже есть актуальное: неужели корону уже тогда задувало!?)
-
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он – деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Последние новости о свалившейся инфекции все воспринимают по-разному. Кто-то по традиции закупает гречку, чтобы не помереть с голоду во время карантина. Кто-то затаривается туалетной бумагой, поверив слуху о том, что ее производство скоро остановят. Кто-то вообще не обращает внимание на всю эту панику и ажиотаж. И продолжает жить как прежде. А кто-то наточил перо и рифмой выжигает заморскую заразу. Кто сказал, что надо бросить юмор в карантин? Сердце дома шуток просит больше, чем вакцин.

Александр ГУТИН

По планете нашей бедной

Черный, как китайский ниндзя,

От Аляски до Карпат ,

И никто пока на свете

Не способен с ним сразиться,

Даже Бэтмен с Россомахой

Очень сильно его сцут.

Но сегодня мне открылась

Что колдун один знакомый

Триста десять лет хранил.

И сейчас я расскажу вам,

Как нам справиться с заразой,

Как его нам можно очень

Даже просто победить.

Ты возьми рулон бумаги

Но не менее трёхслойной

Со смывающейся втулкой

С ароматом орхидей.

Замотай себя плотнее

И своих всех домочадцев,

Тёщу, тестя и собаку,

Кошку, хомяков, жену.

А потом насыпьте гречку

По периметру квартиры

Толстым , толстым, толстым слоем,

И сидите за дверями

Повторяя хором громко:

Пусть тебя назад китайцы

Заберут на рыбный рынок,

Там сожрут тебя кальмары

Им, кальмарам, все равно!

Нас хранит святая Греча,

Символ матушки- России ,

Оберег и амулет наш

И священная хоругвь.

Мы построим из бумаги

Самой лучшей туалетной

Храм в честь преподобной Гречи

И молиться будем там,

Чтоб полями колосилась

Греча летом и зимою,

И чтоб если и болели б

То банальным ОРВИ.

И тогда заплачет вирус,

Сбросит ржавую корону,

Превратившись в сраный насморк,

Будет злой короновирус

Бушевать в различных странах,

Но в великую Россию

Юлий ГУГОЛЕВ

Кто длинной вереницей

идет за синей птицей,

кто боевыми группами

за сахаром и крупами,

снова были тёрочки.

Все злые как собаки,

что снова нет бумаги.

Поцапались две стервы

из-за мясной консервы.

закончились все овощи.

захапали все шпроты.

А твари либеральные -

все воды минеральные.

А три пенсионерки

делили спинку нерки.

Прибили старика там

(лез к полуфабрикатам).

Мне не купить, наверное,

(пришел с работы поздно я)

или хотя бы постное.

Сижу теперь под следствием

за то, что я кассирше,

час угрожая лезвием,

читал вот эти вирши.

Андрей СЕВСКИЙ

Мама спит. Она устала.

Ну и я играть не стала.

Я ее не разбужу.

Вот - уселась и сижу.

И фигею от дурдома.

Папу выгнали из дома.

Потому что сел на стул,

Рот раззявил и чихнул.

Чтобы вдруг не заразиться,

Дед пошел и лёг в больницу.

По сугробам и ухабам

Кот Кокос ушёл по бабам.

Будет шляться допоздна.

Ну а я совсем одна.

Словно странник на чужбине.

Вот - сижу на карантине.

Я бы многое могла.

Взять игрушки со стола.

Встать на стул и громко спеть.

Сделать вид, что я в Ухане .

Приготовить борщ в стакане.

Встать на дедову кровать,

А потом в костюме феи

Постучать по батарее.

Но молчу. И к стенке жмусь.

Каб не выгнали, боюсь.

Сергей ГРИНБЕРГ

Кто доброй сказкой входит в дом?

Кто всем и каждому знаком?

Кто не художник, не поэт,

А покорил весь белый свет,

Он очень скоро будет тут -

Скажите, как его зовут?

