Почему молодые люди пируют во время чумы

Владислав Лебедько, Марина Фанкухина

Пир во время чумы и экзистенциальный кризис

Итак, приступим к рассмотрению сюжета данного произведения. В городе эпидемия. Болезнь косит всех подряд. То тут, то там проезжает телега с мертвецами. В центре города на площади пируют мужчины и женщины. Кто эти люди. Немногие выжившие, пьют вино, читают фривольные стихи, танцуют грязные танцы, наполненные багровым экстазом.

Итак, что мы видим. Первый бокал поднят за Джаксона. Он умер от чумы на днях.

Скорее всего Джаксон является олицетворением обычного человека, стремящегося к хорошей жизни, боящегося смерти, боли… за ним можно увидеть обыденное сознание среднестатистического обывателя. Если посмотреть на чуму как на некую сущность, у которой есть цель и причина действий, то она должна находиться в существенном недоумении взирая на эту компанию. Вальсингам и пирующие уж очень отличны от прочих людей в этом напуганном и скорбящем городе. Необходимо признать наличие тонкого различения у чумы, которая видит не просто людей примкнувших к пиру, но и отличает людей, смело взглянувших в глаза бездне, проявивших свой дух. Итак, Джаксон олицетворяет обыденное сознание… По правде и по совести нечего сказать про обыденное сознание, и поэтому первый тост Вальсингама поминает его молчанием.

Какое же символическое значение скрывается за этими событиями. Чума – как теневой аспект великой матери, смерть с её неизбежностью и безучастностью врывается в сознание человека. Привычная рутина уже не спасает от столкновения с неотвратимым, всё то, что казалось важным доселе, теряет всякий смысл, оставляя лишь внутренний вакуум, ужас, сея безумие.

Возглавляет застолье почтенный председатель Вальсингам, с ним спутницы его: Мэри и Луиза. Вальсингам предлагает Мэри исполнить печальную песню, дабы потом предаться ещё большему веселью, и она это делает. Что делает Мэри? Она поёт песню о любви и смерти. Удивительно видеть поэму в поэме, песня изложена в ином поэтическом размере. В данном случае, это может говорить о том, что Мэри находится в трезвом рассудке и не поглощена отчаянием или буйством. С психоаналитической точки зрения это можно интерпретировать как проявление Эго, противостоящего экспансии коллективного бессознательного, что в свою очередь характеризуется как невроз .

А вот на примере Луизы мы видим иное: её буйный вакхический танец завершается видением телеги с трупами и обмороком в результате, что является инфляцией психического, т.е. психозом. Здесь мы можем наблюдать иллюстрацию к теории Юнга о трансформации анимы. Стоит отметить, что у Вальсингама умерла мать, что символизирует освобождение от материнского комплекса, действительно, устроить такой пир способна личность свободная от предрассудков. Свободная от материнского комплекса анима имеет следующие ступени развития: Ева (инстинктивная, импульсивная), Елена (эмоциональная), Мария (добродетельная), София (Мудрая). Таким образом в архетипическом смысле Луиза проявляется как Ева или Елена, а Мэри как Мария или София. Взрослое эго (Вальсингам) выбирает Мэри (Марию):

«Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,

По языку судя, мужское сердце.

Но так-то – нежного слабей жестокий,

Оказывается, что возникновение экзистенциального кризиса, в данном случае, явилось катализатором в процессе трансформации анимы и преодоления материнского комплекса.

« Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъярённом океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Всё, всё, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Что же происходит с человеком в этот момент? Эго принимает экзистенциальный вызов, и гимн чуме предстаёт как гимн величию духа человеческого. В этом месте воплощённый дух человеческий осознаёт, что всё, что он порождает, обречено на погибель. Эго и коллективное бессознательное перестают бороться, становясь единым целым, что и является результатом пути индивидуации, встречей с самостью.

Итак экзистенциальный кризис преодолён и что же произошло? Какие изменения во внутренней жизни человека спровоцировали столь глубокие трансформации? Чтобы ответить на эти вопросы стоит вернуться к началу нашего путешествия и попробовать увидеть, что же стоит за экзистенциальным кризисом как таковым. В поэме Пушкина, возникновение кризиса олицетворяется охватившей город чумой, т.е. смертью, предстающей теневым аспектом Великой матери в архетипическом смысле и Танатосом в психоаналитическом. Также стоит упомянуть образ Чумы, подаренный нам Вальсингамом в его гимне:

«Когда могучая Зима,

Как бодрый вождь ведёт сама

На нас косматые дружины

Что стоит за этим образом? В этих строках явно прослеживается присутствие Мары, славянской богини, уносящей жизни и несущей болезни, также её часто ассоциируют со сказочным образом Снежной королевы. О чём говорит нам присутствие этих архетипов? Для человека они часто являются сигналом анестезии, замороженности глубоких чувств, потери контакта с жизненной энергией. Тут же мы можем говорить и о присутствии блокировки энергии в пупочном объёме и соответственно недогруженности в грудном (имеется в виду объёмно-пространственная модель человека). Выходит, что преодоление отцовского и материнского комплекса (пусть даже в каком-то ограниченном контексте), способствовало снятию блокировки в пупочном объёме: произошло принятие ответственности, освобождение собственной воли, проявлению самостоятельности в принятии решений и.т.д.

Давайте обратимся к последним строкам гимна Чуме:

И девы - розы пьем дыханье,

Быть может… полное Чумы!

Что это значит? В первом приближении речь идет о любовной связи, что уже намекает нам на явление Эроса. В алхимии роза символизирует мудрость. Конечная стадия трансформации Анимы – София, так же означает мудрость. Кроме того роза это возрождение духовного после смерти тленного, что весьма уместно в поэме о чуме. В греко-римской традиции роза - торжествующая любовь, радость, красота, желание; эмблема Афродиты (Венеры). Анима является, по сути, Психеей мужчины, и ее союз с Эросом более чем желателен.

Принятие того, что любое творение обречено на погибель, означает принятие Танатоса, и парадоксальным образом его родного брата – Эроса.

Получайте на почту один раз в сутки одну самую читаемую статью. Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте.

Танец как психотерапия

В раннее средневековье танцы были неразрывно связаны с темой смерти, и эту тему человек использовал в творчестве еще с древних времен. Особенно возрос страх перед смертью во времена распространения в Европе чумы. Именно тогда в живописи и литературе появился образ старухи с косой. Смерть, как и нечистая сила, вызывала у людей ужас, а слабо развитая медицина, войны и антисанитария в условиях эпидемии его только усиливали. Многие жители европейских стран в те годы прибывали в постоянной депрессии и тревоге, и танцы были своего рода разрядкой, хотя бы на время избавляющей от угнетенного состояния.

Соперничество под контролем церкви

Однако тяга человека к пляскам оказалась настолько велика, что в итоге католическая церковь вынуждена была смириться с ней, впрочем, на своих условиях – взяв танцевальную сферу под свой контроль: танец должен быть пристойным и отвечать определенным канонам.

Постепенно танцы перестали носить импровизационный характер и напоминать ритуальные обряды. Этот вид искусства начал стремительно развиваться, стали появляться новые танцы. Короли и вельможи постоянно соперничали, стараясь обойти друг друга в искусстве проведения балов, праздничных шествий, маскарадов.

Как танцевали в средние века

Если народные танцы продолжали быть более свободными в плане движений и представляли собой чаще всего хороводы, то придворные, напротив, стали принимать определенные, строгие очертания.

Согласно сохранившимся письменным документам, придворные танцы в основном состояли из определенным образом чередующихся шагов, реверансов и маленьких прыжков. В линейном танце участники выстраивались в один или несколько рядов и выполняли различные па в строгой последовательности. К таким танцам относились, например, джига, моррис и бассе.

Помимо хороводных или линейных танцев, в средние века был популярен контрданс, сочетавший в себе оба этих вида. Такие танцы состояли из хлопков и шагов вперед-назад. К контрдансам относятся яичный танец, павана, кадриль.

Наиболее модные танцы тех лет

Кэрол (другие называния – кароль, карола) был очень модным в XII-XIII веках в Англии, Франции, Италии. Он имел народные корни и представлял собой круговой либо цепочный хоровод. Взявшись за руки, танцующие вышагивали попеременно то в быстром, то в медленном темпе. При этом участники процесса пели: запевал впереди идущий, а припев исполняли все вместе. Ну чем не современный новогодний хоровод!

На смену кэролу в XIII веке пришел эстампи. Во время его исполнения танцоры выстраивались попеременно то в две линии, то в круг, но уже не пели - теперь танец сопровождался игрой музыкантов.

Очень распространен был и яичный танец, связанный с темой Пасхи. Танцоры плясали между лежавшими в центре яйцами, пытаясь не раздавить их. Танец имел много вариаций. Исполняли его обычно во время народных праздников.

Особой популярностью в средние века пользовался старинный английский танец моррис, практиковавшийся еще со времен английского короля Эдуарда III и изначально зародившийся в деревнях. Он был посвящен подвигам храбрых героев и исполняли его, как правило, мужчины одной общей группой из нескольких человек. На ноги, как правило, прицепляли колокольчики. Аккомпанементом служила игра на барабанах, трубах, флейте или скрипке. В качестве дополнительного атрибута танцоры могли использовать мечи или палки, изображая битву.

Кстати, в Англии этот танец до сих пор исполняют на фольклорных праздниках – в стране есть даже специальный День танца моррис.

Как одевались танцоры

Представители богатых сословий для танцев использовали яркие наряды из дорогих тканей. Причем, неизменное обилие кружев было характерно как для женских, так и для мужских костюмов. Дамы под платьями носили корсеты и плиссированные юбки. Мужчины облачались в разноцветные яркие туники, на которых красовались родовые гербы, а на поясе у танцора, как правило, висел меч.

Что касается простых крестьян, то у них не было специального наряда для плясок – танцевали в повседневном. Но если кто-то имел более праздничную одежду, облачался в нее. Крестьянки были одеты в простые цветные платья, а мужчины – в деревенские рубахи.

Поскольку классы бедняков и представителей знати никогда не проводили совместные праздничные мероприятия, танцы богатых особ сильно отличались от народных плясок.

Пропасть между этими двумя социальными слоями была настолько велика, что искусство придворного танца в плане разнообразия и техники исполнения в средние века шагнуло далеко вперед. И такое стремительное развитие танца дало толчок к последующему зарождению более современных стилей.

И в продолжение темы средневековья любопытная информация о том, какой косметикой пользовались женщины прошлого.

Текст: Анна Белова

Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:

Меню статьи:

Болдинский период в жизни русского поэта

Итак, как мы уже говорили, критики и литературоведы считают Болдинскую осень самым плодовитым периодом творчества поэта. 1830 год. Холера, подступившая к порогам Российской империи, совпала со временем подготовки к свадьбе. Пушкин давно намеревался жениться на красавице Наталье Гончаровой. В мае этого года поэт официально объявил о состоявшейся помолвке. Однако день венчания постоянно откладывался. Семья Гончаровых потерпела разорение, поэтому мать невесты переносила свадьбу, не желая выдавать девушку без приданого. Наконец, день свадьбы обозначили, но снова отсрочили – на этот раз из-за смерти дяди Александра Сергеевича и траура по этому поводу. Пушкин выезжает в направлении Болдино… где по дороге поэта и застал карантин по случаю эпидемии холеры.

Пушкин, в вопросе классификации персонажей, пожалуй, выступает консерватором: в трагедии присутствуют лица первого плана и второстепенные фигуры. Среди действующих лиц первого плана – Председатель, которому автор противопоставил личность священника.

Это главный герой трагедии, Председатель. Вальсингам изображенным смелым человеком, который храбро смотрит опасности в лицо. Несмотря на то, что Председатель совсем не относит себя к лирикам, ночью Вальсингам придумывает гимн, посвященный эпидемии чумы:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю…

Вальсингам считает, что смертельная опасность – это повод научиться новому способу получать удовольствие от жизни. Председатель пережил тяжелую потерю: Черная смерть унесла мать героя, а также супругу. Но даже это не поколебало настроя Вальсингама:

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог.

Таким образом, Вальсингам воплощает силу духа и настоящую отвагу.

Священник – это образ, который автор противопоставляет отважному Председателю. Святой отец воплощает благочестие и истинную веру, силу веры. Приходя на кладбище, священник старается поддержать людей, которые перенесли ужасную утрату – потеряли в эпидемии близких и любимых, родственников, детей, друзей. Живые люди мечтают встретить мертвых после смерти. Священник считает, что Черная смерть предполагает только один способ противостояния – молитву. Это смирение, когда человек склоняет голову перед смертью, признавая силу Бога. Пир, который устроил Председатель, возмущает священника, ведь это похоже на грех и попирание веры в Господа. В сердцах, святой отец напоминает Вальсингаму об умерших членах его семьи. Боль, которую священник этими словами причинил Председателю, не дает чистой душе святого отца покоя: в результате, герой приносит извинения.

Герои второго плана включают молодого человека, Мэри, а также девушку по имени Луиза.

Юноша, полный жизненных сил и энергии, также нашел место на страницах пушкинской трагедии. Это символ молодости, страсти к жизни, которая плохо сочетается со смертью.

Девушка, которую Пушкин выводит в рядах второстепенных героев, пленяет задумчивостью и меланхолией – спутниками времени упадка. Что такое чума, как не декаданс? Когда-то жизнь Мэри радовала счастьем и весельем, теплом родного дома, но теперь все это превратилось в прошлое, в воспоминания. Девушка предается тоске и ностальгии.

Основной темой пьесы выступает самое древнее и, наверное, вечное чувство – страх смерти. В городе, наполненном смертью, привычный уклад жизни кардинально меняется. Все иллюзорное и лицемерное отступает перед единственным желанием человека – просто выжить. Да и сами люди, перед лицом смерти, словно оголяют свою истинную натуру. Кто-то ищет утешения и спасения в Боге, в религии и вере, смиренно принимая ниспосланную волю Божью, погружаясь в молитву. А другие всеми силами стараются игнорировать это ликование смерти вокруг: эти люди пытаются жить так, словно смерти не существует вовсе. Продолжая пировать, придаваться любовным утехам, просто наслаждаясь жизнью, жители города готовы бросить вызов самой Смерти.

Итак, Пушкин изображает город, который охватила чума. Группа молодых людей решает устроить пир прямо посреди улицы. Юноши и девушки накрывают стол праздничной едой и вином, поют песни и стараются не обращать внимания на зловещие действия чумы.

Первый тост пирующие поднимают за умершего от чумы шута. Но оплакивать мертвеца герои не спешат:

Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак,
Я предлагаю выпить в его память
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
Как будто б был он жив…

С таким весельем и оптимизмом начатое пиршество продолжается пением. Но песня получается совсем невеселая. Молодая девушка поет грустную песню о былых временах и фатальной победе смерти. Должного настроения и прежней беззаботности вернуть молодым людям не удается. Как бы сильно герои не старались отвлечься от трагической реальности, страшная действительность спешит напомнить пирующим о себе. Телега с умершими от чумы людьми проезжает мимо пирующих. И, казалось бы, только минуту назад некоторые гости переполнялись отвагой и силой духа, но, увидев телегу с мертвыми, герои сразу лишаются чувств.

Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то – нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстьми томимой.

Противостоять самой смерти – задача совсем непростая. Этот противник не обращает внимания ни на твердость духа или мужество, ни на веселость или жизнерадостность, ни на остроумие или образованность, ни на возраст. Собравшиеся на пир люди это чувствуют, но страшатся признаться в этом даже себе.

Некоторые из героев уже успели потерять близких или родных. Боль потери и страх, как перед смертью, так и перед необходимостью жить без близких людей, заставляет героев пушкинского произведения покинуть свои мрачные дома и устроить пир посреди улицы. Кто-то пытается хотя бы на какое-то время отвлечься от смертельной опасности, кто-то хочет забыть о боли утраты, поэтому пир продолжается.

Образ чумы в творчестве Пушкина

Желая развеселиться, пирующие просят Председателя спеть гимн в честь чумы. Этим гимном поэт старается не возвысить или расхвалить смертельные образы Зимы и Чумы, а, скорее наоборот, обращает внимание на возможность человека достойно противостоять им. Стихии слепы и могущественны, однако, человек имеет и способность, и готовность вступить с ними в борьбу на равных и даже одержать победу.

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог…

Поэт выражает благодарность убийственной Чуме за то, что смертельная опасность способна заставить человека проявить истинные благородные качества: храбрость, мужество, силу духа и человеческое достоинство. Но смогут ли все герои достойно принять уготованный судьбой жребий?

Дома у нас печальны – юность любит радость…

Пушкина всегда сильно беспокоили пороки общества. В своем творчестве писатель часто старался привлечь внимание современников к проблемам, которые, на первый взгляд, кажутся обычной нормой жизни. Человек не может состоять из одних достоинств, недостатки присущи каждому из рода людского. Но главная задача человека – сделать правильный выбор между добром и злом, между силами, которые в живут в душе. В обычной жизни некоторые люди весьма искусно притворяются благодетельными. Но даже малейшие жизненные неурядицы способны превратить уважаемых членов общества в негодяев и подлецов.

В критической ситуации, когда приходится выбирать между жизнью или смертью, самое важное – до конца оставаться человеком. Сохранить в душе доброту, сострадание, милосердие и человечность могут только самые достойные. Страх способен полностью разрушить все хорошее в человеке. Вопрос выбора постоянно стоит перед каждым из нас. Что предпочесть – скупость или доброту, зависть или благодушие, похоть или скромность, страх или мужество? Это приходиться решать в жизни постоянно. Поставить на первое место не собственное благополучие, а интересы страны, общества или будущих поколений – вот правильный выбор. От этого выбора зависит, какое будущее ждет наших детей. Критические ситуации будут постоянно преследовать человека, так пусть поступки наших предков подскажут правильный выбор.

Лайф выяснил, чем "утешали" себя люди во время эпидемий в древности.

Коронавирус не первая страшная болезнь, с которой пришлось столкнуться человечеству. Оспа, бубонная чума, корь или холера — эпидемии этих болезней унесли миллионы жизней в истории человечества. Они сметали с лица земли целые города, влияли на геополитику, экономику и общество. Но тяга к сексу была неподвластна даже им. Посещение бань, борделей люди почему-то не откладывали, к этому прибавляли секс на кладбищах.

Привычка сходить в баню, а заодно и помыться была главной прерогативой жителей Римской империи. Даже несмотря на страшную Юстинианову чуму, которая бушевала в мире целых два столетия (с 541 по 750 год до н.э.), бани в Риме почти не закрывались. Римские термы были местом, где всегда были горячая и холодная вода и мыло, а их посещение считалось обязательным для больного человека. Якобы это способствовало скорейшему выздоровлению больного.

Однако за культом "чистоты" стояла не только гигиена. В термы приходили поболтать и расслабиться. А желание провести время в одиночестве и вовсе воспринималось как признак не только невоспитанности, но и злого умысла. Релаксации при этом способствовала и обычная проституция.

Вступать в интимную близость практически с кем попало считалось таким же нормальным явлением, как для современного человека почистить зубы. Да и от пола такие отношения не зависели. Для патрициев и свободных граждан Рима главным было сохранение своего социального статуса. Опозориться можно было весьма просто — вступить в связь с женщиной своего же социального класса. Для сексуальных утех годились девушки или юноши более низкого сословия. Как правило, в этой роли выступали рабы или проститутки.

Массовые оргии в честь богов

Однако куда более популярной забавой древних римлян были массовые оргии. Они устраивались в честь богини Венеры. Несмотря на крайнюю раскрепощённость римского общества, проводить их вне стен храмов было запрещено. Но "что позволено Юпитеру, не позволено быку", а потому некоторые правители делали для себя исключения. Самый знаменитый из них — Гай Юлий Цезарь Август Германик. Его поражающие воображение "развлечения" хорошо известны по знаменитому фильму "Калигула" Тинто Брасса.

Секс на кладбище

Женщины, да и мужчины лёгкого поведения обслуживали граждан Рима не только в публичных местах. Самая низшая каста обслуживала "клиентов" даже на кладбищах. Таких проституток называли бустуариями (от лат. busta — гробница), и найти их не составляло труда. Большинство римских "работников секс-индустрии" носили сандалии с вырезанной на подошве фразой Sequere me (лат. — следуй за мной). Проходя по песчаным улицам, они специально оставляли "рекламные послания" для своих клиентов.

Мода на "кладбищенские оргии" возродилась в Европе много столетий спустя, во время Чёрной чумы, которая накрыла Европу в XIV веке. Очумевшие в прямом и переносном смысле люди пытались найти спасение во всём. Кто-то на фоне католической пропаганды присоединялся к церковной инквизиции, которая жгла и пытала "порочных женщин" как ведьм. А кто-то находил утешение в их компании прямо на кладбищах. Столь необычное место служило проституткам и "отверженным" в качестве убежища. Недаром глоссарий историка-медиевиста Шарля Дюканжа даёт трактовку латинского слова cimeterium, перешедшего во французский язык в значении "кладбища как "убежища вокруг церкви".

Вдохновлённые языческими культами люди совокуплялись прямо возле выкопанных могил. Этими странными обрядами они пытались победить смерть.

Нью-йоркская адаптация секса во время чумы

"Сам себе партнёр" — такую рекламу запустил во время вспышки коронавируса Департамент здравоохранения Нью-Йорка.

Власти города рассказали, что "вы — ваш самый надёжный сексуальный партнёр". По их мнению, "мастурбация" не способствует распространению CoViD-19, особенно если "вы моете свои руки (и любые секс-игрушки) с мылом и водой по крайней мере на протяжении 20 секунд до и после секса".

Для тех же, кто живёт один или предпочитает онлайн-знакомства, у американских медиков тоже нашёлся совет: "Видеосвидания, интимные СМС (англ. — sexting) или свидания в секс-чатах могут стать подходящим вариантом".

Улица. Накрытый стол. Несколько пирующих мужчин и женщин.

Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня наш общий хохот славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированье
Забыли Джаксона! Его здесь кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака — но он ушел уже
В холодные подземные жилища…
Хотя красноречивейший язык
Не умолкал еще во прахе гроба;
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак,
Я предлагаю выпить в его память
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
Как будто б был он жив.

Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в молчаньe
Мы выпьем в честь его.

Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.

Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.

Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, —
Тихо все. Oдно кладбище
Не пустеет, не молчит.

Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их!
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!

Если ранняя могила
Суждена моей весне —
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, —
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.

И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!

Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню!
В дни прежние чума такая ж, видно,
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли родной;
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной… Hет, ничто
Так не печалит нас среди веселий,
Как томный, сердцем повторенный звук!

О, если б никогда я не певала
Вне хижины родителей моих!
Они свою любили слушать Мери;
Самой себе я, кажется, внимаю,
Поющей у родимого порога.
Мой голос слаще был в то время: он
Был голосом невинности…

Не в моде
Теперь такие песни! Но все ж есть
Еще простые души: рады таять
От женских слез и слепо верят им.
Она уверена, что взор слезливый
Ее неотразим — а если б то же
О смехе думала своем, то, верно,
Все б улыбалась. Вальсингам хвалил
Крикливых северных красавиц: вот
Она и расстоналась. Ненавижу
Волос шотландских этих желтизну.

Послушайте: я слышу стук колес!

Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею.

Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то — нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстьми томимой!
Брось, Мери, ей воды в лицо. Ей лучше.

Сестра моей печали и позора,
Приляг на грудь мою.

Ужасный демон
Приснился мне: весь черный, белоглазый….
Он звал меня в свою тележку. В ней
Лежали мертвые — и лепетали
Ужасную, неведомую речь….
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?

Ну, Луиза,
Развеселись — хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров, ничем невозмутимых,
Но знаешь, эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать.
Мы пропускать ее должны! Послушай,
Ты, Вальсингам: для пресеченья споров
И следствий женских обмороков спой
Нам песню, вольную, живую песню,
Не грустию шотландской вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.

Такой не знаю, но спою вам гимн
Я в честь чумы, — я написал его
Прошедшей ночью, как расстались мы.
Мне странная нашла охота к рифмам
Впервые в жизни! Слушайте ж меня:
Охриплый голос мой приличен песне.

Гимн в честь чумы! послушаем его!
Гимн в честь чумы! прекрасно! bravo! bravo!

Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, —
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.

Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой….
Что делать нам? и чем помочь?

Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Итак, — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, —
Быть может… полное Чумы!

Входит старый священник.

Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на кладбище,
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов — и землю
Над мертвыми телами потрясают!
Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы, —
Подумать мог бы я, что нынче бесы
Погибший дух безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом.

Он мастерски об аде говорит!
Ступай, старик! ступай своей дорогой!

Я заклинаю вас святою кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души.
Ступайте по своим домам!

Дома
У нас печальны — юность любит радость.

Ты ль это, Вальсингам? ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над ее могилой?
Иль думаешь, она теперь не плачет,
Не плачет горько в самых небесах,
Взирая на пирующего сына,
В пиру разврата, слыша голос твой,
Поющий бешеные песни, между
Мольбы святой и тяжких воздыханий?
Ступай за мной!

Зачем приходишь ты
Меня тревожить? Не могу, не должен
Я за тобой идти: я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю —
И новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня, господь)
Погибшего, но милого созданья…
Тень матери не вызовет меня
Отселе, — поздно, слышу голос твой,
Меня зовущий, — признаю усилья
Меня спасти… старик, иди же с миром;
Но проклят будь, кто за тобой пойдет!

Bravo, bravo! достойный председатель!
Вот проповедь тебе! пошел! пошел!

Матильды чистый дух тебя зовет!

Клянись же мне, с поднятой к небесам
Увядшей, бледною рукой — оставить
В гробу навек умолкнувшее имя!
О, если б от очей ее бессмертных
Скрыть это зрелище! Меня когда-то
Она считала чистым, гордым, вольным —
И знала рай в объятиях моих…
Где я? Святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнет уже…

Он сумасшедший, —
Он бредит о жене похороненной!

Отец мой, ради бога,
Оставь меня!

Спаси тебя господь!
Прости, мой сын.

Уходит. Пир продолжается. Председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость.