Хандра хуже холеры одна убивает только тело другая убивает душу

Мало кому по нраву ноябрьское ненастье – период тоскливых сожалений и
депрессии. В качестве психотерапевтического средства наряду с чашкой горячего шоколада под тёплым пледом рекомендуем жизнеутверждающие цитаты.

Где же взять оптимистическую цитату, как не у Александра Сергеевича Пушкина – любителя осени.

Просты и утешительны слова из стихотворения Булата Окуджавы:

Не пробуй этот мёд: в нём ложка дёгтя.
Чего не заработал – не проси.
Не плюй в колодец. Не кичись. До локтя
Всего вершок – попробуй укуси.
Час утренний - делам, любви – вечерний,
Раздумьям – осень, бодрости – зима…
Весь мир устроен из ограничений,
Чтобы от счастья не сойти с ума.

Почаще перечитывайте фразу Владимира Набокова:

Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя, наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;
Пусть час не пробил – жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы – не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других…

Но мало кто знает, что пришлось пережить Киплингу и как труден был его путь к писательской славе.

Отец Киплинга Джон Локвуд был художником-декоратором, скульптором и рисовальщиком. Он решился уехать из Англии в Индию и открыть художественно-ремесленную школу в Бомбее, чтобы из бедного художника сделаться преуспевающим и почувствовать свою принадлежность к касте господ. Для жителя метрополии это был самый простой и надёжный вид карьеры.

Редьярд родился в Бомбее. Первые шесть лет жизни навсегда отложились в памяти и сознании Киплинга как пребывание в раю: вечное лето в большом доме, где родители, индийские слуги, домашние животные – все любили и обожали своего маленького повелителя, сумевшего овладеть местными диалектами не хуже, чем родным английским.

Встреча с забытой родиной освободила Киплинга от затяжного кошмара школьных лет и разбудила дремавшие в нём силы. Окунувшись с головой в омут индийской жизни, он превратился из книжного червя в азартного журналиста, плодовитого литератора, а затем и в принца англоязычной индийской литературы.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 30.11.2018. Эльдар Рязанов. Вспомним.
• 28.11.2018. Сегодня день рождения Александра Блока
• 27.11.2018. И плачу над бренностью мира
• 26.11.2018. Неожиданная развязка дикой истории
• 25.11.2018. Как правильно?
• 24.11.2018. Сколько нужно денег для счастья?
• 23.11.2018. Илья Варламов о словах Екатерины Лаховой
• 22.11.2018. Павел Винтман
• 21.11.2018. Теперь и глава Карелии
• 20.11.2018. Иосиф Бродский. Письма римскому другу
• 19.11.2018. Александр Февральский. Сумерки года
• 18.11.2018. 17 слов и выражений
• 17.11.2018. Редкие названия оттенков разного цвета
• 16.11.2018. Завтра месяц теракту в Керчи
• 15.11.2018. Какие фамилии не склоняются
• 14.11.2018. Умер Фрэнсис Лей
• 13.11.2018. О скандале с Глацких
• 12.11.2018. Глацких раскрыла государственную тайну
• 10.11.2018. Выражения, вырванные из контекста
• 08.11.2018. Леонид Радзиховский о словах Ольги Глацких
• 07.11.2018. Ольга Глацких известна ещё и как автовладелица
• 06.11.2018. Она сказала - у нас зарплаты трехкопеечные!
• 05.11.2018. Слова, которые программируют на несчастье
• 04.11.2018. Цитатник оптимиста
• 03.11.2018. Интересные слова
• 02.11.2018. Против своего же народа
• 01.11.2018. Как правильно?

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Проза.ру – порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

9 сентября 1830 г. Из Болдина в Петербург

". Душа моя, вот тебе план жизни моей: я женюсь в сем месяце, полгода проживу в Москве, летом приеду к вам. Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь — как тетки хотят. Теща моя та же тетка. То ли дело в Петербурге! заживу себе мещанином припеваючи, независимо и не думая о том, что скажет Марья Алексевна. "

13 января 1831 г. Из Москвы в Петербург

". Через несколько дней я женюсь: и представляю тебе хозяйственный отчет: заложил я моих 200 душ, взял 38 000 — и вот им распределение: 11 000 теще, которая непременно хотела, чтоб дочь ее была с приданым — пиши пропало. 10 000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные. Остается 17 000 на обзаведение и житие годичное. В июне буду у вас и начну жить en bourgeois 1), a здесь с тетками справиться невозможно — требования глупые и смешные — а делать нечего. Теперь понимаешь ли, что значит приданое и отчего я сердился? Взять жену без состояния — я в состоянии, но входить в долги для ее тряпок — я не в состоянии. Но я упрям и должен был настоять по крайней мере на свадьбе. Делать нечего: придется печатать мои повести. "

Около (не позднее) 16 февраля 1831 г. Из Москвы в Петербург

". Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился. "

24 февраля 1831 г. Из Москвы в Петербург

". Я бы переслал Горчакову тотчас мой долг с благодарностию, но принужден был в эти две недели истратить 2000 рублей и потому приостановился. Теперь, кажется, все уладил и стану жить потихоньку без тещи, без экипажа, следственно — без больших расходов и без сплетен. "

1 июня 1831 г. Из Царского Села в Москву

". Если бы ты читал наши журналы, то увидел бы, что все, что называют у нас критикой, одинаково глупо и смешно. С моей стороны, я отступился; возражать серьезно — невозможно; а паясить перед публикою не намерен. Да к тому же ни критики, ни публика не достойны дельных возражений. "

21 июля 1831 г. Из Царского Села в Москву

". Письмо твое от 19-го крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы. "

22 июля 1831 г. Из Царского Села в Петербург

". У нас все, слава богу, тихо; бунты петербургские прекратились; холера также. Государь ездил в Новгород, где взбунтовались было колонии и где произошли ужасы. Его присутствие усмирило все. "

29 июля 1831 г. Из Царского Села в Москву

". Кстати: не умер ли Бестужев-Рюмин? говорят, холера уносит пьяниц. С душевным прискорбием узнал я, что Хвостов жив. "

3 августа 1831 г. Из Царского Села в Петербург

". Теща моя не унимается; ее не переменяет ничто, ni le temps, ni l'absence, ni des lieux la longueur; 1) бранит меня, да и только. "

3 сентября 1831 г. Из Царского Села в Москву

". Наталья Николаевна брюхата — в мае родит. Все это очень изменит мой образ жизни; и обо всем надобно подумать.
Что-то Москва? как вы приняли государя и кто возьмется оправдать старинное московское хлебосольство? Бояра перевелись. Денег нет; нам не до праздников. Москва губернский город, получающий журналы мод. Плохо. Жду Вяземского; не знаю, не затею ли чего-нибудь литературного, журнала, альманаха или тому подобного. Лень. "

22 октября 1831 г. Из Петербурга в Москву

". Жену мою нашел я здоровою, несмотря на девическую ее неосторожность — на балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. Надобно бабенку к рукам прибрать. Она тебе кланяется и готовит шитье. "

8 и 10 января 1832 г. Из Петербурга в Москву

". Сие да будет моим оправданием в неаккуратности. Приехав сюда, нашел я большие беспорядки в доме, принужден был выгонять людей, переменять поваров, наконец нанимать новую квартеру и, следственно, употреблять суммы, которые в другом случае оставались бы неприкосновенными. "

2 декабря 1832 г. Из Петербурга в Москву

". Жизнь моя в Петербурге ни то ни се. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения.
Вот как располагаю я моим будущим. Летом, после родов жены, отправляю ее в калужскую деревню к сестрам, а сам съезжу в Нижний да, может быть, в Астрахань. Мимоездом увидимся и наговоримся досыта. Путешествие нужно мне нравственно и физически. "

Около (не позднее) 25 февраля 1833 г. Из Петербурга в Москву

". При выезде моем из Москвы Гаврила мой так был пьян и так меня взбесил, что я велел ему слезть с козел и оставил его на большой дороге в слезах и в истерике; но это все на меня не подействовало — я подумал о тебе. Вели-ка своему Гавриле в юбке и в кацавейке слезть с козел — полно ему воевать. Дома нашел я все в порядке. Жена была на бале, я за нею поехал — и увез к себе, как улан уездную барышню с именин городничихи. Денежные мои обстоятельства без меня запутались, но я их думаю распутать. Отца видел, он очень рад моему предположению взять Болдино. Денег у него нет. Брат во фраке и очень благопристоен. "

24 ноября 1833 г. Из Петербурга в Москву

10-е числа (после 12) декабря 1833 г. Из Петербурга в Москву

"В Европе холодно, в Италии темно…"
(Осип Мандельштам)

У Бродского есть стихотворение полувековой давности, которое в наши дни, когда “эпидемия корона вируса” плавно перетекла в его же “пандемию”, вдруг, а вернее, неспроста, сделалось скандально известным. Вот несколько строф из творения Бродского, ссылками на которое буквально исходит нынче пространство русской блогосферы:

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно - возглас счастья.
Только в уборную - и сразу же возвращайся.

Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более - изувеченным.

…Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, ВИРУСА.

В 70-ом, под строкой “зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером таким же, каким ты был, тем более - изувеченным?”, подразумевался тонко завуалированный диссидентский подтекст, не имеющий, разумеется, ничего общего с вирусной пандемией. А сейчас, пусти эту же строку на постеры и билборды, будет от поэта, кроме наслаждения магически неотразимой, сходу узнаваемой “бродской” интонацией, еще и вполне ощутимая общественная польза.

Однако, задолго до сверх-актуального сегодня призыва Бродского “не покидать комнату”, существовал в русской литературе другой, куда более органичный гений “добровольной самоизоляции”. Имя его, давно сделавшись нарицательным, успешно обогатило русский язык понятием - “обломовщина”, что подразумевает асоциальное поведение субъекта, не желающего покидать собственное жилище.

“Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома — а он был почти всегда дома, — он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной”.

Патологическому домоседству помещика Ильи Ильича, домоседству как раз того карантинного толка, к которому так настойчиво призывают нас сегодня, не мало споспешествовало наличие у него слуг. Несмотря на то, что на дворе стояло крепостное право, служили они своему барину, ничуть не хуже вольнонаемных. Один верный Захар чего стоил! Одевал, утешал, порицал, подавал, убирал, и в лавку бегал. Однако, “нонеча не то, что давеча”, и нам, невзирая на карантин, приходится время от времени “покидать комнату”. Ну, хотя бы для того, чтобы “бегать в лавку”, то бишь – в супермаркет.

Кстати, тотальное опустошение полок супермаркетов в толпе себе подобных – вот верный признак глобального, а не придуманного мировой либ-шизой бедствия, наподобие “перегрева планеты”, с которым еще совсем недавно так яростно боролась на виду у всего мира шведская девочка Грета Тунберг, по слухам, подхватившая недавно “корону”.

В состоянии ли ее истощенный строжайшей веганской диетой мозг постичь, что человек не только не может управлять “изменением климата”, “но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день?” И как результат, осознала ли она вследствие лично коснувшихся ее обстоятельств, что у человечества есть проблемы посерьезней, чем испускаемый коровами метан? Маловероятно.

А тем временем народ резвится в соц. сетях, изгаляясь в перерывах между набегами на супермаркеты, в остроумии и находчивости. Как вам, к примеру, вот этот образчик народного творчества: “В книжные магазины обеих столиц поступил долгожданный трехтомник “Атлант затарил гречи”.

Те, кто держал в руках культовый (в Америке) трехтомник Айн Рэнд “Атлант расправил плечи”, оценят шутку юмора безымянного остряка-интеллектуала. А у тех, кто не держал – есть, наконец, шанс его прочесть. Ну, хотя бы для того, чтобы узнать содержание книги, которая в 50-60-ые годы прошлого века издавалась вторыми после Библии тиражами. Прочитать знаменитый роман бывшей петербурженки Алисы Розенбаум, впоследствии — Айн Рэнд, не самый, между прочим, плохой способ скоротать часть карантинного времени.

На индивидуальном уровне нынешний кризис можно преодолеть разными способами.

Можно, следуя хрестоматийному завету одного из евангелистов, вообще не думать ни о чем низменно-насущном: “Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?”. Следуя этому завету, нет ничего легче, чем “не выходить из комнаты”, но это путь для маргиналов, склонных к “голодному” суициду.

А вот одному русскому поэту Серебряного Века было известно не только как выжить, но и как творить в любых кризисных условиях. По Саше Черному для этого необходимо абсолютное одиночество при наличии трехразовой доставки еды и алкоголя от периферийных поставщиков:

Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты.
И брать от людей из дола
Хлеб, вино и котлеты

Остается за малым. Найти этих самых “людей из дола” и договориться с ними в отношении “three times a day delivery”.

Ну, а теперь, “припав губой к реке по имени “факт”, сиречь, к ленте новостей, узнаем, чем занято в эти дни грешное человечество

Россия:

С 10 по 17 марта в Казанском соборе Санкт-Петербурга проходит поклонение мощам Иоанна Крестителя, доставленным в ковчежце из Иерусалима. Сотни верующих с 8 утра и до 11 вечера выстраиваются в длинные очереди и целуют ковчежец с частицей мощей. Следы поцелуев тряпочкой стирает девушка-волонтер, но за всеми не успевает. После прикосновения к мощам прихожане идут вглубь собора, где целуют икону, дотрагиваются до нее руками, подносят к ней детей. (Новая газета)

В разгар пандемии приложившимся полезно, поборов отвращение к антирелигиозной сути агитки, почитать те из них, которые на заре советской власти писал Маяковский в целях охраны населения от вирусных инфекций. “Кому и на кой ляд целовальный обряд” начинается так (“лесенка” снята):

“Верующий крестьянин или неверующий, надо или не надо, но всегда норовит выполнять обряды. В церковь упираются или в красный угол, крестятся, пялят глаза, - а потом норовят облизать друг друга, или лапу поповскую, или образа.”

Индия:

В марте по всей Индии прошли массовые (до 200 человек) мероприятия с питьем коровьей мочи и принятием ванн из коровьего навоза. Участники этих собраний считают, что они защищены от любой напасти, включая коронавирус, поскольку, корова, как и все ее отправления, священны, а значит - лечебны. Несмотря на то, что эксперты неоднократно утверждали, что этому нет никаких доказательств, “Spa по-индуистски” шествуют по стране. “Мы пьем коровью мочу уже 21 год, мы также принимаем ванну с коровьим навозом. Мы никогда не чувствовали необходимости употреблять английские лекарства”, - сказал один из участников вечеринки. (агентство Reuters)

США:

В Америке “spring break” у студентов и школьников выпадает на первую половину марта, что по обыкновению превращает в начале весны пляжи южной Флориды в сплошное лежбище/гульбище не- или полу-совершеннолетних школяров. Если вы подумали, что в этом году они изменили многолетней традиции интенсивно предаваться в начале марта трем классическим составляющим гедонизма, — “sex, drugs, and rock 'n' roll” — вы ошиблись. То, что при возвращении домой, незаметно проживающий в их юных тушках “корона вирус” может перекинуться на два предыдущих поколения их сродственников – молодым придуркам фиолетово. Кто, восче, думает о такой фигне в 18 лет?

Что общего между участниками массового приложении к мощам, массового купании в навозе и массовых же сходок учащейся мОлодежи, имевших место в разных точках земного шара в разгар инфекционной пандемии? Если по-простому:

“Дураков не сеют не жнут — сами растут”. Причем, как показывает практика, народы мира буквально соревнуются друг с другом, чтобы оправдать это присловье.

А что, если “товарищ Тучинская упрощает?” А что, если мы, благоразумно усадившие себя на карантин, и есть тот самый “глупый пингвин”, который “робко прячет тело жирное в утесах”. А они, как раз тот самый “гордый Буревестник”, что “реет смело и свободно над седым от пены морем!”

А можно взять и выше. Что, если все эти люди неосознанно пошли неверной, но безрассудно-прекрасной дорогой Вальсингама из “Пира во время чумы”:

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Нет, я вполне “фильтрую базар”, и понимаю, что “Маленькие трагедии” Пушкина не входят в “корзину предметов первой необходимости” для человеков нашего века. И “неизъяснимы наслажденья” испытывают они по куда более банальным поводам. Просто нужен был переход, чтобы закончить эти заметки о “пандемии на фоне литературы” не ерундой какой-то, а именно Пушкиным.

Все связано в этом мире. Сегодня не вредно вспомнить, что “Маленькие Трагедии”, помимо всего другого прочего гениального из “болдинской осени”, написаны Пушкиным в 1830-ом году, во время холерного карантина в Москве, на три месяца задержавшего его на нашу удачу в Болдино. Воистину, “хвала тебе, Чума!” У гения “всякое лыко в строку”.

А завершить этот “сумбур вместо музыки” просто напрашивается прелестным письмом Пушкина к другу своему, поэту, критику, профессору и ректору Петру Александровичу Плетневу. Холерный карантин уже снят, а сам Пушкин счастливо женат на той, к которой так стремился, застряв из-за холеры в Болдино.

22 июля 1831 г. Из Царского Села в Петербург:

Письмо твое от 19-го крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы.

Так вот, на самом-то деле, писалось все это, чтобы пожелать нам всем свершений, в отличие от “болдинской осени”, куда более прозаических и исполнимых. Перечтя финальную фразу пушкинского письма, постараемся в это не лучшее для человечества время, по возможности, ей следовать.

Даты сдвинуты вниз на 40 лет. Еврейско-немецкая оккупация России.

416. E. M. ХИТРОВО

Около (не позднее) 20 июня 1831 г. Из Царского Села в Петербург

Merci, Madame, pour la révolution de Mignet, je l’ai reçue par Novossiltzof. Est-il vrai que Тургенев nous quitte et cela si brusquement?

Vous avez donc le choléra; ne craignez rien au reste. C’est toujours l’histoire de la peste; les gens comme il faut n’en meurent jamais, comme le disait la petite grecque. Il faut espérer que l’épidémie ne sera pas forte, même parmi le peuple. Pétersbourg est bien aéré et puis la mer.

J’ai rempli votre commission — c’est-à-dire que je ne l’ai pas remplie — car quelle idée avez-vous eu de me faire traduire des vers russes en prose française, moi qui ne connaît même pas l’orthographe? D’ailleurs les vers sont médiocres. J’en ai fait sur le même sujet d’autres

qui ne valent pas mieux et que je vous enverrai dès que j’en trouverai l’occasion.

Portez-vous bien, Madame, c’est pour le moment ce que j’ai de plus pressé à vous dire.

что за мысль явилась у вас заставить меня переводить русские стихи французской прозой, меня, не знающего даже орфографии? Кроме того, и стихи посредственные. Я написал на ту же тему другие, не лучше этих, и перешлю их вам, как только представится случай.

Будьте здоровы, сударыня, это сейчас самое неотложное, что я имею сказать вам.>

429. П. А. ПЛЕТНЕВУ

22 июля 1831 г. Из Царского Села в Петербург

Письмо твое от 19-го крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные,

молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы.

29 июля 1831 г. Из Царского Села в Москву

Я просил тебя в последнем письме доставить посылку Чаадаеву: посылку не приняли на почте. Я просил заплатить Горчакову остальную его тысячу. Вот сия тысяча; доставь ее с моей сердечной благодарностию моему любезному заимодавцу.

Что ты делаешь? ожидаешь ли ты своих денег и выручишь ли ты меня из сетей Догановского? Нужно ли мне будет приехать, как, признаюсь, мне хочется, или оставаться мне в Царском Селе, что и дешевле и спокойнее?

У нас все, слава богу, тихо; бунты петербургские прекратились; холера также. Государь ездил в Новгород, где взбунтовались было колонии и где произошли ужасы. Его присутствие усмирило все. Государыня третьего дня родила великого князя Николая Николаевича. О Польше ничего не слышно.

Прощай, до свидания.

424. П. Я. ЧААДАЕВУ

6 июля 1831 г. Из Царского Села в Москву

Mon ami, je vous parlerai la langue de l’Europe, elle m’est plus familière que la nôtre, et nous continuerons nos conversations commencées jadis à Sarsko-Sélo et si souvent interrompues.

Vous savez ce qui nous arrive: à Pétersbourg le peuple s’est imaginé qu’on l’empoisonnait. Les gazettes s’épuisent en semonces et en protestations, malheureusement le peuple ne sait pas lire, et les scènes de sang sont prêtes à se renouveler. Nous sommes cernés à Sarsko-Sélo et à Pavlovsky et nous n’avons aucune communication avec Pétersbourg. Voilà pourquoi je n’ai vu ni Bloudof, ni Bellizard. Votre manuscrit est toujours chez moi; voulez vous que je vous le renvoyé? mais qu’en ferez-vous à Necropolis? laissez-le moi encore quelque temps. Je viens de le relire. Il me semble que le commencement est trop lié à des conversations antécédentes, à des idées antérieurement développées, bien claires et bien positives pour vous, mais dont le lecteur n’est pas au fait. Les premières pages sont donc obscures et je crois que vous feriez bien d’y substituer une simple note, ou bien d’en faire un extrait. J’étais prêt à vous faire remarquer aussi le manque d’ordre et de méthode de tout le morceau, mais j’ai fait réflexion que c’est une lettre, et que le genre excuse et autorise cette négligence et ce laisser-aller. Tout ce que vous dites de Moïse, de Rome, d’Aristote, de l’idée du vrai Dieu, de l’Art antique, du protestantisme est admirable de force, de vérité ou d’éloquence. Tout ce qui est portrait et tableau est large, éclatant, grandiose. Votre manière de concevoir l’histoire m’étant tout à fait nouvelle, je ne puis toujours être de votre avis; par exemple je ne conçois pas votre aversion pour Marc-Aurèle, ni votre prédilection pour David (dont j’admire les psaumes, si toutefois ils sont de lui). Je ne vois pas pourquoi la peinture forte et naïve du polythéisme vous indignerait dans Homère. Outre son mérite poétique, c’est encore, d’après votre propre aveu, un grand monument historique. Ce que l’Illiade offre de sanguinaire, ne se retrouve-t-il pas dans la Bible? Vous voyez l’unité chrétienne dans le catholicisme, c’est à dire dans le pape. — N’est-elle pas dans l’idée du Christ, qui se retrouve aussi dans le protestantisme. L’idée première fut monarchique; elle devint républicaine. Je m’exprime mal, mais vous me comprendrez. Ecrivez-moi, mon ami,

dussiez-vous me gronder. Il vaut mieux, dit l’Ecclésiaste, entendre la correction de l’homme sage que les chansons de l’insensé.

Мы оцеплены в Царском Селе и в Павловске и не имеем никакого сообщения с Петербургом. Вот почему я не видел ни Блудова, ни Беллизара. Ваша рукопись все еще у меня; вы хотите, чтобы я вам ее вернул? Но что будете вы с ней делать в Некрополе? Оставьте ее мне еще на некоторое время. Я только что перечел ее. Мне кажется, что начало слишком связано с предшествовавшими беседами, с мыслями, ранее развитыми, очень ясными и несомненными для вас, но о которых читатель не осведомлен. Вследствие этого мало понятны первые страницы, и я думаю, что вы бы хорошо сделали, заменив их простым вступлением или же сделав из них извлечение. Я хотел было также обратить ваше внимание на отсутствие плана и системы во всем сочинении, однако рассудил, что это — письмо и что форма эта дает право на такую небрежность и непринужденность. Все, что вы говорите о Моисее, Риме, Аристотеле, об идее истинного бога, о древнем искусстве, о протестантизме, изумительно по силе, истинности или красноречию. Все, что является портретом или картиной, сделано широко, блестяще, величественно . Ваше понимание истории для меня совершенно ново, и я не всегда могу согласиться с вами: например, для меня непостижимы ваша неприязнь к Марку Аврелию и пристрастие к Давиду (псалмами которого , если они только действительно принадлежат ему, я восхищаюсь). Не понимаю, почему яркое и наивное изображение политеизма возмущает вас в Гомере. Помимо его поэтических достоинств, это, по вашему собственному признанию, великий исторический памятник. Разве то, что есть кровавого в Илиаде, но встречается также и в библии? Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом она стала республиканской. Я плохо излагаю свои мысли, но вы поймете меня. Пишите мне, друг мой, даже если бы вам пришлось бранить меня. Лучше, говорит Экклезиаст, внимать наставлениям мудрого, чем песням безумца.

В избушке, распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей
Трещит лучина перед ней.

Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы.
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Вот мудрость Пушкина.

Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет – они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего аи
Струя и брызги золотые.

Пушкин не закрывает глаз на уродство и пошлость обыкновенной жизни. Описав смерть Ленского, поэт задумывается над участью безвременно погибшего романтика, которого,

Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословения племен.

Но Пушкин никогда не кончает лиризмом; тотчас же показывает он другую сторону жизни:

А может быть, и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета,
В нем пыл души бы охладел,
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат.
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И, наконец, в своей постели —
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.

Этот ужас обыкновенной жизни русский поэт преодолевает не брезгливым, холодным презрением, подобно Гёте, не желчной иронией, подобно Байрону, – а все тою же светлою мудростью, вдохновением без восторга, непобедимым веселием:

Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но, так и быть, простимся дружно,
О, юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары,
Благодарю тебя. Тобою
Среди тревог и в тишине
Я насладился… и вполне, —
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.

День каждый, каждую годину
Привык я думой провожать,
Грядущей смерти годовщину
Меж них стараясь угадать.

Но постоянная дума о смерти не оставляет в сердце его горечи, не нарушает ясности его души:

Пируйте же, пока еще мы тут,
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет,
Судьба глядит; мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему
……………………………………
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию друзья.

Здравствуй, племя
Младое, незнакомое… Не я
Увижу твой могучий, поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь…

Он любит славу, и слава не кажется ему суетной даже перед безмолвием вечности:

Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал,
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить.
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
Он любит родную землю:
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.

Он любит страдания, и в этом его любовь к жизни достигает последнего предела:

Но не хочу, о други, умирать:
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

Среди скорбящих, бьющих себя в грудь, проклинающих, дрожащих перед смертью, как будто из другого мира, из другого века, доносится к нам божественное дыхание пушкинского героизма и веселия:

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.

Если предвестники будущего Возрождения не обманывают нас, то человеческий дух от старой, плачущей, перейдет к этой новой мудрости, ясности и простоте, завещанным искусству Гёте и Пушкиным.

Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез,
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса.

Это – жажда стихийной свободы, неудовлетворяемая никакими формами человеческого общежития, тоска по родине, тяготение к хаосу, из которого вышел дух человека и в который он должен вернуться. Не все ли равно, правильно или беззаконно построены стены темницы? Всякая внешняя культурная форма есть насилие над свободою первобытного человека. Зверь в клетке, вечный узник, смотрит он сквозь тюремную решетку на дикого товарища, вскормленного на воле молодого орла, который

Людей и свет изведал он,
И знал неверной жизни цену.
В сердцах друзей нашед измену.
В мечтах любви – безумный сон,
Наскучив жертвой быть привычной
Давно презренной суеты,
И неприязни двуязычной,
И простодушной клеветы,
Отступник света, друг природы,
Покинул он родной предел
И в край далекий полетел
С веселым призраком свободы.
Свобода, он одной тебя
Еще искал в подлунном мире.

Пленник сам о себе говорит любящей его девушке:

Любил один, страдал один,
И гасну я как пламень дымный,
Забытый средь пустых долин.

Это бессилие желать и любить, соединенное с неутолимой жаждой свободы и простоты, – истощение самых родников жизни, окаменение сердца, есть не что иное, как знакомая нам болезнь культуры, проклятие людей, слишком далеко отошедших от природы. Пленник, может быть, и хотел бы, но уже не умеет разделить с дикой черкешенкой ее простую любовь, так же как Евгений Онегин не умеет ответить на девственную любовь Татьяны, как Алеко не понимает первобытной мудрости старого цыгана:

Забудь меня: твоей любви,
Твоих восторгов я не стою…
Как тяжко мертвыми устами
Живым лобзаньям отвечать,
И очи, полные слезами,
Улыбкой хладною встречать!

Недуг, порождаемый условностями человеческого общежития, еще более выясняется по контрасту с простотою жизни дикарей. Поэт не идеализирует кавказских горцев, как Жан-Жак Руссо – своих американских дикарей, как итальянские авторы пасторалей XVI века – своих аркадских пастухов. Дикари Пушкина – кровожадны, горды, хищны, коварны, гостеприимны, великодушны: они таковы, как окружающая их страшная и щедрая природа. Пушкин первый осмелился сопоставить культурного человека с неподдельными, неприкрашенными людьми природы.