Вадим РАСКИН

Плотно взял в кольцо.

Наколи мне, кольщик,

Игорь ПАВЛОВ

Стал режим наш очень хлесткий.

И не надо лить елей.

можно выхватить люлей.

Я припёрся, взял корзинку,

положил в неё кефир,

хлеб, огурчики, грудинку,

макарошки на гарнир,

ну и это. чё скрывать. -

сок вишневый и чекушку

(сок, чтоб водку запивать -

чтоб ни вируса, ни сглаза -

крибли- крабле , хрящ свиной -

чтоб заморская зараза

Ну и это. В общей массе

под сливающийся гул

подошел к четвертой кассе

и. нечаянно чихнул.

После этого такое.

там, на кассе, началось!

Поначалу били трое.

Дальше четверо, но врозь.

Кто-то выхватил корзинку.

Ладно, чек недорогой.

Я в толпе увидел финку.

Выбил левою ногой.

Ну и дальше в этом зале,

я скажу вам не по лжи,

меня били и пинали

даже дети и бомжи.

Получил на всю катушку.

Но среди всех этих смут

мне сугубо жаль чекушку.

Ну а ссадины пройдут.

ШУТКИ ИЗ СОЦИАЛЬНЫХ СЕТЕЙ

- Здравствуйте, я вернулся из Италии в Сызрань , нужно ли мне ложиться на карантин?

- Милый вы мой, вы вернулись из Италии в Сызрань! Карантин не поможет, вам нужно ложиться в психушку.

Хочу обратиться к производителю гречневой крупы. Два дня сидим на карантине. Так вот. Почему в одной пачке у вас 27899 крупинок, а во второй всего 27712? Вы там все что, совсем стыд потеряли?

- Вы слышали, Абрам и Сара умерли?

- Нет, обычный грипп.

- А, ну это не страшно.

- Вирус, вирус запишись на папирус. С папируса на флешку, с флешки на Олежку. С Олежки на Якова, с Якова на всякого. Произносить три раза в день и будете в безопасности.

- Извините, а вы точно врач-инфекционист?

На рынке ценных бумаг лидирует туалетная.

Понравился материал?

Подпишитесь на еженедельную рассылку, чтобы не пропустить интересные материалы:

Сетевое издание (сайт) зарегистрировано Роскомнадзором, свидетельство Эл № ФC77-50166 от 15 июня 2012. Главный редактор — Сунгоркин Владимир Николаевич. Шеф-редактор сайта — Носова Олеся Вячеславовна.

Сообщения и комментарии читателей сайта размещаются без предварительного редактирования. Редакция оставляет за собой право удалить их с сайта или отредактировать, если указанные сообщения и комментарии являются злоупотреблением свободой массовой информации или нарушением иных требований закона.

12 мая 1972 года поэта Иосифа Бродского вызвали в ОВИР и поставили перед выбором: эмиграция или тюрьма и психбольница. 4 июня Бродский вылетел в Вену и больше никогда не вернулся на родину. РИА Новости вспомнило некоторые "знаковые" произведения этого "русского поэта и американского гражданина".

По словам самого Иосифа Александровича, стихи он начал писать в 18 лет. Однако можно найти и произведения, датированные 1956-57 годами, то есть созданные поэтом в 16-17-летнем возрасте. Среди них - стихотворение "Памятник Пушкину", громко заявившее о рождении нового таланта.

Памятник Пушкину

…И Пушкин падает в голубоватый колючий снег
Э. Багрицкий.

…И тишина.
И более ни слова.
И эхо.
Да еще усталость.
…Свои стихи
доканчивая кровью,
они на землю глухо опускались.
Потом глядели медленно
и нежно.
Им было дико, холодно
и странно.
Над ними наклонялись безнадежно
седые доктора и секунданты.
Над ними звезды, вздрагивая,
пели,
над ними останавливались
ветры…

Пустой бульвар.
И пение метели.
Пустой бульвар.
И памятник поэту.
Пустой бульвар.
И пение метели.
И голова
опущена устало.

…В такую ночь
ворочаться в постели
приятней,
чем стоять
на пьедесталах.

Уже в своей ранней лирике Иосиф Бродский демонстрирует виртуозное владение звукописью - повторы, ассонансы, аллитерации, анафоры. Вскоре именно музыкальность стиха станет своего рода визитной карточкой поэта.

Пилигримы

"Мои мечты и чувства в сотый раз
Идут к тебе дорогой пилигримов"
В. Шекспир

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
. И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.

29 ноября 1963 года в газете "Вечерний Ленинград" появилась статья "Окололитературный трутень", призванная обличить "паразитический образ жизни" молодого поэта Бродского. Она и положила начало травле Иосифа Александровича, за которым последовал арест по обвинению в тунеядстве 13 февраля 1964 года, слушания в суде (законспектированные Фридой Вигдоровой тексты которых впоследствии вышли самиздатом и обрели огласку на Западе и в США) и ссылка в Коношский район Архангельской области, из которой, впрочем, был вызволен "мировой общественностью" (письма в защиту Бродского отправили Шостакович, Маршак, Чуковский, Паустовский, Твардовский, Герман и даже Сартр) уже через полтора года. С 1965 по 1972 год Бродский входил в состав профгруппы при Ленинградском отделении Союза писателей. Именно в это время появилось известное "письмо" - стихотворение, обращенное к поэту и литературоведу Льву Владимировичу Лосеву (настоящая фамилия - Лифшиц).

Я всегда твердил, что судьба - игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако - сильно.

Я считал, что лес - только часть полена.
Что зачем вся дева, раз есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке - ужас пола.
Что любовь, как акт, лишена глагола.
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.

В эмиграции Иосиф Александрович лично познакомился со своим кумиром Уистеном Оденом и, помимо творчества, посвятил себя переводам и преподавательской деятельности. Его ориентирами в поэзии по-прежнему оставались Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Кавафис, Фрост и Рильке. Но восприимчивый к чужому слогу Бродский все же стремился создавать нечто оригинальное, ставя в своей творческой лаборатории все более смелые эксперименты с размерами и образами.

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
не все уносимо ветром, не все метла,
широко забирая по двору, подберет.
Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени
под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст.
И слежимся в обнимку с грязью, считая дни,
в перегной, в осадок, в культурный пласт.
Замаравши совок, археолог разинет пасть
отрыгнуть; но его открытие прогремит
на весь мир, как зарытая в землю страсть,
как обратная версия пирамид.
"Падаль!" выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,
потому что падаль - свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.

1987 год принес Иосифу Бродскому высшее признание - он был удостоен Нобелевской премии в области литературы с формулировкой "за всеобъемлющее творчество, насыщенное чистотой мысли и яркостью поэзии". Таким образом Иосиф Александрович стал пятым русским лауреатом за историю премии и встал в один ряд с Иваном Буниным, Борисом Пастернаком, Михаилом Шолоховым и Александром Солженицыным. Часть денежного вознаграждения Бродский потратил на создание в Нью-Йорке ресторана "Русский самовар" - в долю вошел и легендарный танцовщик и близкий друг поэта Михаил Барышников.

Михаилу Барышникову (поздний вариант)

Раньше мы поливали газон из лейки.
В комара попадали из трехлинейки.
Жука сажали, как турка, на кол.
И жук не жужжал, комар не плакал.

Теперь поливают нас, и все реже – ливень.
Кто хочет сует нам в ребро свой бивень.
Что до жука и его жужжанья,
всюду сходят с ума машины для подражанья.

Видно, время бежит; но не как часы, а прямо.
И впереди, говорят, не гора, а яма.
И рассказывают, кто приезжал оттуда,
что погода там лучше, когда нам худо.

Помнишь скромный музей, где не раз видали
одного реалиста шедевр "Не дали"?
Был ли это музей? Отчего не назвать музеем
то, на что мы теперь глазеем?

Уехать, что ли, в Испанию, где испанцы
увлекаются боксом и любят танцы;
когда они ставят ногу – как розу в вазу,
и когда убивают быка – то сразу.

Разве что облачность может смутить пилота;
как будто там кто‑то стирает что‑то
не уступающее по силе
света тому, что в душе носили.

Там же, в "Русском самоваре" зимой 1996 года состоялись поминки по Иосифу Бродскому - поэт умер от инфаркта в ночь на 28 января.

В 1990-х годах книги Бродского начали печатать в России, в 1995-м ему присвоили звание "Почетного гражданина Санкт-Петербурга", затем последовали предложения вернуться - но поэт ими не воспользовался. Причиной была не обида или, тем более, равнодушие (поздние произведения красноречиво говорят о тоске автора по родине), а врожденная скромность - Иосиф Александрович не хотел той публичности и огласки, которая сопровождала бы его приезд. "Лучшая часть меня уже там - мои стихи", - справедливо отмечал он.

Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне.
Зеркальце там не слыхало ни о какой царевне.
Речка тоже рябит; а земля в морщинах --
и думать забыла, поди, о своих мужчинах.

Там - одни пацаны. А от кого рожают,
знают лишь те, которые их сажают,
либо - никто, либо - в углу иконы.
И весною пахать выходят одни законы.

Езжай в деревню, подруга. В поле, тем паче в роще
в землю смотреть и одеваться проще.
Там у тебя одной на сто верст помада,
но вынимать ее все равно не надо.

Знаешь, лучше стареть там, где верста маячит,
где красота ничего не значит
или значит не молодость, титьку, семя,
потому что природа вообще все время.

Это, как знать, даст побороть унылость.
И леса там тоже шумят, что уже случилось
все, и притом - не раз. И сумма
случившегося есть источник шума.

Лучше стареть в деревне. Даже живя отдельной
жизнью, там различишь нательный
крестик в драной березке, в стебле пастушьей сумки,
в том, что порхает всего лишь сутки.

И я приеду к тебе. В этом "и я приеду"
усмотри не свою, но этих вещей победу,
ибо земле, как той простыне, понятен
язык не столько любви, сколько выбоин, впадин, вмятин.

Или пусть не приеду. Любая из этих рытвин,
либо воды в колодезе привкус бритвин,
прутья обочины, хаос кочек -
все-таки я: то, чего не хочешь.

Езжай в деревню, подруга. Знаешь, дурнея, лица
лишь подтверждают, что можно слиться
разными способами; их - бездны,
и нам, дорогая, не все известны.

Знаешь, пейзаж - то, чего не знаешь.
Помни об этом, когда там судьбе пеняешь.
Когда-нибудь, в серую краску уставясь взглядом,
ты узнаешь себя. И серую краску рядом.

Материал подготовлен на основе информации открытых источников

— Как вы познакомились с Бродским?

— У нас очень давние отношения — мы познакомились в 1960 году. Виделись нечасто, но постоянно. Перед самым его отъездом не виделись. Я тогда жил в основном в Питере. Бродский уникальный в этом смысле человек, у него было 500 друзей, и я в том числе. До того, как он познакомился с Рейном, Найманом и Бобышевым, одним его из ближайших друзей был Гарик Гинзбург-Восков. Есть его абсолютно пресные воспоминания о раннем Бродском. Сам по себе он интересный человек.

— Какое впечатление тогда на вас произвела его поэзия?

— Бродский нас совершенно задурил своими стихами. Я его познакомил с Рейном. Мы тогда любили раннего Пастернака, образцом для нас был ранний Тихонов, несколько стихотворений Луговского 1920-х — 1930-х годов, многие любили Багрицкого, но я его терпеть не мог. Заболоцкого любили, но не на Благодатном. Слуцкий повлиял на Бродского тоже.

— Почему Бродский называл вас Юхим?

— Поясните, что Бродский имел в виду?

— Я один из первых его понимающих слушателей. Помните, Рейн описывает это.

— Он пишет, что вы их познакомили с Бродским в 1959 году.

— Только в 1960 году. Рейн врет, как дышит.

— Раза три. Последний раз — за шесть дней до моего ареста, когда Иосиф праздновал день рождения, и там было человек тридцать. Меня арестовали 29 мая.

— Расскажите про свою судимость.

— Ваше дело ведь было сфабрикованное?

— Если бы не политика. Вообще, да, сфабрикованное. [Константину] Азадовскому подкинули, потому что он был знаком со мной. Таких курильщиков, как я, полгорода. Их всех сажать, что ли? У меня не был доказан факт сбыта, я только покурить давал кому-то. Но судья решил, что в данном случае это можно приравнять к факту сбыта.

— У вас нашли запрещенную литературу?

Встречи с Бродским в Риме

— Сколько вы времени находились в столице Италии?

— Я приехал в сентябре 1974-го, а улетел в Лондон 16 января 1976 года. Я снимал комнату, подрабатывал в ХИАСе, получал пособие — в общем, кайфовал. Я жил на Пьяцца Фьюме, в одном квартале от Порто Пиа.

В 1975 году Анна Донни, которая живет в Риме, повезла меня к своим родственникам на Новый год под Венецию, потом я вернулся третьего числа где-то, и тут звонок — Бродский. Оказывается, он тоже был в Венеции и сейчас в Риме. Мы встретились, стоял пасмурный день. В первый же день нашей встречи мы пошли гулять на Форум, там он сделал несколько неудачных моих снимков. Вообще, в 1975 году мы несколько раз встречались в Италии, он всегда туда ехал, как только у него появлялись деньги.

Славинский на Римском Форуме. Январь 1975. Фото И. Бродского Предоставлено Юрием Левингом

Я в Москву отправил подруге открытку 5 января 1975 года, поэтому помню точно дату, когда мы увиделись с Бродским. Прочту вам отрывок:

Потом пили какао в знаменитом Café Greco. Там бывали все знаменитости, ну, и мы решили побывать. Сидели под портретом Гоголя. Потом поднялись по Испанской лестнице и пошли к Villa Medici, и я заметил, что у Иосифа одышка.

У меня одышки нет, но все хуево с бронхами. Впрочем, я думаю, что все будет в порядке. Почему не пишешь? Что-нибудь не в порядке? Этот колдуэлловский идиотизм [Эрскин Колдуэлл — американский прозаик, популярный в СССР в 1940-60-е гг. — прим. Ю.Л. ] на меня нагнал Иосиф своими рассказами об Америке. Говорит, там все в порядке. А их президент знаешь, почему лысый? Много играл в бейсбол без шлема, перепадало ему мячиком. Прощай, старушка. Пиши почаще. Твой Е.С.«

— А вы фотографировали его?

— Нет, я снимать не умею, я технический идиот. А Бродский — сын фотографа.

— Он вам отдал рукопись?

— Нет, это была машинописная подборка, которую я подарил Катилюсу. Я Рим знал не хуже Иосифа. Знаете, в Италии есть столовые самообслуживания? Мы там обедали, потом где-то с Анной, у Сильваны де Видович. Сильвана (Сизи) не принадлежала к ближайшему кругу людей Бродского, из него я знаю только Джованни Буттафаву. С Сильваной я был знаком еще с 1967 года, и когда я оказался в Риме, она сама вышла на меня. А кто был в круге ближайших его друзей, я не знаю. Он умел дружить со всеми по отдельности и с каждым, как с самым близким другом.

— А вы писали стихи?

— Нет, у меня нет воображения. Он меня ценил как знатока поэзии. Рейн говорит, что он учитель Бродского. И это абсолютная правда. Рейн и меня научил воспринимать стихи. Мы с ним познакомились в 1958 году.

— Вернемся в 1975 год и к вашим встречам с Бродским в Риме. Как Иосиф начинал читать стихи?

— Это происходило мгновенно, его не надо было долго просить.

— Реагировали ли на это прохожие?

— В Риме за 3000 лет столько всего было, что, скорее, нет. Когда я жил в Италии, вышел роман итальянского писателя о том, как вдруг в Риме оказывается марсианин и становится фигурой дня в городе, а через месяц он уже всем надоедает. Мы говорили обо всем, виделись в этом году еще раз пять.

Славинский. Рим. 1975 Предоставлено Юрием Левингом

— Вы упоминаете о своем и ваших приятелей увлечении модернистским джазом и западным ширпотребом.

— Бродский тогда тоже подсел на джаз?

— Музыка влияла на поэзию Бродского?

— Конечно. Я помню, что в 1960-е, когда мы виделись до его посадки, он торчал на джазе и русской поэзии. Смешно сказать, что Бродский в 1959—1960-х подражал Янису Рицосу, Георгию Сиферису, Пабло Неруде. Эти дурацкие образы гладиаторов, черепа и еврейского кладбища.

Празднование нового года с Бродским в Риме

Так случилось, что в конце декабря 1975 года у Сильваны пустовала квартира, и она отдала мне ключ, чтобы мы смогли отпраздновать там Новый год. На этой вечеринке, кроме Нэнси, была еще Клавдия Яковлевна Славинская, которая приготовила нам котлеты, Нина и Никита Ставиские. Они долгое время жили в Лондоне — Нина работала на ВВС, потом они попали в США, работали в школе языков, потом перебрались в Лондон. Никита умер в 2007 году, а Нина уехала в Израиль.

— Они знали Иосифа и раньше?

Вот еще одна цитата из письма Людмилы Штерн:

Это циркулярное письмо, я его разослал нескольким людям. Это конец 1979 года. Письмо Мейлаху про Новый год — это ноябрь или декабрь 1979 года. Мейлаху я писал в СССР. Это было после моего единственного визита в США, где я видел его сестру Мирру и зятя Генриха Орлова. В течение 1975 года я от него получил три письма.

Рим для Бродского был просто кайфом, особенно после питерской погоды. Когда я попал в Рим, то поверил в переселение душ и понял, кем я был в прошлой жизни — я был ягненком, пасся на холмах в XVIII веке, меня зарезали и подали на обед какому-то кардиналу. Поскольку я провел невинную жизнь, то возродился в следующий раз уже в более высокой инкарнации — в человеческой. Я понял, что я здесь был. Но, будучи человеком, я столько нагрешил, что, наверное, в следующей жизни я буду тараканом.

Славинский на Римском Форуме. Январь 1975. Фото И. Бродского Предоставлено Юрием Левингом

— Вы такое не говорили Иосифу? Вы об этом в итальянских забегаловках обсуждали?

— Этого я не помню. Кстати, я помню, что мы заказывали из итальянской кухни — это была фасоль. Мы оба ее любили. Бродский не говорил по-итальянски и не хотел быть похожим на итальянца.

— Не чурался ли бывших соотечественников при встречах с ними в Италии?

— Посещали ли вы вместе музеи в Риме?

— Нет, но мы ходили на вершину Авентина, где есть закрытый сад, в воротах которого зияет дыра, поглядев в которую, человек видит аллею деревьев, в конце которой, как на картинке, виднеется купол Святого Петра. Сан Пьетро — это известная достопримечательность.

— Иосиф был фланером?

— Да, как и я, с нотами поведения типичного туриста. Мы кайфовали.

— Комментировал увиденные красоты?

— Мы торчали от всего.

— Как вы относитесь к его Римским стихам?

Если вдруг забредаешь в каменную траву,
выглядящую в мраморе лучше, чем наяву,
иль замечаешь фавна, предавшегося возне
с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне,
можешь выпустить посох из натруженных рук:
ты в Империи, друг.

— Знакомил ли Бродский вас с его римскими друзьями?

— С Сильваной я был знаком и без него, а вот с Буттафавой я познакомился с его подачи.

— Известно ли вам о том, что он делал в свободное время?

— Кого он трахал? Понятия не имею.

Мы подбираемся к концу 1975 года, когда он появился в Риме опять. Иосиф привел меня к двум своим бывшим студентам-американцам Арнольду и Джоан. Мы пришли к ним на квартиру, целый вечер сидели, галдели. Им было просто приятно, что появился еще один человек, который прилично говорил по-английски. Квартира была в районе Виа Кондотте.

— Вы упомянули, что вместе с Иосифом видели Папу Римского.

Однажды в Риме, в начале 1980-х, мы виделись по крайней мере два раза: первый — когда он мне шрам показывал, а второй — в июне 1981-го, когда его пригласила Американская академия читать стихи. Я был на этом мероприятии. Я приехал тогда в Рим к Славику и Лоре Паперно. Я случайно узнал, что Иосиф выступает в Американской академии, и мы рванули туда. Он тогда любовно на нас посмотрел, мы потрепались и разбежались. Были встречи и после Рима.

— Был ли Бродский щедрым?

— Он был щедрым со всеми. Мне Найман рассказывал, как они встретились в Венеции, и он его повел в самый шикарный бар в мире. И тут какие-то итальянские знакомые появились, которых он тоже стал угощать шампанским. Безумные какие-то поступки.

— Он как-то менялся за эти годы?

Как-то мы навещали в Риме поэтессу по имени Эва Брудне, которая жила у Люси Торн. Она нас угостила обедом, и Иосифу пришлось послушать ее стишки в виде платы за обед. Она была счастлива. Она была в Риме в 1975 году проездом, сейчас она живет в Австралии.

— В Йельском архиве отложилась сделанная вами в Риме фотография Бродского рядом с благородно одетой пожилой дамой. Они стоят у статуи волчицы, кормящей Рема и Ромула. С вашей помощью мне удалось идентифицировать женщину — Раису Берг.

Как-то мы с Раисой Львовной Берг и Иосифом пошли пить пиво к фонтану Треви в знаменитое кафе. Там было зеркало за баром во всю стену, и я увидел в него, как Бродский смотрит на нас с Раисой Львовной с нежностью. Странно, что у нас с Бродским нет ни одного совместного снимка [в Италии].

Е. Славинский и Р. Л. Берг на площади Кампидолио у памятника Марку Аврелию. Январь 1975. Фото И. Бродского Предоставлено Юрием Левингом

Раиса Львовна потом работала в Мэдисоне, позже перебралась в какой-то биологический институт в Париже. Она знаменитый генетик. У нее в Советском Союзе был всегда открытый для нас дом, хотя она ютилась в двух комнатах коммунальной квартиры. Жила она с двумя дочками — Лизой и Машей. Раиса Львовна — дочка академика Берга. Во Франции живут дочь и бывший ученик и сотрудник Раисы Львовны.

— Осенью 1962 года Бродский жил на даче академика Берга в Комарово вместе с художником Яшей Виньковецким.

В Рим я возвращался каждый год до 1984 года. Язык я выучил после первых трех недель пребывания там в 1975 году и реально помогал всем друзьям и знакомым в качестве переводчика. Последний раз в Италии я был в 1984 году. Я хотел остаться в Италии на самом деле, но там всегда было трудно легализоваться.

Бродский в Лондоне

— Бродский часто навещал Англию. Ваши встречи продолжились и там — после того, как вы покинули Рим?

— Впервые в Лондоне мы увиделись в 1977-м, кажется. Он мне позвонил на работу и привел в Буш-хаус (это тот дом, где было радио ВВС). Мы виделись в Лондоне в 1977, 1978, 1989, 1991 годах.

— Целая глава в вашей жизни связана со службой вещания в ВВС.

— В Лондоне у него были свои коронные маршруты?

— Где в Лондоне жили вы сами и у кого обычно останавливался Бродский?

— В начале 1980-х мы с ним виделись раза три. Я, уже работая на ВВС, приезжал в Рим несколько раз.

В Лондоне я снимал чердак у Натальи Семеновны Франк [дочери профессора, философа С. Л. Франка. — Прим. Ю.Л .]. Этот дом она купила в начале 1950-х и забрала отца и мать к себе из Парижа. Бродский был у них в гостях как-то. Ему там было невыразимо скучно, и Наталья Семеновна мне о нем говорила как о страшном хаме, потому что он пробыл в гостях недолго и ушел без извинений. Это его характерная черта.

— Вы приглашали его на передачи на ВВС?

— Я взял у него однажды коротенькое интервью. Игорь Померанцев сделал с ним основательное интервью. Я записывал его чтение стихов. Леша Хвостенко его отдельно записал на хорошую аппаратуру, и все это есть в сети.

— Он был бесстрашный?

— Абсолютно. Дикий человек. Он был рабочим в морге и имел дело с трупами в молодости. Я бы не сказал, что он отчаянно храбрый, но тут он проявил смекалку. В 1991 году мы с Бродским посидели, выпили виски. Он дал мне этот экземпляр предисловия с поправками, который я потом выслал. Мы сидели полчаса всего.

Когда Бродского посадили, Дима проявил себя самым лучшим образом. Он написал письмо в Союз писателей, где доказал, что те стихи, которые приписываются Бродскому, не его стихи на самом деле.

Что мне не понравилось, так это то, что, когда Бродский сел, все ему сочувствовали, навещали, я ему послал книги, но Диме объявили неофициальный бойкот. Все бойкотировали, кроме Наймана и меня. Мы с Бобышевым жили недалеко друг от друга, он тогда наконец получил собственную комнату на Петроградской.

— То есть Бродский нормально отнесся к тому, что вы продолжили общение?

— Вам нравится то, что сейчас пишет Бобышев?

— Стихи оставляют равнодушным, а с его прозой у меня сложные отношения, потому что он там привирает много. Он приписывает людям высказывания и приводит прямую речь, которую он физически не мог запомнить. Найман, когда писал свои воспоминания об Ахматовой, писал очень осторожно, избегая прямой речи, в которой он не уверен. У меня с Бобышевым по этому поводу были трения.

На этой конференции Бродского не было. Это было заметно — так же, как и отсутствие Синявского.

— А что в кулуарах говорили о Бродском?

— Кто-то его любил, а кто-то нет. История вражды Бродского и Бобышева хорошо документирована. Меня она никогда не интересовала, и никого бы не интересовала, если бы Бобышев ее не раздувал.

Ахматова к этому треугольнику века относилась скептически.

Дима подвел Бродского. Чушь все это! А как себя вел Бродский? Резал театрально вены и ходил по всем домам жаловаться на судьбу в засаленных бинтах.

Замечательные стихи. Маша показала это мне, и я снял фотокопию. И это хорошо, потому что Найман открытку не получил. Эти стихи я позже перепечатал и послал в письме Найману.

— Он любил Нью-Йорк?

— Да, он кое-что понимал в Америке. По давности знакомства мы были друзьями, по регулярности — знакомыми. Мы виделись редко, но всякий раз интенсивно. Лифшиц (Лев Лосев), наверное, был его другом.

— Но в Америку в итоге вы жить так и не переехали?

Славинский у себя дома в Лондоне. 2018 Фото Ю. Левинга

— Кто такая Нэнси Шилли?

— Между прочим, живя в одном европейском городе с Валентиной Полухиной, вы почему-то так и не дали ей интервью.

— Похожий эффект описывала Татьяна Яковлева, жена Алекса Либермана, когда утверждала, что встречала в жизни двух гениев — Маяковского и Бродского.

— Ну Маяковский разве гений? Он, пожалуй, в третьем ряду.

— Бродский — в первом ряду.

Послесловие Юрия Левинга

Читайте также: